Перед рассветом буря утихла. Но кликуши пробродивший целую ночь полузамерзший Андрон так и не нашел…
XIV
В этот год ждали конца света.
Все так же лютовала зима. У седобурунного слепца, у Поликарпа, в молельне, над крутым хвойным берегом затерянного снегами озера, отыскали Марию дровосеки, в Знаменском.
Но трогать беглянку уже больше никто не трогал. Там она и осталась зимовать, подружившись с дочерью слепого лесовика — с жуткой Людмилой — навеки.
В зимнем темном лесу скиты, молельни и избушки дровосеков под саванами снегов маячили огнями да сизыми дымами труб в долгие лунные ночи, точно жуткие знаки из глухих, неведомых миров.
Одиноко кто-нибудь из скита в скит пробирался лесной тропой. Пропадая под снегами. А звезды колдовали, переговаривались с огнями скитскими и молитвами — непонятным, только им ведомым языком тайн и угроз.
В обители Пламени, созидая Град солнца и готовя обновление мира, не унимались пламенники. Работали: писали послания, рассылали их тайно с верными и посвященными. Неугомонная била ключом жизнь даже и под саваном скитов. О красоте неистовствовали пламенники, копили молнии. Лунными ночами прознавали по звездам и вещим знакам — о грядущем, о судьбах человечества и духов…
И Крутогорова все так же мучила любовь — любовь попаляющая и ненавидящая, любовь — огонь, — загадка, и откровение извечного. Над загадками своими проводил он бессонные ночи. И готовил очищение. И ждал знака. А в солнечные, алмазные, зимние недели уходил, как и все, в лес на лесопилку, а то и к дровосекам в дебри непроходимые.
Испокон веков надозерное лесное мужичье кряжистое жило лесным промыслом. Валили лес, выпиливали доски да брусья, сплавляли весной по озерам и рекам… У пламенников своя была обительская лесопилка… Туда и ходил на работу Крутогоров в ясные розово-сизые зимние дни.
А по праздникам скрытники приходили к Крутогорову в башню, в гости. И уж не выведывали тайн друг у друга. Но трепетали у двери извечного попаляющим трепетом. И расходились в лунном зимнем свете благоговейные, с сердцами, полными ожиданий…
Только Козьма-скопец по-прежнему громил всех и вся, ни от кого ничего не ждал, клял криводушяиков…
В пургу и мороз блукал он, как и летом, по селам, неугомонный, страшный со своей верой. Испытывал черным огнем, казнил муками от духа, кудесничал…
Феофан, замурованный в лесном снежном скиту, не подавал голос о себе. Только крепкую хранил неизбывную думу, мучился муками смертными о дочери своей, несчастной, отверженной Марии, да… о себе думал думу Духа.
Не слепцы ли духа ищут знаков самомучительств и света в откровениях звездных? Не из земли ли животворящей и подспудной, не из недр ли ее идет свет к звездам?
Ключ от звездной тайны подарил ему Крутогоров. Золотой ключ от зазвездий. И отверженец хранил этот ключ в бездонном колодце самоуглубления и извечного.
Покинули его все. Близкие — злыдотники. Жена — молчальница строгая: нет ему от нее пощады (да и не нужно). Только бы разгадал ее… Неонилу
— Вячеслав-чернец сманил куда-то. Кружились слепцы в дебрях, запутывали друг друга… Андрон-красносмертник, Власьиха — недужная, Стеша — сирота… Феофан ждал знака от сына.
Запутала-замучила искателей жизни — жизнь…
В светелке лесной, тесовой, большой и крепкой — жили трое: Поликарп, Мария и Людмила.
Слепой Поликарп вязал рыбачьи сети на ощупь, да и за скотиной по двору ходил, корм ей задавал — не хуже зрячего. А дрова охаживал хлеще любого дровосека. И тропы лесные, зимние ведомы ему были. Старик-слепец веселился и славил единый, только ему зримый свет радости и жизни…
А девушки, за прялками да пяльцами, под вой вьюги и треск лесных морозов безумствовали о любви, о неутолимой ревности… Вместе ходили по лесным звериным тропам, вместе хлопотали по хозяйству, да и вышивали на пяльцах, и кружева вязали — вместе: мастерица, искусница была на вышивные Людмила, ну и Марию научила.
Душа в душу жили. Но ни одна из них за зиму не спросила у другой — кто ее возлюбленный.
