Дождь перестал, но воздух был влажным, и вода чавкала под ногами, как на болоте. Тьма не давила, она струилась сизым, неверным светом. И было ощущение, что все-таки за тучами плавает луна, потому горы и смотрятся на этом низком сероватом небе.
Локтев шел впереди взвода. И рядом с ним нога в ногу шагал Чугунков. Как выяснилось, он был родом из здешних мест, хорошо ориентировался в горах и не один раз поднимался на высоту Сивую.
— Вот она, — сказал Чугунков и указал рукой в темноту. — Видите?
Но Локтев ничего не видел.
— Близко уже! — В голосе Чугункова звучала гордость: не зря доверился ему взводный. — Перейдем лощину — и на месте.
Они шли осторожно, не выдавая себя ни огнем самокрутки, ни громким говором. И вскоре Локтев действительно увидел темную, уходившую в небо махину.
— Она? — прошептал он.
— Сивая, — тихо ответил Чугунков.
И тут же Локтев увидел направленное на него дуло автомата. И услышал выкрик:
— Hände hoch![7]
Крова у них не стало. Семья Мартынюк жила теперь в саду под виноградом, который гибкими лозами своими оплетал деревья, образуя некое подобие шатра, высокого, зеленого.
Любаша, Степка, Ванда неотлучно находились возле щели, а точнее, возле кроватей, стоявших рядом под грушей.
Налеты участились. Сирена гнусаво завывала пять-шесть раз на день. Нина Андреевна не успевала по тревоге прибегать домой. И страх за детей извел ее. Тут еще муж письмо прислал.
Он, конечно, читал в газетах про туапсинское направление и настаивал на их эвакуации. Ему легко было настаивать, потому что он не имел и понятия, как им тут достается. А Нина Андреевна, хлебнув лиха в Георгиевском, боялась срываться с места. Зашила в одежду Степки и Любаши молитву. И все. Молитва начиналась страшными, непонятными словами: «Живы в помощи вышнего, крова бога небесного…»
Ванда жила с ними.
Беатину Казимировну похоронили во дворе, ибо никакой возможности отвезти ее на кладбище не было. Никто не смог бы и представить, где можно взять машину. Да и сама поездка потребовала бы часа три времени. Оказаться же на такой срок вдали от спасительной щели в те дни, когда город бомбили много раз в сутки, было просто боязно.
Витькин дед молча сколотил гроб из старых досок. Помог вырыть не слишком глубокую яму. Старик старался и потел. И Степке стало стыдно, что он бросал к нему в сад гранату.
Тело предали земле рано утром. Возле холмика, на котором белело много камней, стояли дед и сноха Красинины, баба Кочаниха, Нина Андреевна, Любаша, Витька, Ванда и Степан. Ванда вытирала слезы маленьким, запачканным глиной кулаком. У остальных лица были скорее озабоченными, нежели скорбными.
Потом Ванда и Любаша украсили могилу цветами. Вечером вернувшийся из города дед Кочан приволок высокий металлический крест давней, но добротной работы. Никто не уточнял, где дед раздобыл его. Ванда поцеловала деда в небритую щеку. Он растрогался и немного прослезился, хотя никогда и не был знаком с Беатиной Казимировной.
— Вот оно выходит как… — произнес дед Кочан. И снова повторил: — Вот оно выходит…
Что выходит, он так и не пояснил. Нина Андреевна поднесла ему полстакана водки. Он выпил ее как воду. И вдруг сказал:
— Собирайтесь все к нам. Зачем же с детьми и под открытым небом?
Но они уже привыкли жить в саду. И отказались.
Виноградные листья не мешали считать звезды. Это можно было сделать, лежа в постели.
Любаша и Ванда спали вместе. Их белый пододеяльник был хорошо виден. И кровать была похожа на парусную лодку.
Степка слышал, как Ванда говорила Любаше:
— Завтра напишу папе письмо.
— А как будешь писать?
— Я уже подумала. По правде. «Здравствуй, папочка. Нас постигло большое горе. Нашу маму убило осколком. Я осталась одна…»
Очень, очень ему было жаль Ванду в ту минуту. И Степка, наверное бы, расплакался, если бы дворняга Талка, которую на ночь привязывали к дереву, вдруг громко не залаяла и не бросилась на кого-то. Степка соскользнул с кровати.
