Линия фронта - Авдеенко Юрий Николаевич 12 стр.

Он опасался, что люди могут задохнуться, и приказал надеть противогазы. Это было совсем рискованно, потому что резина нагревается очень быстро. И опасность ожогов на лице была велика. Но вместе с тем это грозило, несомненно, меньшей бедой, чем если бы потерявшие сознание люди остались умирать в горящем лесу.

Трещали ветки, ухали взрывы, земля и камни поднимались в воздух. Пламя было впереди, позади, справа, слева. Между тем взрывная волна делала свое дело. И огонь, морщась и как бы удивляясь, расступался перед отрядом. Он не был готов к такой смелости и напору. Он пятился, точно побитая собака.

Черный и большой майор Журавлев бежал впереди отряда. И синее небо, пробиваясь сквозь сети дыма, маяком светило ему. Он ориентировался бог знает по каким приметам, но четко, безошибочно, будто всю свою жизнь готовился к этому броску. И люди следовали за ним. Без паники, без суматохи. Потому что верили в него. Очень…

Выйдя к подножию горы, которое еще дышало жаром, но не было той гудящей, палящей, смертельной опасностью, какая бушевала на вершине, Журавлев, по совету адмирала, развернул отряд вдоль ручья.

Они ударили по левому флангу немцев.

Минуту спустя открыли огонь и подразделения первого батальона. Фашистская рота оказалась в ловушке, которую еще час назад сама подготовила штабу Журавлева. У немцев была только одна дорога — в огонь.

Когда солнце выглянуло между горами, бой уже не гремел.

Фашистской роты больше не существовало…

Жуков озабоченно спросил:

— Как же я теперь разыщу свою машину?

— Сейчас выясним по рации.

— Добре, сынок… Где бы мне умыться? Я, наверное, такой же черный, как и ты.

— Боюсь, что чернее, Гавриил Васильевич, обмундирование на вас все же темное.

Жуков улыбнулся. И зубы его казались нестерпимо белыми, как пронизанный солнцем первый выпавший снег.

— Давненько не бросал противотанковых гранат. Думал, что уже не придется.

— Война… — ответил Журавлев.

— Потому людям своим категорически накажи всегда иметь при себе оружие.

Журавлев вспомнил про Иноземцева: «Ну я ему!..» — и ответил:

— Слушаюсь!

Дождь бил о железо, которое нешироким карнизом тянулось над окном, и темнота льнула к стеклам, целым, с аккуратно наклеенными марлевыми полосками. Постукивание дождевых капель не отличалось обычной монотонностью, а было каким-то неритмичным, нервным и даже злобным.

Дыхание ветра, а точнее — его посвист отчетливо слышался в зале столовой Военфлотторга, погруженном в мрак, точно пещера.

Электрический свет сегодня не поступал, но Жуков не велел зажигать свечей. И два обыкновенных карманных фонарика, зашторенные синей слюдой, лежали на столе, и свет от них держался за потолок двумя синими кругами с желтоватыми оттенками близ центра.

Пирог источал хороший запах свежевыпеченного теста. Но из-за темноты все старания Нины Андреевны и Софьи Павловны оказались во многом напрасными. Пирог смотрелся обыкновенным круглым пятном.

Мужчины как монументы возвышались вокруг стола.

Жуков сказал:

— Память!..

— И слава! — ответили офицеры тихо, но дружно.

Это было уже традицией.

Стаканы сверкнули гранями, словно пламя салюта.

Шел сентябрь 1942 года…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Погода в ту пору и в августе, и в сентябре была все-таки сносная, дожди приходили не часто. И виноград одичал и разросся, потому что много, очень много пустырей появилось вместо домов и сады раскинулись беспризорные. Заборы исчезли. Горные улицы напоминали один большой сад.

Нижний город был разбит еще сильнее. В центре остались считанные дома да деревья с порубленными ветками, которые осколки, прежде всего от зенитных снарядов, среза́ли очень просто.

За колодцем разбомбило дом. Он был неглубокий, этот колодец, его деревянный сруб потемнел и оброс зеленым мхом. Вода в нем — холодная, прозрачная — едва прикрывала дно. Она не успевала накапливаться, потому что водопровод в городе не работал и к колодцу ходили люди с нескольких улиц.

