Перед этим Нина Андреевна рассказала, что у них в Туапсе, прямо в саду, вырыта щель глубиной два метра, сверху бревна в один накат и земля. И каждую бомбежку они прячутся в этой щели.
Раньше, до войны, Нюра однажды видела Нину Андреевну, когда с матерью приезжала в Туапсе. Тогда эта невысокая женщина была полная, веселая. И глаза у нее были глубокие, светились добро, умно. Они и сейчас добрые, только стали тоскливыми. И похудела Нина Андреевна сильно. Любаша намного крупнее ее. Наверное, в отца.
— Что вы тут колдуете, товарищи соседки? — спросил шофер Жора.
— Помогать надо, а не языком чесать, — не очень приветливо ответил кто-то.
Увидев Степку, Нина Андреевна бросила лопату. Подошла, вытирая руки о подол:
— Люба не объявилась?
— Надо возвращаться в Туапсе, — сказал Степка. — Любаша на попутной машине могла укатить в город.
Нине Андреевне хотелось верить в это. И она поверила, потому что очень любила дочь, хотя и не всегда ее понимала.
— Жора подбросит нас, — сказал Степка. — Правда, Жора?
— Гоняют нас за это, — почесал затылок шофер. — Но я попробую… Если у меня будет другой рейс, устрою вас на машину товарища.
— Софа, мы уезжаем в Туапсе! — объявила Нина Андреевна.
Никто их не отговаривал. Все были удручены ночным налетом. И теперь уже не строили прогнозов насчет того, где безопасней: в Георгиевском или в Туапсе.
Софья Петровна и Нюра рады были прекратить бессмысленную работу в овраге. И тоже пошли домой. Степан с Жорой немного поотстали. Шофер, не опуская глаз, смотрел на Нюркину спину и на ноги и облизывал узкие блеклые губы. Говорил:
— Телушка. Ничего телушка… Откормленная сельская телушка.
Сад опустел. Солдаты на рассвете ушли. И машины исчезли, и пушки, и полевые кухни. Остались только обрывки газет, промасленная ветошь да мятые пачки из-под махорки.
Дверь в пристройку была распахнута. На кровати, прикрывшись одеялом, спала Любаша. Лицо у нее было розовое, счастливое.
Степка сказал Жоре:
— Танцуй! Любаша вернулась с островов Туамоту.
И Жора тоже порозовел от радости.
— Доченька моя родная! — Мать тормошила Любашу, целовала ее в лицо и в волосы. — Ты жива, здорова! Как я измучилась за эту ночь! Девочка моя, мы сегодня же уезжаем из Георгиевского…
— Никуда я не поеду, — сонно, но решительно ответила Любаша. — Мне и здесь хорошо.
— Правильно, — поддержал ее Жора. — Тут и воздух лучше. И картошки я целый мешок достал. Вы поджарите картошки. Она же любит картошку, жаренную на постном масле.
— Хорошо, Жора, — сказала мать. — Я нажарю картошки, когда Люба проснется. А сейчас давайте уйдем, не будем мешать ребенку…
Ребенок спал до заката солнца. Потом подкрепился картошкой. Лениво потянулся, не выходя из-за стола, и спросил, сколько времени.
Мать смотрела на Любашу с восторгом!
— Где ты была всю ночь, доченька?
— У любимого, — простодушно ответила Любаша.
— Ты все время шутишь над матерью… Пора бы быть серьезной.
Любаша печально заметила:
— Вот уж действительно: хочешь, чтоб тебе не поверили, — скажи правду.
Соседские девчонки кричали во дворе:
— Тетя Софа! Тетя Софа! Вашей бабушке плохо!..
В Георгиевском они пробыли три дня, но каждый из этих дней, прожитых в чужом доме, казался долгим, как месяц.
А когда машина въехала в город Туапсе, был уже вечер.
Луна светила полная, и кругом было очень тихо.
Над городом висел смрад, пахло гарью, разложившимися трупами. Город стал низким, словно его опрокинули на спину. Повсюду груды развалин, закопченные печные трубы. Пустые оконные проемы походили на глазницы слепца.
Тяжелым было первое впечатление. Но уже через день, через два они поняли: город не опрокинут, город залег, как боец.