— Пошел вон, кабыздох! — сказал чей-то знакомый голос.
Около крыльца стоял человек в военной форме и размахивал пистолетом.
— Эй! Хозяйка! Есть здесь живая душа?
— Талка! — крикнул Степка. — На место!
И побежал к военному, потому что узнал его. Это был шофер Жора.
Левая рука Жоры висела на перевязи, и бинт был широкий, но, наверное, не очень свежий, потому что он не белел в темноте, а просто был светлее, чем гимнастерка.
— Какого черта вы здесь сидите? — громко, без раздражения спросил Жора. И прошел мимо мальчишки, но, сделав несколько шагов, остановился и спрятал пистолет.
Он теперь стоял впереди, напротив разбитого крыльца, и Степка видел его спину, занятую скаткой и вещевым мешком, и голова под пилоткой казалась такой маленькой, что Степан усомнился: шофер Жора это или кто другой?
Из сада, который от калитки выглядел совсем темным, непроницаемым, спешила мать. Она ходила в старых, разношенных галошах, и они чавкали, как земля в слякоть, поэтому Степка и догадался, что идет мать, а не Любаша и не Ванда, хотя ни фигуры, ни силуэта из-за тьмы различить было невозможно.
— Кто здесь? — не очень смело спросила мать.
И Жора узнал ее и поздоровался. И Нина Андреевна тоже признала его, сказала:
— Добрый вечер.
— Поехали со мной в Сочи, — сказал Жора. — Я еду в госпиталь и возьму вас с собой.
— Сейчас все едут в Сочи и в Абхазию, — согласилась Нина Андреевна. Но тут же возразила: — А у меня здесь работа. И что я там стану делать без денег с тремя детьми?
— Я не ослышался? — спросил Жора. — С тремя?
Он был чуточку пьян и вроде бы позировал, а может, Степке только казалось это.
— Погибла соседка. Ее девочка живет с нами, — сказала мать.
— Ванда. Помнишь, я говорил тебе про Ванду? — сказал Степка.
— А, Ванда… Помню, — сказал Жора.
Но, конечно, не помнил…
Степка оставил Жору вдвоем с матерью, которую шофер все пытался убедить переехать в Сочи, и пошел в кроватям.
Ванда и Любаша уже сидели в платьях и поправляли волосы.
— Это приехал Жора. Он влюблен в Любашу. В нее всегда кто-нибудь влюблен.
— Лучше надень штаны, — сказала Любаша.
Возразить было нечего: Степка и позабыл, что, как спортсмен, расхаживал в одних трусах.
— Тепло. Уж не к дождю ли? — рассудительно заметил он, желая перевести разговор на другую тему.
— Я за дождь, — ответила Любаша. — Целую ночь могли бы спать спокойно.
— Под открытым небом? Фантазерка! — засмеялся Степка.
Ванда пояснила:
— Мы уйдем к тете Ляле. Фрицы в дождь не прилетят.
В ее сумке лежали ключи от домика тети Ляли. И домик стоял уютный, зеленый, целый, с закрытыми ставнями, но во дворе, близ дома, не было бомбоубежища. А баба Кочаниха, жившая по соседству, забор в забор, бегала прятаться от бомбежек вверх по улице, к своим знакомым, у которых была очень маленькая щель, и четверо лишних людей едва ли там поместились бы.
Во дворе у Мартынюков была печка. С помощью бабки Кочанихи они сложили ее возле ранней черешни, из настоящего кирпича. Но глина потрескалась. И все знали, что она потрескается, когда высохнет, но песок был только у моря. И они мазали печку жидкой глиной. Сырая, она была такая красивая. А потом появились трещины и сквозь них стал проходить дым, но тяга была хорошая. И мать готовила на печке.
В вещевом мешке у шофера Жоры оказались буханка хлеба, сухари, мясные и рыбные консервы, немного сахару и пачка соли. И еще по куску туалетного и хозяйственного мыла.
