Прежде хоть из дальних краев приходили богомольцы на поклонение древнему Спасу; А теперь и они, Прознав, что игумен монастыря — сатанаил, перестали ходить.
Вячеслава забубенная братия Загорского монастыря избрала-таки игуменом: по Сеньке и шапка.
Но злыдота не давала покою Вячеславу даже и теперь. На миру жгла, клеймила его курвелем, хабарником, чертовым прихвостнем. Харкала ему в глаза всюду, где бы ни встретила.
Чернец бил челом Гедеонову.
И в старую лесную келью по ночам врывались стражники, черкесы. Разоряли амвоны, престолы. Ломали двери, били окна. А злыдоту гнали на все четыре стороны: тюрьмы были попереполнены, забирать некуда было.
Как неприкаянные, бродили злыдотники по глухим дебрям, нигде не находя себе пристанища…
Феофан погиб. Ибо, если бы был жив, стражники побоялись бы трогать его келью, чтобы не накликать на себя бед, не разозлить мужиков и не раздуть пожара. Без Феофана же расправа с злыдотой была легка.
Ушел Феофан из мира. Открывать солнце Града толпе двуногих зверей — для него было все равно, что отдавать пьяным и смрадным блудникам чистое тело девушки. И он ушел в скалы, замкнув душу свою навеки…
За ним ушла из мира и Дева Светлого Града: куда ушла — никто не знал.
А Неонилу, духиню Феофана, Вячеслав, отыскав тайком в моленной лесовика, увез в монастырь.
Говорил, что к мужу. Но Неонила, хоть и знала» что в монастыре Андрон был звонарем и сторожем собора (это говорил ей чернец), не верила все-таки Вячеславу. И ждала от него каверз.
Так и вышло.
В первую же ночь игумен, справляя в потайной каменной подземной келье, вделанной в древнее основание собора, по Феофану тризну, задал с забубенной своей братией и гулящими девками такую пирушку, что чертям стало тошно.
Как ведьмы, крутились по келье и топали лихо красные, потные, пьяные девки. Хватали на перегиб монахов. Падали с ними на пол. Лазили на корячках, гогоча дико и ярясь…
Только недвижимая Неонила сидела в углу, пригорюнившись и низко опустив голову.
— А-а… — потягивался на диване Вячеслав лениво. — Аль по старику Фофану взгоревала?.. Издох ведь, пес, — колом ему земля!.. И другой твой хахаль издох, Поликарп. Ать?.. Да и разве не знашь?.. Стражники забират в тюрьму, кто за него-Брось его!.. Право… А то гляди… Дух живет, где хощет… Забудь, а?.. Лучше Тьмяному поклоняться. Тоже Бог — не хуже других… А Андрон не узнает… Он сторожит монастырь — некогда ему узнавать.
Но горела в сердце Неонилы незаходящим светом древняя радость.
— Чтоб я да отреклась?.. — встав, подступила она строго к деверю и суровые вскинула на него гневные глаза. — Да ты в своем ли уме?.. Нету благодателя… Так что ж?.. Мне ли, полонянке, горевать?..
Грузный какой-то, саженный монах, схватив ее в охапку, пустился с ней в дикий громовый пляс, ахая железными каблуками о пол, словно десятипудовыми гирями, и выкрикивая какую-то присказку под шум и визг свирепой оравы…
— Отвяжись, курвель!.. — хляснула его Неонила наотмашь. — Постылы вы все мне, обломы!.. С вами только вешаться, а не любиться…
— А Поликарп не постыл?.. — подскочил к ней осклабившийся Вячеслав, скосив на нее узкие глаза потаскушки. — Чем наш брат хуже хлыстов, а?..
Толстый чернец, наахавшись вволю, бросил Неонилу на диван. И, уже расстегнув ворот и длинные подхватив полы мантии, пошел в лихую присядку, загрохотал и закрякал:
— За Поликарпа пошла, шкуреха!.. — скрючившись и вцепившись в подол Неонилиной рубахи, прохрипел Вячеслав.
— Это я вовсе про тебя, батя… — ухмыльнулся толстый монах. — Ты ей не пара, ей-богу.
