Annotation
«14-й» Жана Эшноза, по признанию французской критики, вошел в список самых заметных романов 2012 года. Картины войны, созданные на документальном материале дневниковых записей, под пером писателя-минималиста приобретают эмблематические черты.
Для русских читателей его публикация — возможность прикоснуться к теме, которая, в силу исторических причин, не особенно хорошо развита в отечественной литературе.
Появление этой книги в юбилейный год столетия Первой мировой войны представляется особенно уместным.
Жан ЭШНОЗ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
notes
1
2
3
4
Жан ЭШНОЗ
14-й
1
В субботу после обеда Антим решил проехаться на велосипеде, дел у него в этот день не было, а погода как нельзя лучше подходила для загородной прогулки. Он собирался насладиться августовским солнцем, размяться, подышать свежим воздухом, а то и почитать, растянувшись на травке, не зря же к раме была прикручена толстенная — такая, что не помещалась на металлической багажник, — книга. Первые километров десять он легко катил среди полей по ровной дороге, когда же дорога пошла в гору, ему пришлось вытянуться в струнку, как балерине, и, раскачиваясь справа налево и наоборот, налегать на педали, — аж пот прошиб. Холм был невысок — какие уж высоты в Вандее! — так, небольшой пригорок, но с него открывался красивый вид.
Когда Антим поднялся на вершину, порыв ветра чуть не сорвал с него каскетку и даже покачнул велосипед, прочную модель «Итак идите»[1], специально разработанную в среде духовенства для своих. Антим купил ее у викария, которого с возрастом стала мучить подагра. В тех краях, летом, да еще в ясный день такой сильный, резкий шквал налетает нечасто. Антиму пришлось остановиться, чтобы, накренив велосипед и спустив ногу на землю, надвинуть слетающую каскетку на лоб. Он осмотрелся: вокруг привольно раскинулись деревушки, поля и луга. В двадцати километрах к западу, невидимый отсюда, начинался океан — Антиму довелось раз пять там порыбачить; толку от него как рыбака было чуть, зато как профессиональный бухгалтер он отлично справлялся с учетом улова на берегу: считал, сколько поймано скумбрий, мерланов; белобрюхих, желтоперых и прочих камбал.
Дело было в первый день августа. Одинокий наблюдатель, Антим озирал широкую панораму: он видел цепочку из пяти-шести поселений, скопления домиков вокруг высоких башен, соединенные тонкой сеткой дорог, по которым двигался транспорт — запряженные волами телеги с зерном и редкие автомобили. Мирный, ласкающий глаз пейзаж, спокойствие которого нарушил неурочный вихрь, заставивший Антима схватиться за козырек и заполнивший все вокруг своим гулом. Только этот шум ветра и слышался тут, на холме, в четыре часа пополудни.
Антим скользил взглядом от одного поселка к другому, как вдруг заметил нечто необыкновенное. На верхушках всех колоколен в один и тот же миг началось что-то непонятное, какое-то мелькание, ритмичное движение: каждые две-три секунды квадратные просветы звонниц становились то белыми, то черными, это походило на вспышки или мерцание, напоминало работу механических клапанов фабричных машин; Антим с недоумением смотрел на эти импульсы — точно кто-то щелкал выключателем или подавал мигающий сигнал куда-то вдаль, всем-всем-всем.
В то же время всеохватный шум ветра стих — так же внезапно, как поднялся, и стал слышен звук, прежде этим шумом перекрывавшийся: да, это были колокола, их раскачали на всех башнях, и они звонили все разом; в тяжелом, нестройном, грозном звоне Антим, при всей своей неопытности — он и похоронный-то звон, по молодости, слышал не так уж часто, — опознал набат, сигнал, который подают в исключительных случаях и который он увидел прежде, нежели услышал.
При тогдашней обстановке в мире набат мог означать только одно: всеобщую мобилизацию. Антим, как и все, ждал, что это случится вот-вот, но уж никак не в субботу. Еще минуту он постоял, точно в оцепенении, вслушиваясь в величавое колокольное многоголосье, потом поднял велосипед, поставил обе ноги на педали и покатил вниз по склону и дальше — к дому. На одном из ухабов велосипед тряхануло, толстый том упал на землю, Антим ничего не заметил, и книга осталась лежать, раскрытая на главе «Aures habet, et non audiet»[2].