Туалетное мыло Жора оставил себе, а все остальное щедро пожертвовал Нине Андреевне. Она принялась вторично готовить ужин. На этот раз были длинные макароны с мясными консервами. А у Жоры еще нашлась фляжка с водкой. И даже Ванде и Степке досталось по глотку. Степка захмелел, и ему захотелось громко говорить и целоваться с Вандой.
Сидели за столом в самшитовой беседке. Над головой темнели листья груши и небо. Квадратное пятно клеенки и разделяло всех, и соприкасало, словно причал. Но море шумело очень далеко. И его было слышно тогда, когда за столом возникала тишина. Но в тот вечер это случалось редко.
Жора предложил:
— Выпьем за Сливу!
А Любаша сказала:
— Лучше за грушу!
И тут они сцепились…
— Слива за тебя жизнь отдал! — закричал Жора.
— Говори, да не заговаривайся, — возразила Любка.
Она не знала, что был такой хороший боец Слива, и думала, что захмелевший Жора несет околесицу. А Жора управлял машиной лучше, чем языком. И не мог сказать то, что хотел. Бормотал:
— Люди кровь проливают… А тебе, думаешь, можно все, потому как красивая. Разве заслуга машины, что ее с завода красивой выпустили?
Нина Андреевна успокаивала:
— Ты уж не кричи, Жора. Красинины услышат, из мухи слона сделают.
Жора неловко повернулся, ударился раненой рукой о стол. И сморщился от боли, и слезы потекли у него по небритым щекам.
Любаша, которая по натуре была добрая, сжалилась над ним:
— Псих ты, глупый псих, Жорик… И напрасно ко мне приехал.
— Жениться на тебе хочу, — сказал Жора. — Завтра в горисполкоме распишемся. И в Сочи вас всех заберу…
— Нет, Жорик. Ты нервный, я нервная. Веселая семейка у нас получится. Из Туапсе мы тоже никуда не поедем.
— Упрямые вы как ослы, — невежливо заметил Жора. — Тогда уходите хоть в горы. Не ждите, когда немцы Туапсе ваш с землей сровняют.
И Степка в первый раз услышал название селения:
— Пасека. Недалеко это… По Сочинскому шоссе — до Краянска. А там километров шесть в горы. Приятель мой Чугунков из тех мест. Родители его и по сегодня на Пасеке живут.
Сидели долго. А когда стали собираться спать, дождь застучал по столу и по листьям.
К тете Ляле нужно было бежать через улицу и немного вверх по темной ослизлой глине, перепрыгивая через канавы, корявые, как осколки, и еще тащить на себе подушку и одеяло, к которым приставал дождь, что-то нашептывая. Вода спешила по земле, траве, по веткам, и небо опускалось грязное, а не синее, как в звездную ночь. Степка слышал за своей спиной шлепки шагов Ванды и Жоры, а может, и Любаши, но Ванды точно, потому что они много раз играли в ловитки, и он знал, как бегает Ванда и как дышит; но дождь шумел споро, и перекричать его могли только шаги, и Степка чувствовал, что Ванда бежит за ним шаг в шаг.
На калитке висел обруч из проволоки. Степка приподнял его, пнул калитку коленом. Очутился возле крыльца, пахнущего мокрой грязью и гнилыми досками.
Ванда холодными пальцами передала ему ключ, а он никак не мог попасть в замочную скважину. И нервничал.
А мать, и Любаша, и шофер Жора уже стояли рядом. Но Жора не в силах был помочь Степке, ибо держал в руке громоздкий узел с вещами, а другая у него была на перевязи.
— Там кто-то есть, — сказал Степка. — Дверь заперта изнутри. И ключ оставлен в замке.
Если бы ударил гром или засвистела мина, все бы поразились меньше. Жора опустил узел на мокрое крыльцо, полез в карман за пистолетом. И Степке сделалось радостно оттого, что Жора здесь, рядом с ними, и с оружием. И он мог бы вцепиться сестре в волосы, скажи она Жоре что-нибудь обидное. Но Любаша и не думала говорить ничего плохого. Она была напугана, как и мать, как и Ванда. Жора вопросительно посмотрел на Нину Андреевну. Ванда пояснила:
— Тетя Ляля в Сочи. Она не могла вернуться. Если бы она вернулась, то пришла бы в первую очередь к нам.