И загремел, подскакивая к Неониле:
— От так сухота! — реготали валявшиеся на полу пьяные монахи. — В десяток-то пудов, почитай, и не уберешь?..
А толстяк, не унимаясь, тряс пузом:
Вячеслав тормошил Неонилу. Пытал ее:
— Ты скажи-ка хоть… тяготу маешь ли, а?.. Бледная и напохмуренная, дрожала та медленной дрожью, колотилась люто.
— Маешь?.. — приставал игумен.
Неонила молчала упорно, безумея и ярясь.
Тогда Вячеслав, как тать, впившись в вишневые, горячие губы ее кровожадным своим, широким слюнявым ртом, хмыкнул:
— Порадуем Тьмянаго!..
Черная остервенелая орава, вихрем носясь вокруг онемевших, смертельно бьющихся в судорогах Вячеслава и Неонилы, дико и жутко пела Феофану анафему…
II
За монастырем, в глухом лесу, в душном безоконном скиту, обнесенном высокой оградой, в полночь чистого четверга, после страстей Господних, кровавую правили монахи литургию сатане.
Смертно, истошно выли в тишине, взрывая безумие и хаос. У черных, с черепами стен, на высоких железных подсвечниках чадили серые, топленные из человеческого жира свечи… Мутная; тяжелая плавала под низким закоптелым потолком удушливая гарь.
В засиневевшем круглом пределе, перед высеченным из суровца, перевернутым вниз распятием, на окровавленном каменном жертвеннике колдовские возжигал Вячеслав ересные корни, выкрикивая свирепо какие-то заклинания, ворожбы и хулы.
Из щелей захарканного грязного пола, зачуяв гарь человеческого жира и заклятых, острых, дурманящих трав и подсух, глухой истошный вой чернеца заслышав, выползали бурые, покачивающиеся лениво змеи. Окружив жертвенник сатаны, сцеплялись острозелеными, сыплющими мутные искры глазами с прожженным взглядом чернеца, шипя на своего заклинателя…
А тот ближе и ближе подводил к змеиным непонятным глазам заплеванные, сумасшедшие свои зрачки. Каменел над головами гадюк, перекликаясь с ними страшными молчаливыми голосами бурь и хаосов…
Но вот зрачки Вячеслава сузились, пропали. Ведовской, истошный вой затих. Змеи, рассыпав мутные зловещие искры, припав головами к полу, медленно поползли в тесные щели…
Из-за черных завес, повисших над черепами, нагую выводил Неонилу. На бурый от шматьев запекшейся крови жертвенник сатаны клали, рубили, полосовали пышное ее, тугое бело-розовое тело железными прутьями до кровавых фонтанов. Жгли ей сосцы горящими свечами. Запускали иглы под ногти… Зубчатыми рвали ей клещами плечи и грудь…
Безропотно и молча, лишь вздрагивая и вздыхая немо, окровавленная лежала на жертвеннике Неонила. Терпеливо возносила огненным режущим прутьям страстное свое тело, боль и кровь свою непереносимую…
В маете, ужасе и безумии закрыв глаза-ножи, глаза-бури, голубые бездонные омуты, над головами зловещие вскинув остромья рук и в жутких, сладострастных окаменев выгибах, крутились сатанаилы вокруг жертвенника черными языками огня… Охватывали Неонилу гремящим смертоносным буруном…
— Тяготу — маешь?.. — глухо, сквозь жуть и вихрь припадал Вячеслав. -
Совал Неониле в руку нож, крича свирепо:
— Крепче держи!..
Молча та брала косой смертный нож. Гремела им грозно, сыпля огонь. И колотилась, сотрясаясь в кровавом буруне страсти… А над изгибающимся крестом ее рук белых, застыв в ледяном огне, ангелоподобный маячил отрок, готовый принять страсть и смерть…
Когда, черные над головами взметнув саваны, завихрились, зазмеились сатанаилы сладострастными сверлами-взглядами и жуткими выгибами, в объятья огненные крестообразных Неонилиных рук, сгорая, нежный упал, овеянный желтой пеной кудрей отрок.
И вскрикнула страшно и страстно Неонила, смертно замкнув в сады свои знойное отроческое тело… И застонала:
— А-ах… Ме-рть мо-я-а!..