Шофер Жора высадил их возле гостиницы, и они пошли в гору мимо Пятой школы, занятой под госпиталь и покрытой камуфляжными пятнами. Потом спустились узким проулком.
Армяне жарили во дворе рыбу.
Нина Андреевна спросила:
— Часто бомбят?
— Ни вчера, ни сегодня не бомбили.
Повеселев, они двинулись к своей улице.
Улица лезла в гору… Обсаженная белыми акациями и тополями, залитая лунным светом, она, казалось, обрадовалась им, как родным.
— Хорошо у нас, правда, дети? — сказала Нина Андреевна.
И дети согласились…
Ванда увидела Степку издалека. Она всегда хвалилась, что видит в темноте. И Степка услышал топот ее ног, а потом различил белый воротничок. Она бросилась ему на шею, точно брату.
— Здравствуй, Ванда! — сказал он.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Землянка вгрызлась неглубоко. Потому что лопаты только надкусывали эту твердую, как скала, землю. А время ошалело. И неслось диким наметом. И семеро бойцов три с половиной часа не выпускали из рук черенков лопат. И даже не курили: приказ поступил строгий — землянку для командира полка закончить к 17.00.
В назначенное время пришел командир полка майор Журавлев и с ним две девчонки-радистки. Обе круглолицые, рыжеватые, похожие друг на друга, как сестры.
Потом явились адъютант и несколько красноармейцев. Они принесли ящики, мешки, складные стулья. Связисты с тяжелыми катушками стали тянуть провода на позиции батальонов.
КП спрятался у вершины горы, справа, где густо росли вечнозеленые фисташки и можжевельник, игловидные листья которого застилали землю, и она была мягкой, как манеж, и пахла хвоей. Метров на тридцать ниже, на тыльном, невидимом врагу склоне, между камней выступал родник. Он падал вниз с высоты человеческого роста в круглую, каменную чашу, такую большую, что в ней могла уместиться машина. Родниковая вода плескалась, холодная и чистая. И конечно же очень вкусная. Хотя пить ее большими глотками было трудно: ломило зубы.
Противник окопался за лощиной, прикрытой ксерофильным редколесьем. Передний край немцев чернел на юго-западных скатах — пологих, лысых, и лишь самый левый фланг был прикрыт низким жестким кустарником. Данные разведки говорили, что на этом коротком и, казалось бы, не главном участке немцы сосредоточили 72-й пехотный полк, 10-й велоэскадрон и 500-й штрафной батальон.
Солнце отступало. И темнота опускалась на землю плавно, словно на парашюте. Тяжелая туча низко замерла над горой. Из лощины не тянуло ветром. И командир полка с печалью подумал, что к ночи соберется дождь.
Адъютант притащил термос с кашей, и девчонки-радистки, Галя и Тамара из Новороссийска, которые не доводились друг другу сестрами, но действительно были очень похожими, сели ужинать. Стол, сложенный из ящиков, покрывала клеенка, новенькая, красно-белая, — гордость девчонок. Чадила коптилка — сплющенная гильза артиллерийского снаряда. Огненный фитилек над ней был как гребень.
Девчонки не принимались за еду, не вымыв руки. Но майор, который уже третью педелю спал по два часа в сутки и был контужен, смотрел на них как-то странно, словно не видел и не слышал их.
Радистки завизжали от восторга, когда на пороге землянки появился полковник Гонцов, худощавый, с красивыми глазами. Он снял каску, бросил ее в угол. Распахнул плащ-палатку и вытащил две большие розовые груши. Он протянул груши девчонкам и поцеловал им ручки.
Майор, который, как и полагалось, при появлении старшего начальника встал навытяжку, вдруг обратил внимание на разрумянившихся радисток и удивился. Может, только сейчас понял, что они женщины.
— Завидую тебе, майор, — вздохнул полковник Гонцов. — Умеешь устраиваться. Ведь эти два ангела-хранителя любую землянку во дворец превратят.
Майор Журавлев равнодушно пожал плечами. Его это не волновало.
«Ангелы-хранители» кусали груши, и сок блестел у них на губах.
Адъютант Ваня Иноземцев сказал:
— Вот сейчас постельку майору способим. Тогда у нас и полный порядок станет.