Только Людмила как-то раз, в звездную ночь у окна, затихнув и понизив голос, спросила, будто у звезд:
— А Крутогоров… Правда ль, будто он тебе, Марья, брат нареченный?
Книга вторая. Истина или вечность?
I
Звездноголубым обдавала Людмила сердце Крутогорова ураганом, словно дьявол, раскрывший синие бездны. И любовь ее была — как удар ножа, как яд и огонь. Пораженные ею, точно мором, корчились в ужасе старики, сгорали юноши. А Гедеонов жег, губил и осквернял все, что радовало Люду, — так люта была его зависть и ревность. Кровь, огонь и трупы оставались на путях любви Люды. Но душа ее была — словно Заряница.
В весеннем лесу кто-то нашептывал сказку земле, голубые_ навевал сны. Разбрасывал алые капли крови — цветы, светлые, как звезды, жемчуга рос и зажигал зори — неопалимые купины. А в ночном свете проходили, бросая сумрак, облака, запахи, смешанные с шумом. И падали, словно сорванные златоцветы, сизые зарницы. Полузабытая, как сон, приплывала лазурь. Обдавала землю пышной чарой. Долы были дики и обнаженны, а она в светлые наряжала их, в брачные одежды. Леса были пустынны и темны, а она озаряла их огнями цветов. Песнями птиц наполняла и гулом свежей зелени…
Над чистыми росами белый курился ладан. Багряный расцвет венчал с Крутогоровым — красным солнцем — Люду — синеокую Заряницу. Венец из лучей, усыпанный росными алмазами, надевал ей на голову, фиалковое ожерелье — на шею, запястья из диких роз — на руки и перстни лилий — на пальцы… И, шелковые расстилая перед ней ковры трав, шитые золотом анютиных глазок и серебром ромашек, пел ей хвалу голосами рощ и лесов…
А будто сердце, истекающее кровью, утренняя догорала над лазурью звезда. И искрились серебряные степи, заливаемые алым светом…
С распущенными, огненно-пышными волосами, в светлой, дикой лучевой порфире, неся синие бездны, шла Люда, — за нежными и жемчужными туманами, в голубой час ароматов, тишины и золотого сна, когда на темный изумруд листвы падали рубины огня, — по травам, белым от рос, в плавном кружась огневом плясе, рассыпая искры грозного солнечного смеха и горним опаляя огнем мир… А с нею горел и ликовал Крутогоров — красное солнце, светлый, огненный Бог…
До багряного, расточающего сизый огонь заката кружились и исходили страстью Крутогоров и Люда, землей повенчанные и рассветом лесным. Звездобурунным носились буюном-вихрем, давая волю всем бушевавшим в них демонам.
И вскрикивал он, держа ее на груди своей и не отрываясь от багряного ее крестообразного рта:
— Вот люба моя!..
И огненно стонала она — ликовала, обвиваясь вокруг него языками пламени:
— Вот любый мой!..
А когда подошла голубая росистая мгла вечера — они ушли в лесную моленную, что над озером. Там встретил, вея мхом и полынью, седой, взрезанный глубокими морщинами слепец-лесовик, отец Люды.
— Хто такой?.. — взметнул стогом серебряных волос старик, весь в белом ракитовом пуху, с челом, пересеченным темными глубокими шрамами.
А вместо глаз, выжженных раскаленным железом, у него жутко открывались под седыми густыми, нависшими, как лес, ресницами круглые черные провалы.
В пляске, хохоча и безумствуя, трясла его за плечи Люда.
— Я с любым пришла!.. С Крутогоровым!..
— Ты-ы?.. — откидывал лесовик голову, сверкая белыми, как снег, зубами. — Огонь мой!.. Людмила!.. Ты?..
И, широко раздвигая над черным провалами брови-космы, хохотал раскатисто-радостно:
— Эге-ге!.. Хо-хо!.. Крутогоров!.. Людмилу подцапал?.. Огня мово?.. Подойди ближе… Перекрутились ужо?.. В лесу?.. Радуйтесь!.. Веселитесь!.. Так-тось… Эх, што ж вы ето?.. Свадьбу сыграли, а мене ни гугу?.. Я б браги наварил!.. А теперь тюрей угостить?.. Людмила!.. Тюри!..
Но, не слыша ничего и не видя, впивалась Людмила в огневые губы Крутогорова, страстно сжимая черную его голову. Погружала синие свои бездны в его темно-светлые глаза:
— Любый мой!.. Радость-солнце!..