— Это верно, — совсем тихо подтвердила Любаша.
Ставни на окнах были закрыты и зажаты толстыми железными прогонами. И лишь застекленная терраса мерцала широкими окнами, непрозрачными из-за дождя.
Вскинув пистолет, Жора медленно обошел вокруг дома. Когда он скрылся за углом, то всем без исключения — и Степке, и Любаше, и Ванде, и Нине Андреевне — сделалось страшно, и они теснее прижались друг к другу, загораживаясь своей ношей, словно баррикадой. И, видимо, каждый вздохнул легко, увидев, что Жора целым и невредимым вышел из-за дома с противоположной стороны.
— Подержи, — сказал он Степке и протянул пистолет.
Степка и не мечтал о таком счастье. И разглядеть не успел. Где там, в темноте. Лишь удивился — пистолет был гораздо тяжелее, чем он думал.
Жора мигнул фонариком.
— Будешь светить.
Он отдал Степке фонарик и забрал пистолет. Они поднялись на крыльцо. Степан посветил на террасу. Жора прильнул к окну. Потом отступил на шаг. Спросил:
— Видишь?
И показал наверх, где стекло было выбито и рама чернела дырой.
— Вижу, — сказал Степка.
— Полезай. И сразу поворачивай ключ.
— А если там кто за дверью? — спросила Любаша.
Вместо ответа Жора дважды выстрелил в дверь.
Степка взобрался ему на плечи. Посветил. Терраса была пуста, но дверь, ведущая из террасы в комнаты, была открыта. Степка видел крашеный пол, ножку стола, и больше ничего. Тогда он подтянулся, протиснулся. И перевалил через окно. Деревянный пол загудел громче барабана. Степка метнулся к двери, увидел ключ и успел повернуть его, когда в комнате раздался шум падающего стула.
Жора ворвался на террасу как ветер. Гаркнул:
— Свети!.
Рука мальчишки дрожала, и свет от фонарика то опускался, то поднимался вверх к потолку, словно Степка водил по стене кисточкой.
Все стало ясно. Среди комнаты, мертвенно-бледный, стоял старик Красинин. Возле ног у него лежал мешок из грубого рядна, чем-то набитый до половины.
— Гад! — закричал Жора. — Выходи в сад, прикончу.
Нина Андреевна спохватилась:
— Ой, Жора, ой, Жора!.. Это же сосед наш.
— Барахольщик он, а не сосед! — надрывался Жора. — Пулю на такую сволочь жалко.
— Глотка у тебя луженая, — спокойно сказал старик Красинин.
— Повтори, что сказал! Повтори!.. — Жора размахивал пистолетом перед самым носом старика Красинина.
— Любка, усмири своего хахаля, — сказал Красинин. — А то он под трибунал пойдет.
Жора аж подпрыгнул от негодования. Любаша вцепилась ему в плечо:
— Не трогай паразита. Пусть с глаз проваливает…
— Подавитесь вы этим барахлом! Собаки на сене. — Переступив через мешок, старик Красинин неторопливо, будто сожалеючи, удалился.
— Кто мог подумать?! — тихо сказала Нина Андреевна.
— Ты всегда всему удивляешься, — заметила Любаша. — Пора бы расстаться с этой глупой привычкой.
Степка нашел свечку. Но светомаскировки у тети Ляли не имелось. И они не стали зажигать огонь. Жора еще не отобрал у Степки фонарик, и мальчишка светил, не жалея батарейки. Заглядывая под кровать, за шкаф, который стоял в углу, и за ним было пространство, где можно было прятаться.
На крышке пианино пыли прибавилось. Оно было залапано; может, Красинин хотел утащить его. Но если очень присмотреться, то все же можно было различить следы слов, которые не так давно они написали с Вандой.
Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…
— Нужно жить одним днем. — Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.
— Это из области сказок, — возразила Любаша.
— Почему?
— Жить одним днем — значит жить только настоящим. Но ведь настоящее — мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?
— Мне радостно, когда ты со мной.
— А мне нет, — ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.
— Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…
Жора, кажется, не находил слов.
— На луну не вою… — Любаша вздохнула.
— Сверни папиросу. Еще не привык…
Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:
— Я не об этом… Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.