— Можешь не торопиться, — ответил полковник Гонцов. — Я приехал с радиомашиной… — И многозначительно добавил: — Будем фрицев развлекать.
Гудит в небе самолет. Высоко гудит. А небо тучами задернуто — ни звездочки, ни луны. Но прохлады нет. А просто сырость. Подворотничок к шее липнет, словно смазанный. Неприятно.
Радистка Галя сидит на бревне у входа в землянку. Но вход завешен палаткой. И нет никакого выхода. Темнота. Только неподвижные деревья да силуэт часового между ними. Часовой ходит. И шаги его слышны. И радистке не так одиноко. Галя только три месяца как стала радисткой. А вообще она учительница. Самым маленьким дорогу в жизнь открывает. «Здравствуйте, дети! Вот и наступил тот час, когда вы стали школьниками…»
Где сейчас ее ученики?
Мать с сестренкой в Ташкенте, отец воюет на Балтике. А она вот здесь, под Туапсе…
Немцы повесили ракету. Ее не было видно — вершина горы прикрывала большую часть неба, однако макушки деревьев заблестели, и тени побежали по лощине — ничейной земле, пристрелянной по квадратам и с той и с другой стороны.
Ваня Иноземцев вышел из землянки, когда ракета догорала.
— Убери лапы, — сказала ему Галя.
— Ты говоришь так, будто я не мужчина.
Иноземцев был роста невысокого, узколобый, с маленьким носом и маленькими глазками, но губы у него краснели очень сочные, и, если бы не брюшко, он мог бы быть вполне сносным на внешность. Но брюшко (в его-то годы и в таких условиях!) придавало ему несерьезный и даже забавный вид. Тамара, насмешница, иногда озабоченно спрашивала:
— Ваня, а Ваня, ты случайно не в положении?
Ваня вскипал, словно чайник, только пилотка на нем не подскакивала, как крышка, и говорил:
— Ума нет — считай калека!
— Поделился бы, — поддерживала подругу Галя.
— И точно, — не унималась Тамара. — Смотри, какой у него лоб высокий. Сократовский.
Ваня — человек от земли, он-то чувствовал, что эти девчонки подсмеиваются над ним беззлобно, и то лишь потому, что не признают его красоты, не подозревают о его мужской силе. И он срывался, психовал и выкрикивал:
— Я не обезьяна! Я, может, про тебя больше знаю! А за сократовский лоб перед командиром отчитаешься.
Однако эти маленькие стычки происходили исключительно в отсутствие майора Журавлева, которого одинаково боялись и уважали и адъютант, и девчонки-радистки.
Сейчас Галя сказала миролюбиво:
— Если ты мужчина, Ваня, то сбегай-ка лучше за водой. Душно, терпения нет, гимнастерка к лопаткам липнет.
Гремя ведрами, будто кандалами, Иноземцев пробурчал без злобы:
— Ваня — лошадь водовозная. — И вздохнул нелегко.
Галя поднялась, отряхнула юбку. Нащупав ногою ступеньку, вошла в землянку.
Полковник Гонцов и майор Журавлев склонились над картой.
— Словом, метров сто пятьдесят придется по-пластунски. А до этой дороги, — Гонцов ткнул карандашом в карту, — парами, на носилках.
Тамара сидела в наушниках, держала пальцами микрофон и тихо говорила:
— «Индус», я — «Чайка», я — «Чайка». «Индус», как слышите меня? Прием.
Развязав вещевой мешок, Галя вынула полотенце и мыльницу.
Тамара посмотрела завистливо.
— Операцию начнем в двадцать три часа. Спрашивай, если что не ясно. — Полковник Гонцов выпрямился.
— Фонарики… Я думаю, необходимо всех обеспечить фонариками.
— Башковитый ты, майор. Верно, я забыл сказать: девяносто фонариков приготовлено…
Галя вышла из землянки:
— Это ты, Иван?
Иноземцев поставил ведро.
— Ну и темнота…
— А теперь будь другом, закрой глаза. И полей мне из кружки.
— Я это сделаю лучше, Галя, — сказал полковник Гонцов.
— Нет, нет, — поспешно возразила радистка. — Я вас стесняюсь.
— И почему я не адъютант?.. — пожалел полковник.
Журавлев сказал Ване:
— Если что… я на позиции первого батальона.
— Слушаюсь, товарищ майор.