В городе из всех домов выходили люди, собирались группами и сходились на площадь Руаяль. Все были в смятении и, несмотря на теплую погоду, словно бы в лихорадке, то и дело оборачивались, переговаривались неловко, с деланой уверенностью жестикулировали. Антим оставил велосипед около дома и влился в общий поток, стекавшийся из всех улиц на площадь, где успела собраться целая толпа — там улыбались, потрясали флагами и бутылками, размахивали руками; подводам, на которых уже начал съезжаться народ, не хватало места. Все выглядели очень довольными мобилизацией, слышался нарочито громкий смех, звучали фанфары и гимны, слышались патриотические возгласы вперемешку с конским ржанием.
На другой стороне площади, около лавки шелковых изделий на углу улицы Кребийон, Антим разглядел Шарля, который стоял поодаль от скопления разгоряченного, исходящего пылом и потом народа, и попытался издали поймать его взгляд, но не смог. Тогда он стал пробираться к нему сквозь толпу. Шарль словно бы не участвовал в происходящем; в ладно скроенном костюме с узким светлым галстуком, который обычно носил в своем рабочем кабинете на фабрике, с неразлучным фотографическим аппаратом «Идеал» фирмы «Жирар и Буат» на шее, он бесстрастно глядел на людское месиво. По мере того как Антим приближался к цели, в нем нарастало безотчетное желание одновременно напрячься и расслабиться, что было затруднительно осуществить, но только так он мог преодолеть робость, которая всегда овладевала им в присутствии Шарля. Тот едва взглянул на него и тут же перевел взгляд с лица на перстень-печатку, надетый на мизинец.
— Это что-то новенькое, — сказал Шарль, — обычно такие вещи носят на левой руке.
— Знаю, — согласился Антим, — но я ношу его не для красоты, просто у меня болит запястье.
— Ну да, — кивнул Шарль. — И он не мешает тебе, когда надо пожать кому-нибудь руку?
— Не так часто я это делаю, — заметил Антим. — И вообще, говорю же, он помогает мне от болей в правом запястье. Тяжеловат, конечно, но действует хорошо. Он, если хочешь знать, магнитный.
— «Магнитный», — повторил Шарль и за одну секунду проделал целых пять мимических движений: еле заметно улыбнулся, еле слышно фыркнул, качнул головой, дернул плечом и отвел глаза. Антим в который раз почувствовал себя уязвленным.
И все же попытался продолжить разговор.
— Что ты об этом думаешь? — спросил он, указывая себе за спину, на размахивающих плакатами сограждан.
— Это было неизбежно, — ответил Шарль, прищуривая глаз и прижимая другой к окуляру зрительной трубки. — Недели две — и все закончится.
— А я вот не уверен, — осмелился возразить Антим.
— Ну, посмотрим, что будет завтра.
2
На следующее утро все сошлись в казарме. Антим отправился туда спозаранок и по дороге встретил приятелей, с которыми вместе ходил на рыбалку и сиживал в кафе: Падиоло, Босси и Арсенеля. Арсенель ворчал себе под нос — накануне, отмечая такое событие, он перебрал, и теперь его мутило с похмелья, да еще разыгрался геморрой. Падиоло, хрупкого на вид, застенчивого парнишку с худощавым, воскового цвета лицом, никто не назвал бы мясником, а он как раз работал в мясной лавке. Босси же мало того что походил на живодера, так еще и вправду им был. Ну а профессия Арсенеля, шорника, на внешности никак не сказывалась. Объединяло троицу то, что все они, хотя и каждый на свой лад, имели дело с животными, немало их перевидали, и в дальнейшем им предстояло продолжить этот опыт.
Поскольку они явились одними из первых, им досталось обмундирование по размеру, Шарль же, пришедший со своим обычным, презрительным и отрешенным, видом чуть ли не к полудню, поначалу получил форму не по росту. Но он так бурно протестовал, скандалил, так напирал на то, что он не кто-нибудь, а заместитель директора фабрики, что у двоих других новобранцев — а подвернулись под руку как раз Падиоло с Босси — отняли шинель и красные штаны, которые более или менее пришлись впору такому уважаемому человеку, хоть он все равно презрительно морщился. В результате Падиоло утонул в здоровенной шинели, а Босси к своим штанам за все время, какое ему еще было суждено прожить, так и не привык.