Невдалеке от колодца, метров на пятьдесят ниже, жил большой парень лет пятнадцати — Васька Соломко. В детстве он упал с дерева, и с тех пор его били припадки. Вообще же он был хорошим малым, только немного заикался. Он охотно выручал малышей из беды — сердце у Васьки стучало доброе и справедливое. Он с увлечением собирал разные штучки, имевшие спрос среди пацанов. С ним всегда можно было обменяться той или иной вещью.

Степка размахивал пустым ведром, и оно издавало крякающий металлический звук: «кря-кря, кря-кря!..». Солнце припекало спину. Земля пахла очень хорошо.

Возле дома и на крыльце Васьки не было видно. Степка крикнул:

— Вася!

Потом еще:

— Вася!

И еще:

— Вася!

— Ну чего кричишь? — спокойно спросил Васька Соломко, появляясь из-за угла дома.

Он ступал тихо, словно крадучись. И едва заметно улыбался. Улыбка редко сходила с его лица. Возможно, из-за природной вежливости, а может быть, общение с мальчишками доставляло ему удовольствие.

Степка сказал:

— Здравствуй, Вася!

— Объявился, значит, — ответил Васька и присел на порожек. — Ну рассказывай, рассказывай…

— А чего рассказывать?

— У-у-езжал куда-то?..

— Мать заставила.

— Значит, правильно. Мать нужно слушаться…

Васька почесал затылок, потом вынул из обтрепанных брюк обломок напильника, за ним — сизый, как дым, кремень. Трахнул по кремню напильником, посыпались искры: с десяток сразу. Спросил:

— Сменяем?

— Не на что.

— Так и поверю!

Степан опустился возле ведра на корточки. Пристально, словно гипнотизируя, стал смотреть на Ваську.

— Что я просил, достал?

— Mo-может быть, достал.

— Врешь!

— М-мое дело, значит, — осторожно заметил Васька и даже перестал улыбаться.

— Сам обещал. — Степан поднялся и взял ведро.

— Ракетница устроит? — спросил Васька.

— Ра-ке-тница?.. — недовольно протянул Степан.

— Нет, значит… А ты скажи, зачем тебе пистолет? — Васька вскочил, и глаза его заметались.

— Да ты что, Вася? У нас же договор был — полная тайна!

— Ладно, — вздохнул Васька, — был договор. Но пистолет я еще не достал. Самолет немецкий на Пролетарской улице упал. Пока прибежал туда — народ собрался, милиция. П-пу-лемет снять можно было, а пистолеты ни-икак…

— А если самолет упадет поблизости? Здесь, на улице Красных командиров?..

— Тогда другое дело. Однако они, значит, больше в море падают да в горы.

— Ракетница хорошая? — спросил Степан.

— Хорошая. Только не стреляет.

— Брак? — Степан явно приуныл.

— Курок обломан. Но ручка из кости.

— Покажи.

Васька отрицательно покачал головой:

— Нужно выяснить, на что меняться будем.

— У меня кинолента есть, одна часть. «Боксеры» называется.

— Посмотреть, значит, надо.

— Пожалуйста. Правда, мы с Вандой немного оторвали, там, где надписи. Ух! И горит она, Васька! А запах — удавиться можно.

— Приду, — сказал Васька. — Сегодня перед вечером, значит.

— Договорились, — сказал Степан. И пошел к колодцу.

Прежде чем набрать воды, он решил посмотреть дом, который недавно разбомбили. Бомба скорее всего угодила в трубу, потому что обычно трубы оставались торчать, как кресты на кладбище, а тут двор усеян кирпичной крошкой, и листья виноградные, и лозы были присыпаны розово-желтой пылью. Когда-то виноград оплетал дом со всех сторон, подбираясь, наверное, к самой крыше. Теперь же, подмятые рухнувшими стенами, лозы прижимались к земле, образуя огромное круглое гнездо с развалинами в центре.

Было что-то тревожное в этой вылазке. Степан подумал: сейчас что-нибудь случится. И ему стало жутко. Ведь если сюда никто не приходил, в подвале или в погребе могут томиться люди. И он услышит их хриплые стопы… И действительно, что-то шевельнулось под обломками. Степка почувствовал дрожь в коленках.

Вылез кот. Старый, пушистый. Дымчатого цвета. Посмотрел на солнце. Прогнул хвост. И медленно потопал в кусты.

