Зашипела мина.
— Ложитесь, младший лейтенант! — через силу выкрикнул радист.
Локтев припал к земле. Немного поздновато. Осколок раздробил ему правую ключицу. Но боль архивариус почувствовал лишь тогда, когда попытался поднять бинокль. Стало жарко. И пот выступил на лице и на ладонях.
— Там плохо, — сказал радист. — Там совсем проклятое место.
— Вы правы. — Локтеву показалось, будто он крикнул.
Но радист не расслышал его слабого голоса. Спросил:
— Вы что-то сказали?
В это время три взрыва ахнуло в квадрате А-21. Перелет.
— Передавайте, — напрягался Локтев. — Влево сто, ближе триста…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Так, так… Дальше пятьдесят.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Хорошо. Цель накрыта…
С вершины до подножия Чугунков нес Локтева на руках, как малого ребенка. Санитар, принявший младшего лейтенанта на носилки, увидев изуродованное плечо, сказал тоном знатока:
— Этот уже отвоевался.
— Ну и что? — сердито возразил Чугунков. — У человека специальность есть. От него и в тылу польза будет. Тыл нынче кует победу. Слышал про это?
— Слыша-ал… — протянул санитар.
Мимо солдаты катили пулеметы, несли боеприпасы. Майор Журавлев послал на высоту усиленную стрелковую роту.
Полк несколько изменил дислокацию, и Сивая приобрела важное тактическое значение.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Командный пункт словно кибитка кочевника: сегодня в одном месте, завтра в другом. И опять мелькают лопаты и рыжие гимнастерки темнеют на спине и под мышками. И солдаты, жадно припадая к фляжкам, матерят каменистый кавказский грунт, удивляясь между тем, как на такой нещедрой земле могли вымахать в вышину дивные, прямо-таки роскошные деревья.
Ребята с катушками на горбу обеспечивают связь между батальонами. А Ваня Иноземцев, адъютант майора Журавлева, хлопочет над ящиками и мешками, думая лишь о том, как бы поуютнее обставить новое жилье, вовремя накормить командира, подшить свежий подворотничок… У Вани свои дела.
А вот у радистки Гали в полку дел больше нет. Гонцов выполнил обещание, и сегодня поступило предписание направить рядовую Г. Приходько в распоряжение штаба дивизии. Новый радист приехал утром на низком, побитом осколками пикапе. Этой же машиной должна была уехать Галя. Но она не стала задерживать торопившегося пожилого вольнонаемного шофера, которого почему-то настораживало фронтовое затишье, и сказала, что доберется в штаб дивизии сама.
Она умылась в речке холодной водой, села на большой гладкий камень, подкрасила губы и ресницы. Маленькое зеркальце в клеенчатом, словно записная книжка, переплете слегка дрожало у нее на ладони. Галя расслабила руку. Положила ее на колени, обтянутые зеленой юбкой. Посидела так несколько секунд. Потом опять подняла руку: зеркальце дрожало по-прежнему.
— Это от недосыпания.
Услышав его голос, она не вскочила — ноги не повиновались ей. В зеркальце, которое теперь ходило ходуном, он отразился во весь рост, и она могла видеть его, не поворачиваясь.
— Иноземцев сбился с ног, разыскивая вас, — сказал майор Журавлев и, ступив на плоский с выдолбиной камень, остановился за ее спиной, — Думал, вы уехали не доложив.
— Я никогда не нарушала уставов. — Галя закрыла зеркальце и спрятала его в полевую сумку.
— Правильно. Не люблю бойцов, которые нарушают уставы.
Она сказала, глядя в воду, подернутую вялой рябью:
— Ловлю на слове. Значит, вы любите меня…
Он смутился, но не сильно. Щеки его чуть зарозовели. И ресницы задрожали, словно от напряжения. Но о своей командирской должности он не забыл:
— Я люблю всех бойцов своей части, честно выполняющих долг перед Родиной.
— Браво! — сказала Галя. — Подайте мне руку.
Ему пришлось идти по камням. Сапоги у него были начищены и щедро блестели. Маленькая рыбка выскользнула из-под камней и, вильнув хвостом, пошла вглубь. Галя следила за рыбкой до тех пор, пока Журавлев не заслонил собой и рыбку, и воду, и небо. Пальцы у него были прокуренные, с крупными ногтями. Встав, Галя оказалась с ним лицом к лицу. Для поцелуя нужно было лишь чуть податься вперед. Но он стоял, словно из бронзы, тяжелый, неподвижный.