Перед поруганным, опрокинутым распятием, на жертвеннике сатаны, под лютый вой, шепот и маету сатанаилов, огненно-бледные слились отрок и духиня, в предсмертном трепете страсти закрывшие глаза.
Неонила, кривой держа в правой руке нож, смертельно жгла кровяными своими ласками, объятьями и поцелуями замученного отрока… В хаосе огня и крови корчилась…
А Вячеслав, перед жертвенником упав на колени, завыл псом жуткий вой полночи:
Когда Вячеслав и монахини притихли, Неонила, дрогнув, со всего размаха ударила любимого своего в сердце. И раскинулась перед ним мертво…
Встрепенулся чистый, бездыханный отрок под ножом, простерши руки, вытянулся во весь свой юный рост да так и застыл… Желтый зловещий свет отливал на светлых кудрях его жженым золотом…
Безумный Вячеслав и суглобые, чадные, зловеще молчаливые друзья его — сатанаилы, подставив низкую железную чашу под хлещущий из-под отрока кровавый поток, собирали кровь. И выли:
— Здра-вствуй, воля безмерная!..
— Отец!..
— Кровь тебе приносим!
— Сокруши, отец!
— Окаянного!.. царя рабов…
— И свет… отец!..
— Победи!..
Из щелей бурые выползли змеи. Окунув юркие головы в чашу, лакали кровь…
А за ними, припав с оскаленными зубами и сухими высунутыми языками остервенело к чаше, пили горько-соленую липкую кровь сатанаилы…
Через два дня, в пасхальную ночь, торжественно и величаво, в древнем соборе, в белые облачившись ризы, правил Вячеслав светлую заутреню. Свет и победу жизни над смертью пел… Но сердце его полно было зовов тьмы.
III
За потайным чертовым скитом, в дремучем лесу, в пещере, охраняемой красносмертниками и злыдотой, загадочный жил прозорливец-затворник.
Потому-то и прятались сатанаилы в чертовом скиту. Откройся тайна Загорской пустыни — им несдобровать: красносмертники-душители с злыдотой разнесут монастырь в пух и прах, монахов же попередушат от первого до последнего.
Точило Вячеслава… Так ли уж страшен затворник? Не бабьи ли это только россказни?..
Набравшись храбрости, поехал игумен, переодетый послушником, на мужицкой телеге, в дремучий лес взглянуть на ненавистного прозорливца хоть мельком.
В проходе перед глухим окном толпились мужики. Низкий, юркий, растолкав посохом толпу, подошел к окну Вячеслав. Подал сладкий голосок:
— Как спастись… отче праведный?..
Но, смутно маяча в пещере, за окном темной тучей волос, молчал заросший мхом затворник зловеще и грозно.
Извиваясь, отскочил согнутый Вячеслав от окна. Спрятал сучьи глаза под белесые ресницы… Пробурчал робко:
— Я ничего… Я так.
…Перед чернецом встал вдруг великаном, точно из-под земли вырос — Андрон.
— Держи ответ, сатанаил! — гукнул он. — Давно ищу тебя — выкладывай свои карты. Буде в прятки играть.
— Ать? Я — к затворнику, чтоб обрести свет.
— Конец вашему свету!.. Мир весь — наш, трудящиеся которые, пролетаристы. А вы — смерды, дармоеды и тля. За кого ты теперь?.. Говори. А я скажу тебе сам, как тебе, скоро всем вам — и тебе — красная смерть. Но ежели перейдешь к нам — помилуем…
— Да ведь я же ваш, брат Андрон… — заюлил чернец… — Одному Тьмяному все служим… Сообща всем миром владеть будем… Только — через русского бога — Тьмяного… Нет богов, равного ему!.. Скоро весь мир уверует в него! Планета будет наша!.. У нас есть союз…
В ступай в союз, Андроша: губернатором сделаем… Министром… Премьером будешь!.. Сам батя обещал.
Он о тебе наслышан… Хо-хо!.. Шар земной весь будет — одна сплошная держава!.. А во главе — русские… Ты разве не слыхал про союз шара земного? Это ж — наш русский союз!.. Дух живет, где хощет… А пролетары — враги русских!..