Степка перевел дыхание. Вспомнил, что жильцы этого дома эвакуировались еще месяц назад. И конечно, никто не мог здесь погибнуть.

Сделав шаг или два, он внезапно поднял голову вверх и среди широких виноградных листьев увидел ножку ребенка, обутую в красную туфлю.

Ему стало плохо. И он не сразу разглядел, хотя это было очевидно: в винограде застряла кукла. Когда он взял ее в руки, кукла открыла глаза и посмотрела из-под черных изогнутых ресниц голубым взглядом.

— Какая же ты красивая, — сказал он, не в силах преодолеть дрожь в руках.

Он повернул ее, осматривая, а кукла плаксиво сказала: «Ма-ма!»

Он даже вздрогнул. Конечно, Степка знал, что существуют говорящие куклы, но сейчас вздрогнул.

— Ладно, — сказал он. — Не пищи… А тебе все-таки досталось, бедняжка.

Платьице на ней было пробито осколком, и одна нога поцарапана.

Он принес куклу домой, сказал Любаше:

— Заштопай.

Любаша лежала на кровати поверх зеленого одеяла, читала газету. Сарафан ее сбился, и тронутые ветрогаром ноги были стройными. И Любка знала про это, и знали все, кто не страдал близорукостью.

У Любаши глаза округлились, она бросила на пол газету и присела, подобрав ноги под себя.

— Где ты ее взял?

— Нашел.

— Вот я скажу матери, что ты шныряешь по развалинам.

— Матери и без того трудно.

— Какой сознательный!

— Заштопай, — повторил Степан.

Любаша вертела куклу. Несколько раз заставила пропищать ее «мама», потом сказала:

— Это мне?

— Держи карман шире! — выпалил он.

Тогда Любаша догадалась:

— Ванде?

Он промолчал.

— Да… — Любаша опять легла. — Что с тобой будет, когда ты вырастешь?

— Стану летчиком.

Любаша не ответила. Смотрела на куклу, но уже без всякого интереса.

Стены стали синеть, и лишь пятно у самого пола продолжало оставаться розовым, потому что дверь в первую комнату была открыта и окно отбрасывало лоскут заката.

Лениво, словно поднимая непомерную тяжесть, Любаша сказала:

— Не знаю… Стоит ли показывать тебе письмо из Архангельска. Девчачий сердцеед!

— Я из твоих волос подушку набью, — пообещал Степан.

Любаша засмеялась:

— Я пошутила. Никакого письма нет. А кукле сошьем новое платье. Дыра слишком велика.

— Степан!!!

Васька кричал с середины улицы. Он всегда кричал, не подходя к забору, и стоял, чуть согнувшись, раздвинув ноги, словно собирался с кем-то бороться. Степан увидел его в окно. Васька не смотрел на дом, а кричал так, будто Степан находился внизу, под горой.

Любаша спросила:

— Что у тебя общего с этим психопатом?

— Не женского ума дело, — буркнул Степка и вышел на крыльцо.

Оно было бетонное, с человеческий рост. Без перил. Вместо них белые широкие ступеньки поджимались массивными гранеными брусьями. Брусья были чуть выше ступенек, и, если не жалеть штаны, можно было бы и не пользоваться ступеньками, а съезжать по брусьям.

Васька по-прежнему глядел в сторону моря и что было сил орал:

— Степа-ан!

— Закрой рот!

Васька закрыл. Степан поманил его рукой:

— Иди во двор.

Васька аккуратно затворил калитку. Приблизился, как всегда, неслышно.

При заборе росли мелкие розы — белые и красные. Они плелись, точно виноград, и лозы у них были очень похожими на виноградные. Степан сел на лозу в таком месте, где не было видно из окон дома. И Ваське предложил сесть.

— Показывай.

— Хи-итренький, — пропел Васька. — А может, у тебя никакого кино и нет?

— Я ракетницу тоже не видел.

— Сколько ни говорить, а с разговору сытому не быть, — сказал Васька, сорвал розочку и принялся вертеть ее, как пропеллер.

«Упрямый осел», — подумал Степка. Но в подвал пришлось идти.

