А не говорил он о недостающей руке прежде всего потому, что очень быстро приучил себя не думать о ней и вспоминал о пропаже лишь по утрам, проснувшись, да и то не больше, чем на секунду. Вынужденно став левшой, он без особого труда приспособился к этому и быстро научился писать, более того — левой рукой начал недурно рисовать (чего никогда не делал правой); если же какие-то действия, например почистить банан или завязать шнурки, стали ему недоступными, его это ничуть не удручало. Бананы, которые появились на рынке не так давно и до которых он был не великий охотник, он легко заменил другими фруктами, со съедобной кожурой. Что до шнурков, он придумал, как обходиться без них и нарисовал особую модель мокасин; в то время на фабрике изготовили для него одну-единственную пару, но после войны, когда мужчины снова стали привыкать к обычной обуви, эту модель, получившую название «пертинакс», поставили на поток, и она пользовалась огромным успехом.
Еще пришлось Антиму отказаться от классических жестов — складывать руки на груди или сцеплять за спиной, — которые так и напрашивались, когда он о чем- то размышлял, чего-то ждал, когда хотел придать себе солидный или деловой вид. Вернее, он инстинктивно порывался сделать их и в последний момент спохватывался, сообразив, что ничего не получится. Однако, свыкшись с положением однорукого, Антим не совсем сдался и придавал пустому рукаву видимость руки: подпихивал его под локоть согнутой на груди уцелевшей левой или хватал за конец и отводил за спину. Привычка привычкой, но, машинально потягиваясь утром, он мысленно вытягивал и несуществующую руку, что внешне выражалось в едва заметном движении правого плеча. Потом он открывал глаза, осознавал, что никаких особых дел в этот день не предвидится, и часто снова засыпал, при необходимости помастурбировав, — освоить эту технику левой оказалось несложно.
Чтобы убить такую уйму времени, Антим упорно тренировался, пока не достиг совершенства в искусстве листать одной рукой газету и даже тасовать колоду карт. Он научился держать карточный веер, прижимая его подбородком к шее, но не сразу решился сесть за игорный столик в Республиканском клубе и присоединиться к молчаливым игрокам в маниллу, таким же калекам, как он, прошедшим фронт и словно давшим обет не вспоминать о том, что довелось там видеть. Играл он, естественно, медленнее, чем безногие и одноногие, но все же лучше, чем ослепшие от иприта — у них же не было карт по Брайлю. Кто-нибудь всегда предлагал помочь Антиму и попутно заглядывал в его карты. Немудрено, что вскоре ему это надоело, и он перестал ходить в клуб.
Однажды Антиму показалось, что скука и одиночество последних месяцев могут рассеяться. Это случилось, когда он, стоя перед собором, рассеянно глядел на прохожих и вдруг наткнулся глазами на постукивающую по противоположному тротуару трость, а затем, вскарабкавшись по ней взглядом, обнаружил пару очков. Тросточка была не белой — в белый цвет их стали красить уже после войны, а очки — не совсем темными, так что Антим без труда различил за ними лицо Падиоло. Он вернулся с фронта почти одновременно с Антимом, ослепший от газа с запахом герани; его поддерживала под руку мать, и он сразу узнал Антима по голосу.
Но радость от встречи с другом продлилась недолго. Антим очень скоро заметил, что вместе со зрением Падиоло потерял всякий вкус к жизни. Прежнее ремесло стало для него недоступным, а мысль о том, что навык, науку и искусство разделки туш можно заменить чем-то другим, ему и в голову не приходила; он был раздавлен, уничтожен, и его ничуть не вдохновлял пример других инвалидов, которые, преодолев увечье, сумели вернуться к своему делу, подчас весьма сложному, а то и достичь в нем совершенства, — хотя, по правде сказать, слепые мясники встречаются гораздо реже, чем слепые пианисты.
И все-таки, раз уж старые друзья нашли друг друга, надо было придумать, чем заняться вместе. Играть в карты Падиоло не мог, а Антиму надоело читать вслух — оба опять заскучали. Чтобы поправить дело, они часто говорили о фронте, где было гораздо хуже: еще тоскливее, да и страшно в придачу. Вспоминали, какие развлечения, какие способы убить время ухитрялись там находить. А помнишь?.. Помнишь?..
Как Арсенель пристрастился вырезать фигуры в известняке, которым местами сменялась глина на стенках окопов. А Босси увлекся изготовлением колец, брелоков и прочих сувениров из алюминиевых гильз, меди и латуни от залетевших в окопы вражеских снарядов, из чугуна от осколков яйцевидных гранат и гранат-лимонок. Антим же нашел применение своему опыту в обувном деле — стал разрезать на шнурки обрывки ремней. Позднее он додумался делать из тех же ремешков браслеты, которые завязывались или застегивались на руке и к которым удобно было пристегивать карманные часы, если припаять к ним петельки на уровне шести и двенадцати. Антим воображал, что изобрел таким образом наручные часы, и лелеял блестящий план запатентовать это открытие, как только вернется с войны. Невдомек ему было, что еще за десять лет до ее начала эту идею воплотил в жизнь Луи Картье, желая помочь своему другу авиатору Сантос-Дюмону, который сетовал на то, как трудно в полете доставать часы из кармана.