— Товарищ майор, разрешите доложить… — съехидничала она.
Видимо, он начисто был лишен чувства юмора. Или прикидывался таким человеком. Только сказал:
— Не здесь.
И ей стало так плохо и так тоскливо, что захотелось броситься ниц и зарыдать по-бабьи, взахлеб. А если он станет успокаивать, наговорить ему такого, чтобы помнил всю жизнь.
Он сделал шаг назад, попал ногой в воду, сморщился и пошел рядом.
— Я хотел вас просить об одной услуге, Галя. В дивизии вы обязательно увидите полковника Гонцова. Напомните, я очень прошу, чтобы мне подбросили артиллерии.
— Хоть я боец и неопытный, в командирах не хожу… Но думается, о таких вещах нужно докладывать официально.
Она достигла цели, он немножко разозлился:
— Официально они все мне дали. А теперь пусть помогут по дружбе. Полк мой на танкоопасном направлении. Вы понимаете?
— Представьте себе.
Оброненные деревьями листья были еще влажными от утренней росы и не шуршали под ногами, но идти по ним было легко и мягко. Запряженные в передки кони переминались с ноги на ногу тут же, возле кустов, и тихо ржали.
Она сказала:
— Я заметила, что вы не получаете писем. Разве у вас нет родных, нет жены, нет невесты?
— Моя автобиография в личном деле. — Он смотрел себе под ноги.
— Я ухожу. Мы едва ли больше встретимся. И клянусь, я никогда не напомню о себе и постараюсь забыть вас.
— Не забудьте передать мою просьбу Гонцову.
— Обещаю… — Их взгляды встретились. И она спросила напрямик: — Вы когда-нибудь любили?
Он опять не опустил глаза, задумался:
— Это сложно все… Да и не время и не место говорить про любовь. Но и в другом месте, и в другое время я бы не смог объяснить вам… Все люди разные. Каждому — свое… И если кому-то не хочется спать, он не уснет.
— Ничего не понимаю, — с сожалением сказала она. Взгляд у нее был беспомощный, словно у человека, не сумевшего ответить на самый простой вопрос.
— Я так и знал. Но я не могу сказать вам большего. — Он вздохнул и развел руками. — А теперь до свидания…
— Разрешите идти? — по привычке, без всякой издевки спросила она.
— Идите, — в тон ей ответил Журавлев. И добавил: — Не забудьте о моей просьбе.
Она кивнула. И пошла к дороге между падающими листьями. Из-за деревьев навстречу ей бежал запыхавшийся Иноземцев:
— Товарищ майор, товарищ майор!.. Танковая атака на позиции первого батальона!
Первый батальон, усиленный четвертой и шестой батареями приданного полку артиллерийского дивизиона, отбил атаку немецких танков.
Когда майор Журавлев в сопровождении Иноземцева появился на КП батальона, он увидел два танка противника, сморщенных, будто печеные яблоки. Над танками еще вился дым, но огня не было видно, потому что уже взорвались баки с горючим и боезапас, и теперь что-то лениво догорало внутри танков, и дым над ними поднимался беззлобно, как над трубой.
С КП хорошо просматривались дорога и русло обмелевшей реки, достаточно широкой для того, чтобы на нем могли развернуться сразу несколько танков. Камни, которые устилали русло, были невелики и в большинстве плоские и не могли помешать движению танков.
— Драпанули, гады! — сказал командир батальона, очень молодой капитан.
Длинные тучи затянули небо. Цепкий ветер, вороша листья и поднимая клубы пыли, налетел с северо-запада. На переднем крае противника, там, где, по утверждению командира батальона, скрылись остальные шесть танков, не было заметно никакого движения. Все казалось вымершим и пустынным.
Вслед за ветром поспешил дождь. Осенний, холодный, он густо ложился на землю. И ветер теперь неохотно трепал листья и гнал их низко над землей, потому что листья были мокрыми, отяжелевшими и тускло блестели. И камни блестели тоже. Жидкая кашица грязи медленно оползала с бруствера по стенкам окопа.