— Жонка моя!.. Песня моя!.. — стонал Крутогоров. В широком грозовом плясе носилась с Крутогоровым, сплетаяся, Люда по моленной, выгибая тонкий свой страстный стан…
И, залихватски приседая и пристукивая грушевым костылем с оправой из кованого серебра, ходил ходуном лесовик:
Горячей, горячей, горячей!..
Веселей, веселей, веселей!..
Веял седой пургой. Хохотал:
— Хо-хо! А и у меня жонка есть… Ненила!.. У Фофана отбил. Духиня евонная… А злыдота не дает житья… Крутигоров!.. Хо-хо!.. Сокрушим злыдоту!.. Сердцо! Тюрю-то, тюрю будешь есть?
Но и Крутогоров ничего не слышал и не помнил. Только пил страсть, бессмертный напиток из багряных, сладких Людиных губ.
— Да люблю ж я его!.. — вскрикивала Люда, извиваясь, как дьявол, и подскакивая к хохочущему, гордо закинувшему голову отцу. — Отец!.. Да люблю ж я Круто-горова!.. Али я такая счастливая?.. Али ты?..
— Хо!.. счастлива ты у меня, Людмила… — обнимал дочь пурговый лесовик. — Огонь мой!.. Люблю я с тобой Крутигорова… так-тось…
— Смучило меня счастье… — вздыхала томно, вскидывая золотые волны волос, Люда. — Нету моченьки…
А опомнившийся Крутогоров, глядя на того, кто правдив был, мудр и беззлобен, жил как Бог, не связывая себя ничем, ибо слеп был для того, чтобы брать жизнь такою, какою берут ее зрячие, — Крутогоров, безмерным ликуя ликованием, пел мудрого вешнего лесовика…
И звал его:
— Эй, лесовик-радовик!.. Вешний кудесник!.. Ты — радость!.. Красота!.. Я люблю тебя. Ты будешь встречать со мною духа!.. Весну!
Вея седой пургой, протягивал Поликарп к Крутого-рову руки:
— Ты не знаешь… А у меня-то радость!.. Марея-дева!.. Хо! Дух на ей будет сходить тожеть… А Фофан окрысился, душегуб, из-за ей!.. Рад я Мареи-деве, ой, рад!.. Крутигоров!.. Береги огня мово, Людмилу… целуйтесь тут!.. Так-тось… А я пойду к Нениле, к жонке моей… Ух!.. И рад же я!.. Ух! — ухал Поликарп, проходя в сени.
И, гремя грушевым посеребренным костылем о порог, вихрился ухарем и плясал:
Веселей, веселей, веселей!..
Горячей, горячей, горячей!..
В узкие темные слюдяные окна красные били мечи заката. И в сумраке вечера Крутогоров и Люда, люто носясь по моленной, исходили лесной, непочатой страстью.
II
В обитель Пламени смятенные души приносили огонь чистых сердец и гнев. Дыхание бурь близилось. Крутогоров, в дикие уйдя леса, пил хмель любви, радости и солнца. Не унимаясь, мучила его исступленно, жгла безднами своими и знойными, кровавыми ласками Люда.
Как-то неведомая встретила Крутогорова под хвойными сводами девушка в черном. Вплотную к нему подойдя, воткнула за пояс ему белые росные цветы, разливавшие густой аромат…
Долгий вскинул Крутогоров солнечный взгляд свой на девушку в черном, молвил нежно:
— Ах, уж это мое сердце… Кто ты? Грустно и медленно подняла девушка серые непонятные глаза. Уронила упавшим голосом:
— Ты любишь… ее.
— Да, — сказал Крутогоров.
— Она… колдунья… — с ужасом прошептала девушка.
Шире раскрыла зрачки. Положила на плечи Крутогорову нежные белые руки, вздохнув, поникла горько:
— Я тебя… ждала. Я тебе молилась…. Мне ничего не нужно… я хочу только молиться… тебе.
— Кто ты?.. — шевелил красные ее волосы Крутогоров. — Ах, мое сердце… Ах, счастье…
— Милый!.. Ми-лый!.. Люблю… Люблю. Из-за хвои, пошатываясь, пьяная от лесов, страсти и бурь, с низко опущенной в короне русых волос головой, жуткая вышла Люда. Подошла к Крутогорову вплотную.
— Со мной шутки плохи… — скосила она на него синие недобрые глаза.