Да, несмотря ни на что, бывали в окопной жизни приятные минуты. Даже такое, казалось бы, малоприятное занятие, как выбирание вшей, служило каким-никаким развлечением между тревогами: поймать вошь, вытащить ее из волос или из складок одежды, — причем развлечением бесконечным, а к тому же бессмысленным и безнадежным, потому что эти членистоногие постоянно откладывают бешеное количество яиц, уничтожить которые можно только раскаленным утюгом, каковой в окопный инвентарь не входит. Были и другие, более забавные воспоминания, например, о том, как солдаты, помимо обычного оружия, овладевали на практике приемами стрельбы из пращи, чтобы потом зашвыривать во вражеские окопы подарочки — консервные банки с мочой. Или воспоминания совсем иного рода — о концертах полкового оркестра или танцульках с аккордеоном, купленным по приказу капитана аж в Амьене, под звуки которого каждый вечер кружились ординарцы со связистами. Или о том, как, пока это еще было возможно, доставляли почту, солдаты писали и получали горы открыток и писем, так однажды Антим получил короткое извещение о смерти Шарля. Теперь уж ему не воспользоваться объявлением, которое недавно, на третий год мирового побоища, появилось в «Мируар»: «Редакция купит за любую цену фотографические документы о военных событиях, представляющие особый интерес».
15
Что было дальше, всем известно. Весной четвертого года войны за два месяца наступательных действий погибло великое множество солдат. Концепция массовой армии требовала постоянного пополнения личного состава, беспрерывно следующих друг за другом призывов, а это предполагало также усиленное производство оружия и обмундирования, в том числе обуви; предприятия, выпускающие такую продукцию, получали огромные заказы, хороший куш достался и фабрике «Борн-Сез».
Срочность и бесперебойность заказов вкупе с недобросовестностью производителей очень скоро сказались на качестве армейских ботинок. Вместо добротной кожи стали употреблять овчину быстрого дубления, более дешевую, но тонкую и недолговечную, почти как картон. Шнурки делали плоские — они легче в производстве, но рвутся скорее, чем круглые, — наконечники обрабатывали небрежно. Экономили на нитках, медные блочки для шнурков заменяли самыми дешевыми и ржавеющими стальными, так же как гвозди и заклепки. Словом, расходы на материалы сводили к минимуму, нисколько не заботясь о прочности и водонепроницаемости.
Вскоре военное интендантство стало жаловаться на то, что ботинки служат совсем недолго, — в грязных окопах они промокали и разваливались за пару недель, а подметки могли отрываться и за три дня. По жалобе Генерального штаба возбудили следствие, и при проверке счетов армейских поставщиков в бумагах фабрики «Борн-Сез» обнаружилась колоссальная разница между суммой, переведенной заказчиком, и себестоимостью произведенной обуви. Такая огромная прибыль вызвала скандал. Эжен сделал вид, что ничего не знал, Монтей оскорбился и пригрозил уйти со своего поста, кончилось тем, что уволили мадам Прошассон с супругом, отвечавших за фурнитуру, а те согласились взять на себя всю вину в обмен на приличное вознаграждение. Путем подковерных маневров — пришлось опять пустить в ход связи Монтея — дело удалось замять, но не окончательно: представители «Борн-Сез» должны были предстать перед парижским коммерческим судом — чисто формальная, но неизбежная процедура. Эжен ехать не хотел и отговорился своим возрастом, Монтей сослался на то, что не может бросить пациентов, так что представлять фирму отправили Бланш, она попросила себе в помощники Антима, возражать никто не стал.
Вернувшийся к гражданской жизни Антим, как уже было сказано, привык к отсутствию правой руки, хотя его не оставляло чувство, будто она по-прежнему при нем, на своем месте, будто он ее даже видит, когда поворачивает голову направо, и, лишь когда взгляд повисал в пустоте, это обманчивое чувство рассеивалось. Поначалу он думал, что со временем оно будет ослабевать и совсем пройдет, но оказалось — всё наоборот.
Через несколько месяцев у него словно заново отросла правая рука, невидимая, но так же бесспорно существующая, как и левая. И это ее существование, вполне самостоятельное, все больше проявлялось в назойливых неприятных ощущениях: жжении, подергивании, судорогах или зуде — Антим едва не начинал чесаться, — не говоря уже о застарелой боли в запястье. Иллюзия реальности была полной, вплоть до мелочей: он ощущал тяжесть перстня на мизинце, а временами боль усиливались — когда он нервничал или менялась погода, особенно если наступали холода и сырость, точно так как бывает при артрите.