Еще с минуту люди слышали, как бормочет дождь и шумит ветер. А потом стали рваться снаряды. Из-за дождливой погоды земля и небо выглядели удручающе серыми, и на этом фоне взрывы казались очень яркими у основания, где словно раскалывались молнии. Темные кудлатые хвосты из грязи, камней и земли поднимались над ними и рушились вниз со свистом и грохотом.
Огневой налет был плотным, но коротким, и прекратился неожиданно, вдруг. Только стынущее глухое эхо еще какое-то время перекатывалось между горами. Наконец утихло.
И тогда все услышали гул танков. А потом увидели их корпуса, темные и большие.
Цепи автоматчиков едва поспевали за приземистыми машинами.
Шестая гаубичная батарея прикрывала правый фланг батальона и держала под огнем дорогу, идущую с северо-востока. Она стояла впереди других батарей. И на нее пришлась основная тяжесть атаки.
Степенно, неторопливо и как-то очень уверенно заговорила шестая батарея. Опять пылают немецкие танки. Один, второй, третий… Но и огонь противника не ослабевает. Земля летит в небо, а небо, кажется, вот-вот упадет на землю. Вой снарядов, грохот взрывов — и словно никогда не было тишины, и никогда не пели птицы, и не шуршали сухие листья под легким осенним ветерком.
Телефонист что-то кричит в трубку. Уж как они, телефонисты, переговариваются при таком адском шуме — непонятно. Однако принятое сообщение — грозное: на шестой батарее осталось меньше десятка снарядов.
— Выясните положение с боеприпасами на четвертой, — приказывает Журавлев.
Крутится ручка магнето.
— Алло! Алло!
Четвертая не отвечает. И не только не отвечает, но уже несколько минут назад вообще прекратила огонь.
Журавлев внешне спокоен, но говорить все равно приходится повысив голос.
Молодой капитан рубит:
— Слушаюсь!
Задача ясна: восстановить связь с четвертой батареей и ее огнем поддержать шестую батарею; снабдить шестую батарею боеприпасами.
До четвертой несколько сот метров. Казалось бы, рукой подать. Но пройти эти метры нелегко. Впереди шоссе, за ним поле до самого леса. И немцы простреливают шоссе и поле не только снарядами, но и огнем крупнокалиберных пулеметов.
Дважды командир батальона посылал связных, но они остались лежать на мокрой, забрызганной грязью щебенке.
— Иноземцев! — крикнул Журавлев.
Адъютант вытянулся перед ним, прижимая к бедру винтовку, Журавлев пристально посмотрел ему в глаза и мягко сказал:
— Ваня, ты должен пробраться на четвертую батарею, восстановить с ней связь и оживить ее огонь, ты должен организовать подвоз снарядов на огневые позиции шестой батареи. От этого зависят наша жизнь и успех боя. Я надеюсь на тебя…
Ваня не был готов к подвигу. Есть люди, которые в жизни не стремятся быть первыми. Эта черта характера встречается вовсе не так редко, как может показаться вначале. Наивно утверждать, что именно подобная категория людей составляет большую и лучшую часть человечества. Но еще наивнее осуждать за это людей, многие из которых «себе на уме» и в отличие от других ставят перед собой лишь скромные, посильные задачи, сторонятся активного самоутверждения, считая, что это им ни к чему.
Ради людей Ваня не вырвал бы, подобно Данко, сердце из собственной груди. Да он и ничего не слышал о Данко. Но положиться на Ваню Иноземцева можно было, потому что он обладал расчетливым и практичным умом, презирал красивую смерть и нехитрым жизненным опытом понимал: приказ отдается для того, чтобы его выполнили, сделать это может только живой человек.
Покинув КП батальона, Иноземцев не побежал и не пополз к дороге, как это сделали оба связные, а плюхнулся в грязь, вжимаясь в нее так, что она проникала сквозь шинель и гимнастерку и холодной липкостью стала обволакивать тело. Он, как пловец, перебирая руками и ногами, сполз по западному склону сопки и бросился к кустам в сторону, противоположную той, где находилась четвертая батарея. Кусты были цепкими и густыми. Переплетенные колючими стеблями ежевики, они тянулись далеко вправо и влево, разделяемые лишь кое-где узкими проходами, быть может, проделанными животными. Один из таких проходов Иноземцев заметил еще по пути на КП батальона. И он нырнул в него. И стал невидим для противника. Но пули все равно свистели над головой, и осколки секли кустарник и с чавканьем вонзались в землю.