— У-у, гнида русская!.. — отхаркнулся Андрон свирепо. — Ты это, наш пролетарский шар на свой лад поворачиваешь, пес… Нет тебе милосердия, коли так. Сгинь, аспид! Лизоблюдничать с барами, а своего брата, пролетариста, топить?.. Видал безрукого невалида?.. Байстручат Власьихиных убогих?.. Всю голытьбу голодную — голодраную — видал?.. А в вашем союзе русском палец о палец не ударят, чтоб помочь голытьбе, хлебом накормить голодного… А еще шар земной завоевывать собираетесь, гниды!..
— Не завоевывать!.. Ловить!.. — визжал Вячеслав. — Мы уловили ужо Европу, теперь черед — за Америкой, А почему? Потому — Тьмяному поклонилась Европа… русскому богу скрытых сил и наслаждений, богу жизни, а не смерти… А Восток — давно ужо наш… Там дракон и Магомет — суть ипостаси Тьмяного… И вы, пролетаристы, не сознавая того, поклонились Тьмяному — материи. Так о чем же спор?..
— Богатеев предавать надо красной смерти, — и русских, и прочих!.. — гукал Андрон, тряся красной бородой. — А вы, тля, прихлебатели богатеев, — своего же брата…
— Отнюдь! Наградить бедноту! Только сперва — русскую бедноту, потому как бог — русский, а не чей иной — Американская беднота сама о себе промыслит… и прочая — европейская. Пойми, голова! Тут не один хлеб, тут глубина глубин… Свобода, какой не ведал человек от начала мира… Што хлеб?.. Набил брюхо, — а от скуки — издох… Нет, браток, Тьмяный такую тебе штуку загнет на радость всем, что мертвые из гроба встанут!.. Вот и рассуди, с кем лучше: с русским ли богом аль с заморской Карлой…
— Карла — земли даст, а Тьмяиый твой — жулик: тонет — топор сулит, а вытащишь его из воды, ему и топорища жалко.
— Землю дадим мужикам! Дай срок! Только, черт ли в ней, в земле, коли свободы нет, разума нет…
— Сам несознательный, а туда же…
— Я — сознательный! — подскочил чернец. — А сюда пришел, чтоб узнать от затворника, в чем суть света. Свет мешает Тьмяному… в чем его заманка — неведомо, но все бегут за ним… Меж тем это — сплошной обман… Ваши это знают не хуже наших… У всех нас, братьев по Тьмяному, есть свой свет — темный, невидимый, по-ученому — ультрафиолетовый… Его-то мы и водрузим над нашей и вашей — общей планетой… Только чтоб во главе — русские…
— А красный свет?
— Дурак красному рад.
— Не миновать тебе красной смерти, пес, с твоими русскими костоглотами…
— Договор крови — идет?
— Какой договор крови?
— А вот: отдадим всю власть пролетаристам, фабрики, заводы… Мужикам — землю, — только чтоб предавать красной смерти не русских, а иных прочих… Передай это вашим комитетчикам… Согласятся — мирный договор на крови… Не согласятся — кровь за кровь, до седьмого колена… месть на истребление! Но ежели ты уладишь все — министром сделаем… простой водовоз в министрах — это и будет первый пункт мирного договора… А дальше, шаг за шагом — бедноту наверх, а богатеев — вниз. Сделать это бате — как пить дать. А там — и восток, и запад, небо и земля, подземная Америка — весь земной шар во власти русских… то бишь русского бога, Тьмяного. Избавление миру! Свадьба без меры, без предела!
— Жди избавленья от псов.
— Жди.
— Жди лучше ты красной смерти!
— Я жду ответа на предложенье.
— Уходи, красная смерть близко! — топнул Андрон. Так и ушел чернец ни с чем.
А затворник молча раздавал толпившимся у окна мужикам ломти черного хлеба и крынки ключевой живоносной воды.
В глуши дикого леса шли от пещеры потайные подземные ходы, соединявшие затворника с далекой лесной пашней, затерянной в непроходимом темном бархате хвои; заросшую травами ароматными, тучную свежую землю взрывал затворник тяжелым заступом, разбивал бивнем глыбы и сеял озими — рожь и ячмень.