Васька открыл коробку, долго нюхал пленку и даже пытался рассмотреть кадрики, однако ночь вырастала из-за горы и темнота наступала быстро. И Васька разочарованно вздохнул. Степан решил, что он сейчас отмочит какую-нибудь глупость, попытается набить цену своему товару. Но Васька, не говоря ни слова, вынул из кармана ракетницу и положил Степану на ладонь.

— Ну как? — спросил он. Ракетница была хороша.

— Не стреляет, — сказал Степан.

— Твое кино тоже не движется.

— По рукам!

— По рукам!

Сделка состоялась.

Люди гибли каждый день. Но это были незнакомые люди. Их гибель, конечно, пугала. И все же не воспринималась как личное горе, как трагедия. Степка чувствовал: все может быть страшнее. И прежде чем решиться на то, что он задумал, нужно проверить себя.

Свои физические возможности Степка представлял. На турнике он выжимался двадцать раз, на брусьях — шестнадцать. Стометровка — тринадцать секунд ровно, как у черепахи. Плавал, нырял. Результаты не засекал. Однако час на воде мог продержаться бы запросто. Это, конечно, козырь, если придется участвовать в десанте.

Одному оказаться в городе под бомбежкой — вот что еще необходимо. О том, чтобы дома не спрятаться в щель, и говорить нечего. Рука у Любаши была тяжелая. И потом она не разбиралась в средствах. И могла ударить его ногой, и кружкой, и палкой… Значит, нужно было под благовидным предлогом улизнуть в город, дождаться тревоги и где-нибудь спрятаться совершенно одному.

Все устроилось само собой. Пока он думал, как ему отпроситься в город, из военкомата сообщили, что в столовой Военторга для детей офицеров выдаются ежедневно обеды. Мать велела ходить за ними Любаше. Но Степка не беспокоился: с такой лентяйкой, как Любаша, всегда можно договориться.

Так и вышло. Дня через два Степка сказал Любаше:

— Что ты — лошадь? Ходишь и ходишь… Путь не близкий. Давай лучше я сбегаю.

У сестренки глаза увлажнились:

— Золотце, а не братик!

В макушку на радостях его поцеловала.

Вдоль Сочинского шоссе уцелело несколько домов. В одном из них открыли столовую. Повариха в несвежем халате плеснула в бидон две поварешки какой-то бурды. И Степка пошел домой. Он решил на первый раз не задерживаться в городе, чтобы Любаша доверяла ему и охотно пользовалась услугами.

Времени было около трех. И сирена лишь на несколько секунд опередила хлопанье зениток. Самолеты шли с моря, оттуда, где висело солнце. Сосчитать машины не удалось, потому что солнце беззаботно прикрывало их своей ладонью. И тогда Степка впервые понял, что оно светит не только для него.

Он как раз пересекал улицу Энгельса и поравнялся с трансформаторной будкой, которая много лет стояла в маленьком скверике напротив кинотеатра «Родина». Вокруг трансформаторной будки росли акации, на металлических, окрашенных в стальной цвет дверях были нарисованы молнии и человеческие черепа и было написано: «Не трогать! Смертельно!»

На углу, через дорогу, соседствовали пивная и хлебный ларек. Окна в пивной были закрыты желтыми деревянными щитами, а возле ларька стояла короткая очередь. Как только завыла сирена, люди разбежались.

Степка не надеялся, что в него может попасть бомба, но боялся осколков от наших же зенитных снарядов. Оглянувшись, он не нашел ничего лучшего, как перебежать через улицу и прильнуть к пивному ларьку, крыша которого карнизом выступала над стенами.

Узкий, изъеденный дождями тротуар коробился, уползал в центр, к телеграфу, и битое стекло, сверкая и переливаясь, лежало на нем, словно Млечный Путь.

К телеграфному столбу была приклеена листовка:

Осколки секли воздух. Но Степка не чувствовал опасности до тех пор, пока один из них не чиркнул о стену рядом с ним и не упал возле ног, изломанный, темный, дымящийся. Мальчишка двинулся вдоль стены, прислонился спиной к двери, и она подалась внутрь, потому что была незапертой. Две бочки возвышались перед стойкой. И пивной насос, похожий на пулемет, стоял, прислоненный к узкому шкафчику без двери. В шкафчике висел белый халат с испачканным в черное подолом. Степка поставил бидон с похлебкой на стойку. Качнул первую бочку, вторую. Пустые.