На Антиме, молодом человеке двадцати трех лет, среднего роста, обладателе самой заурядной, неулыбчивой физиономии и обычных усиков, какие носили почти все его ровесники, новая форма сидела не лучше и не хуже, чем повседневный костюм; ему хотелось подойти и поговорить с Шарлем, — тому уже все двадцать семь исполнилось, невыразительность та же, усики такие же, но ростом повыше, поинтереснее, постройнее, на всё вокруг он посматривал с холодной невозмутимостью и, казалось, еще меньше, чем обычно, желал общаться с кем-либо, кого считал ниже себя, в том числе и не в последнюю очередь с Антимом. Видя это, Антим передумал и вернулся к товарищам, хотя бы для того, чтобы утешить Босси, проклинавшего на все корки свои штаны. Все же он разок обернулся увидел, что Шарль достал сигару, хотел уже убрать портсигар, но спохватился и скромно предложил его ближайшему офицеру. А потом сфотографировал офицера, как фотографировал все подряд, совершенствуясь в этом искусстве, и довольно успешно: с недавних пор журналы, принимающие работы любителей, такие как «Мируар» и «Иллюстрасьон», стали публиковать его снимки.
В следующие несколько дней все шло своим чередом и довольно быстро. После прибытия последних резервистов к ним подселили еще «стариков» из запаса, от тридцати четырех до сорока девяти лет, каждого из которых заставляли в первый день угостить товарищей, так что из-за непрерывных вечерних пирушек с понедельника по четверг во всей казарме не оставалось ни одного трезвого человека. Потом настал черед вещей посерьезнее — началась разбивка по взводам. Антим попал, если перечислять все подразделения снизу доверху, в 11-й взвод 10-й роты 93-го пехотного полка 42-й бригады 21-й пехотной дивизии, которая входила в состав 11-го корпуса 5-й армии. И получил личный номер 4221. Всем раздали припасы, боевые и продовольственные, — в тот вечер все опять недурно выпили. А на другой день новобранцы впервые почувствовали себя настоящими солдатами: утром полк впервые построился в колонны, промаршировал перед полковником на плацу, а вечером — через весь город к железнодорожному вокзалу.
Идти в строю, расправив плечи в новеньком мундире и молодецки глядя прямо перед собой, было даже весело. 93-й полк шествовал по центральному проспекту и главным улицам города, а население толпилось на тротуарах и не скупилось на восторженные крики и бодрые призывы. Проныра Шарль — а как же! — шагал в самом первом ряду, Антим — в середине колонны, рядом с Босси, страдающим в тесных штанах, Арсенелем с незажившим геморроем и Подиоло, которому мать успела укоротить и ушить в плечах шинель. Шагал, вполголоса перешучиваясь с товарищами и стараясь попадать в ногу, как вдруг на левом тротуаре заметил Бланш. Померещилось, подумал он сначала, но нет — точно, она, Бланш, одетая по-праздничному в розовую летнюю юбку и легонькую лиловую блузку. Над головой, для защиты от солнца, она раскрыла черный зонтик, а они-то все топали в ногу и потели в жестко сжимающих виски неразношенных кепи и с туго, по уставу, притянутым ранцем, хорошо хоть лямки, в первый-то день, еще не так ужасно натирали ключицы.
Следя за Бланш, Антим увидел то, чего и ожидал: она послала Шарлю улыбку, полную гордости за его военную выправку; однако когда он, Антим, поравнялся с нею, то и сам неожиданно получил в подарок улыбку, правда в иной тональности: какую- то более значительную и даже, как ему показалось, более душевную, открытую, более красноречивую, что ли. И если Шарль, насколько можно было судить со спины, улыбался в ответ, то Антим ограничился взглядом, настолько же долгим, насколько и кратким, и постарался, сохраняя максимальную бесстрастность, начинить ее изнутри максимальною страстью — еще одна труднейшая и еще менее осуществимая задача, попробуй-ка проделать такой трюк, не сбившись со строевого шага! И уж ни на кого другого, после Бланш, Антим смотреть не хотел.