Офицеры, разговаривая, удалялись. Хвоя скрадывала шум шагов.
— Ты закрыл глаза?
— И так ни черта не видно! — огрызнулся Иноземцев.
Галя повернулась к нему спиной. Стянула через голову гимнастерку. Поколебавшись, расстегнула лифчик и бросила его на бревно, где уже лежали полотенце и гимнастерка. Наклонилась и сказала:
— Поливай. Только не мочи волосы.
Иноземцев, сопя, черпал воду из ведра, и вода стекала по гладким плечам и по спине. А когда он нагибался за водой, то видел ее грудь, потому что глаза уже привыкли к темноте и белое различалось хорошо.
Галя намылилась. И зафыркала. И попискивала от удовольствия, как мышь.
А немцы вновь повесили ракету. Но Галя не спросила, зажмурился ли он. Она была уверена, что нет. Но ей было все равно: она его не стеснялась.
А Иноземцев между тем перевел взгляд в сторону, глядел на плащ-палатку, что застила вход в землянку. И сожалел, почему он, Иноземцев, не полковник Гонцов.
Ракета погасла. И Галя, растираясь полотенцем, сказала:
— Теперь, Ваня, уходи.
Иноземцев без возражений поплелся в землянку. Тамара сняла наушники, попросила:
— Позови Галю.
— Она банится. — Иноземцев устало опустился на нары.
— Счастливая! Ванюша, принес бы ты еще воды. А Галя меня у аппаратуры подменит.
— Ладно, — сказал Ваня покорно. Но не вытерпел: — Честно сказать, лучше в окопах с ребятами, лучше под пулями, чем вашему полу прислуживать. Капризные вы шибко.
— Не догадываюсь, за что ты тут портки протираешь, — сказал тощий Слива сутулому немолодому бойцу интеллигентной внешности. — Да и мы с Чугунковым здесь по чистому недоразумению.
Огромный Чугунков шевельнул ногой и пророкотал густым басом:
— Справедливо отмечено.
Слива продолжал:
— У нас все как в сказке: чем дальше, тем страшнее… Ты загляни в наши биографии: я, Антон Слива, — с завода «Красный металлист». Да знаешь, какой я токарь! Мне цены нет! Бронь на заводе положили. Только я на фронт пожелал. Гансов бить.
— Вот и бьешь, — съязвил Жора, бывший шофер.
Слива вздохнул сожалеючи, вынул кисет. Тоскливым взглядом обвел солдат.
— И что я все о себе? Вы на Чугункова посмотрите. Образованный человек, восемь месяцев в техникуме учился… А что случилось? Идем лесом. Корова мычит. Живых поблизости ни души. Думаем: жалко, пропадет скотина. А еще фрицам достанется. Ну, то-се… Изжарили. И поесть толком не поели, как хозяйка объявилась.
Образованный Чугунков вспомнил:
— Тысяча и одна ночь…
Слива одобрительно кивнул:
— Ну… И пять лет! С заменой на штрафную роту. — Послюнявил бумажку, самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.
— Не пойму, — сказал Чугунков, — на кой… нас заставляют мастерить эти санки.
Слива предположил:
— Может, раненых вытаскивать?
Бывший шофер Жора не без логики заметил:
— Штрафная рота — это тебе не санитарный батальон.
— Тут дело серьезное, — сказал боец с интеллигентной внешностью. — Я сам видел: в роту ящик фонариков принесли. Старшина получал.
— Смотри! — кивнул на него Слива. — Доступ к старшине имеет! Уж точно, в писаря метит.
— Ерундишь, — сказал Жора. — Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.
— Ясно… Тогда все ясно, — согласился Слива.
— Ничего вам, товарищи, не ясно. — Интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было под пятьдесят, и выглядел он очень несчастным. — До войны я был архивариусом при народном суде.
Чугунков присвистнул:
— Судья! Ну и дела, чтоб тебе!..
— Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат — продукт варварства и дикости. — Архивариус взял свои санки, еще незаконченные, и переместился дальше.
Укрытая рощей каштанов, среди которых, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен: на каждого человека срочно изготовить одни санки.
— В этих местах и снег выпадает только в январе. Да и то на неделю-две…
— Сдается мне, что салазки раньше потребуются.