Грохнуло орудие. Иноземцев вспомнил, что невдалеке, у оврага, который начинался чуть ли не у третьей траншеи, находится орудие шестой батареи. И он, петляя, падая и поднимаясь, побежал к орудию. Оно не было накрыто немцами, хотя снаряды врага рвались вокруг и очень близко. Но весь расчет был жив, и даже никто не ранен.
— Ребята! — сказал Иноземцев. — Я послан командиром полка на четвертую батарею. Я обеспечу вас снарядами. Я знаю, где стоят передки. Только поддержите меня огнем, когда я буду перебегать дорогу, потому что на дороге пулемет может прошить меня.
— Хорошо, — сказал командир орудия. — Мы придержим пару снарядов. Спеши!
Вперед! Вперед!.. Спасибо кустам, они прикрывают его, хорошо прикрывают. Ах, как жаль, что кусты не растут на дороге!
Вот она, дорога. Шесть метров мокрой щебенки…
Его уже заметили. Вокруг веер пуль. Но грохнул орудийный выстрел. Это батарейцы сдержали свое слово. Иноземцев не перебежал, а перелетел через дорогу. Не в том самом месте, где лежали связные, а поодаль, ближе к горе. Некоторое время его скрывали придорожные кусты. К опушке леса пришлось добираться по мягкому полю, на котором редко торчали потемневшие кукурузные стебли. Сапоги проваливались в грязь и скользили. Он падал, полз, потом снова поднимался и бежал зигзагом в надежде, что ему удастся запутать противника. Но немцы надумали бить из минометов. Протяжный вой… шлепок… взрыв! Однако прежде чем разрывалась мина, он успевал скатиться в какую-нибудь воронку. Это отнимало время. И злило его.
Когда он почти добрался до опушки леса, вдруг обнаружил, что потерял штык. Это обескуражило Иноземцева не меньше, чем если бы он заблудился. Штык был примкнут к винтовке, но, видимо, соскочил здесь, на кукурузном поле, потому что падать в воронки приходилось часто и там было не до штыка. Но вот сейчас, когда опасная часть пути осталась позади, потеря штыка не просто огорчила Иноземцева, а даже напугала его: боец должен бережно относиться к вверенному ему оружию. Бросивший оружие на поле боя — преступник.
Если бы вместо Иноземцева на связь с четвертой батареей был послан другой человек, с совершенно иным характером, психологией, интеллектом и, наконец, с иным жизненным опытом, он, понимая важность поставленной перед ним задачи, скорее всего плюнул бы на утерю штыка и поспешил к батарейцам, чтобы передать приказание командира полка.
Но ни боевая обстановка, ни смертельная опасность не повлияли на ход рассуждений Иноземцева, и он поступил так, как если бы теплым осенним утром собирал грибы и вдруг потерял остро отточенный ножик, которым срезал подосиновики, чтобы не потревожить грибницы. Ваня повернулся и, пригибаясь, побежал назад по кукурузному полю…
Он остался жив. Ни пуля, ни осколок не задели его, пока он рыскал по мокрому, изрытому воронками кукурузному полю. Он мог и не найти штык, но нашел. Кажется, удача в тот день благоволила Иноземцеву.
Деревья скрыли его. Он бежал во весь рост. И дышал тяжело, потому что был мужчиной полным, и никогда не увлекался спортом, и любил повторять слова, услышанные им от ревизора, который приезжал из области проверять возглавляемую Иваном Иноземцевым базу райпотребсоюза. Закусывая водку черной икрой, ревизор изрекал:
— Живи, Ваня, по-японски: не надо торописа, не надо волноваса.
Ване понравилась эта азиатская мудрость. И он всегда помнил ее. И в жизни своей редко «торописа». А вот «волноваса» приходилось часто. Видимо, уж таким нервным его родила мама.
Что за черт? На четвертой батарее он увидел невредимые орудия, вокруг — воронки, разбросанные снаряды, перевернутый, разбитый телефон. И ни одного живого человека и ни одного мертвого. Ясно, батарея подверглась артиллерийскому или минометному налету. Но это было, вероятно, минут тридцать назад…