На следующий день рано утром он снова увидел ее — в толпе на вокзальном перроне; народ размахивал флажками, мальчишки мелом писали на боках паровоза: «На Берлин!» — пяток трубачей изо всех сил наяривал «Марсельезу». Со всех сторон взметались в воздух шляпы, платочки, букеты цветов, в окна вагонов передавали корзинки с едой, одни обнимали напоследок детишек или стариков-родителей, другие целовали жен или подруг, а те окропляли слезами ступеньки вагонов, — всё точно так, как и сегодня можно видеть на огромной фреске Альбера Эртера в Эльзасском зале Восточного вокзала в Париже. И все же общее настроение было скорее приподнятым — чего бояться, ясно ведь: разлука не надолго и очень скоро все вернутся. Издалека Антим увидел Шарля, сжимавшего в объятиях Бланш, а Бланш через его плечо опять смотрела на Антима, тем же самым значительным взглядом. Но вот скомандовали «по вагонам», а ровно через неделю после той прогулки на велосипеде, в шесть утра следующей субботы, Антим отправился из Нанта эшелоном в Арденны, куда и прибыл вечером в понедельник.
3
В воскресенье утром Бланш проснулась в своей спальне на втором этаже респектабельного дома — в таких живут нотариусы или депутаты, крупные чиновники или промышленные магнаты, — семейству Борн как раз и принадлежала фабрика «Борн-Сез», а Бланш в этом семействе единственная дочь.
Уютная, чисто прибранная комната, но чувствовалась в ней какая-то странная несообразность. На стенах, оклеенных обоями с легким смещением узора, развешаны картинки на местные сюжеты — баржи на Луаре, рыбаки в Нуармутье, мебель подобрана, как коллекция древесных пород, настоящий дендрарий: ореховый зеркальный шкафчик, дубовое бюро, комод красного дерева с инкрустацией из фруктовых, кровать из канадской березы и большой шкаф из болотной сосны. Трудно сказать, что именно создавало странное впечатление: то ли несостыковка равномерно увядающих на блеклых бумажных полотнищах букетов — сама по себе неожиданная в буржуазном доме, где обычно обои наклеивают по всем правилам, — то ли это мебельно-древесинное попурри: непонятно, каким образом могли сочетаться друг с другом такие разномастные вещи. Однако вскоре становилось ясно: дразнящее впечатление как раз и возникало из совмещения несовместимого.
Пока хозяйка не встала, каждый предмет обстановки прилежно делал свое дело. Ночной столик — из бука — держал на себе, помимо лампы, стопку книг, в том числе «Народ моря», роман Марка Эльдера, который Бланш время от времени удостаивала своим вниманием, — не потому, что годом раньше он доблестно завоевал Гонкуровскую премию, победив Марселя Пруста, а потому, что его автор, на самом деле носивший имя Марсель Тандрон, был другом семьи, а в книге описывались воскресные прогулки в знакомые места: в Нуармутье, где можно посмотреть на рыбачьи лодки или в Трантму, куда дочерна промокшие баржи привозили улов из устья Луары: миног, крупных и мелких угрей.
Наконец Бланш поднялась с постели и, еще не приступая к утреннему туалету, выбрала, что сегодня наденет: достала из шкафчика батистовую блузку, из большого шкафа — серый шевиотовый костюм, а из ящиков комода, на котором стояла пара флаконов духов, — нижнее белье и чулки. Чуточку замешкалась, размышляя, какие лучше надеть туфли: с каблуками повыше или пониже, зато за шляпкой из рисовой соломки с черной бархатной тесьмой потянулась без колебаний. Не прошло и часа, как она, умытая и одетая, стояла перед зеркалом и придирчиво оглядывала себя — там поправляя непослушную прядку, тут разглаживая складочку. Убедившись, что все в порядке, она пошла к двери мимо бюро, все утро остававшегося открытым, — ему, впрочем, было не привыкать: оно использовалось только для хранения писем, которые Антим и Шарль исправно присылали Бланш и которые лежали в двух отдельных ящичках, сложенные в стопки и туго перевязанные лентами разных цветов.