Иной раз мнимая рука становилась более подлинной, чем действительная, она постоянно напоминала о себе, не давала покоя и дразнила, как нечистая совесть. Антиму казалось, что он в состоянии управлять ею, проделывать мелкие и значительные движения, которых никто не видел, так, например, он был уверен, что может опереться ею о стол, сжать кулак, пошевелить каждым пальцем в отдельности, и даже пытался взять правой рукой телефонную трубку или помахать кому-нибудь на прощание, из-за чего выглядел неучтивым в глазах тех, с кем расставался.
В равной мере убежденный, что рука есть и что ее нет, Антим прекрасно понимал ненормальность своего поведения, боялся, что все это видят, но из жалости молчат, и не смел признаться в том, что с ним творится, даже Падиоло — единственному человеку, который уж точно не мог бы ничего заметить. Между тем расстройство лишь усугублялось, затрудняло Антиму жизнь, пока не стало слишком обременительным, чтобы бороться с ним в одиночку, без посторонней помощи. Тогда он наконец решил открыться Бланш; та призналась, что давно заметила неладное, и дала разумный совет: обратиться к Монтею.
И вот Антим сидел в кабинете врача и подробно рассказывал, что его беспокоит, указывая левой рукой на пустой правый рукав, как на немого свидетеля или стыдливого сообщника, Монтей же слушал, сосредоточенно глядя в окно, где ровным счетом ничего не происходило. Когда Антим закончил, он еще немного помолчал, а потом разразился речью. По его словам, в подобных вещах нет ничего необычного, тому есть множество свидетельств. Это известный феномен фантомной конечности. Иногда ощущение утраченной части тела длится не более нескольких месяцев. Но бывает, и таков, по-видимому, случай Антима, что оно сохраняется гораздо дольше.
Затем, как положено, доктор привел статистические данные (у восьмидесяти процентов людей верхняя правая конечность является доминирующей), исторические анекдоты (адмирал Нельсон, потерявший правую руку при Санта-Круз-де-Тенерифе и страдавший так же, как Антим, видел в этих страданиях доказательство существования души), плоские шутки (без правой руки не снимешь обручальное кольцо, которое носят на безымянном пальце левой, — большое неудобство для однорукого распутника), леденящие душу примеры (некоторые люди с ампутированным пенисом испытывали фантомную эрекцию и эякуляцию), откровенные признания (происхождение этих болей пока еще столь же загадочно, как и сам феномен) и наполовину утешительные (обычно со временем все проходит само), наполовину тревожные (но выздоровление может растянуться и лет на двадцать пять, такое бывало) прогнозы.
Ну а в Париж-то, спросил напоследок доктор, в Париж вы с Бланш поедете? Что ж, неделю спустя они вышли из поезда на вокзале Монпарнас. Всю дорогу Антим был занят чтением газет. После возвращения с фронта у него пропал интерес к новостям, и он перестал читать прессу, разве что полистал между делом разок-другой, теперь же, в купе, он взял у Бланш кучу газет и погрузился в хронику, первым делом — в военные сводки. Шел четвертый год войны, осталось позади кровопролитие при Шмен-де-Дам, события в России возбуждали умы, в войсках начались мятежи. Антим внимательно прочел, что писалось обо всех этих событиях.
На вокзале они взяли такси — Бланш заказала номера в гостинице на другом конце города, которую держали ее двоюродные братья. Проезжая мимо Восточного вокзала, они увидели два встречных потока солдат: одни прибывали с фронта, другие туда возвращались. Вид у всех был взбудораженный, словно бы опьяненный яростью и гневом, многие что-то пели. Антим попросил шофера на минутку остановиться, вышел из автомобиля и постоял у вокзала, глядя на толпу. Теперь он расслышал, что, фальшивя, эти люди пели бунтарские куплеты «Интернационала», мелодию, которая начиналась с восходящей кварты, как множество других патриотических, военных и партизанских гимнов. Антим вытянулся с застывшим лицом и поднял правую руку со сжатым кулаком в знак солидарности, но этого жеста никто не увидел.
В гостинице им предоставили комнаты друг напротив друга, оба разложили в номерах свои вещи, причесались, помыли руки и вышли немного пройтись. А после ужина удалились к себе и каждый лег спать в своей постели, однако посреди ночи Антим проснулся. Встал, пересек коридор, толкнул дверь в комнату Бланш и в темноте подошел к ее кровати. Бланш тоже не спала. Он лег рядом с нею, обнял одной рукой, проник в ее плоть и излил в нее семя. Осенью, как раз во время битвы при Монсе, последней в этой войне, Бланш родила младенца мужского пола, которого назвали Шарлем.
notes
1
Намек на цитату из Евангелия от Матфея (28, 19): «Итак идите, научите все народы...». Здесь и далее примечания переводчика.
2
«Имеет уши, да не слышит» (лат.) — так называется 2-я глава 4-й книги романа Виктора Гюго «Девяносто третий год», которая начинается похожим описанием: герой стоит на вершине холма и из-за шума ветра не слышит набат, зато видит, как раскачиваются колокола на башнях.
3
Этот тип самолета выпускался лишь начиная с 1916 г. В переводе сохранены допущенные автором неточности.
4
Бошами во время Первой мировой войны французы презрительно называли немцев.