А девушка в черном, уходя, вскрикивала:
— Не забуду!.. Нежный… Люблю… А-ах, люблю-ю…
— Кто же ты? — спрашивал ее Крутогоров.
И вздыхал, провожая ее тайным взглядом любви.
Люда уловила взгляд. Прокляла Крутогорова, канув в глухую мглу.
В ночи искал Крутогоров Люду. И не находил. А за ним загадочная бродила девушка в черном.
Падали ночные росы. За башней голубые доцветали росистые зори. Ладаном дымились ароматы сада роз.
В саду роз, в душистом росном шуме, гибкая тонкая девушка шестнадцати лет, в коротком черном платье, упав в траву, звонким заливалась трепетным смехом… Страстно откинув назад голову, так, что из алмазного ее ожерелья сыпались искры, вскрикивала вкрадчиво перед Крутогоровым:
— Ну и напасть!.. За что несчастье такое на меня — любовь?..
А купающиеся в серебряной росе белые и темно-алые розы, хрупкие бледные лилии и желтые, с золотистой пылью тюльпаны осторожно дотрагивались до стройных ее открытых ног, розового горячего лица, тонких нежных рук. Но девушка знала, что даже цветы и травы влюблены в жуткую ее, немилосердную красоту. Знала, что платье у нее — по колена, ноги открыты, стройны и горячи, грудь атласиста, знойна и туга. Перед ней ведь возлюбленный ее! Как же ей не быть прекрасной?
Шелестели лепестки. Вздыхал томно сад. А девушка в черном, к странным голосам сада прислушиваясь, шептала вдохновенно и страстно прильнувшими к дрогнувшей руке Крутогорова сладкими нежными устами:
— Цветы поют?.. Или возлюбленный мой?.. Радуйтесь, цветики!.. Возлюбленный мой — песнопевец-поэт!..
Звездные светы, с голубым сумраком смешиваясь, обливали свежие, мокрые от рос цветы, глаза девушки, волосы и тяжелое ожерелье, переливающееся холодными искрами. Падали, прорываясь сквозь студеный шум, на траву розовыми волнами. И все же девушка-русалка, купаясь в голубом ночном свете, опутанная недобными огнями, замирала в темном, трепете у ног Крутогорова.
— Ах, зори цветут?.. Или возлюбленный мой?.. Жуть берет!.. Возлюбленный мой — солнцевед!
Жутки и сладки девичьи сны наяву. А еще жутче и слаще сны наяву шестнадцатилетней русокудрой русалки. Непреоборима и грозна любовь открытая и торжествующая. Но еще непреоборимее и грознее любовь, скрытая от мира и даже от себя, запретная, любовь-жуть.
— Кто ты?.. — спрашивал Крутогоров. — Тебе шестнадцать лет? Я люблю Люду… Но и твои сны девичьи люблю… Чистая!.. Откуда ты?..
— Из замка…
— Расскажи…
Рассказала — пробредила… За девушкой-фиалкой желчные следили старухи.
И Гедеонов. И мать, молодая еще (княгиня). Удерживали ее, когда шла она в дикий лес. Непонятное что-то говорили ей. Но девушка провела их всех и пробралась-таки в дикий лес к возлюбленному своему — свободная, страстная, знойная, трепетная! У жуткой колдуньи — у кровавой лесовухи отняла возлюбленного.
И теперь вот огненными обнимает его руками своими, целует исступленно и кричит, кричит в великом приливе любви, нежности, страсти:
— Ах, отчего это щемит сердце?.. Бог мой! Я — люблю… Отчего дрожат руки?.. И млеют ноги?.. Ах, отчего все кружится… И все горит… Я — в огне!..
Молчит. И вздыхает протяжно и сладко:
— Ну, и пускай пропаду… Зато уж и. обовьюсь, ох!.. Нетерпеливо, крепко и больно сжимает горячими хрупкими руками шею Крутогорова, открывая начаянно короткое черное платье на белой девичьей груди, — робкая, насмешливая, извивающаяся, светящая огненной улыбкой, грозно-прекрасная.
— Я — люблю!
Изомлев, отступает назад. Но вдруг непочатым загорается огнем. Налетает на Крутогорова вихрем. Запахом роз и ландышей обдает его, стройной топая крепкой ногой. Хохочет яростно, отчего серые глаза ее суживаются, косятся и раздваивается розовый нежный подбородок:
— Ха-ха!.. Поцелу-уй меня-я… Мой любимый!.. Не пущу.
III
Но Крутогоров, спустившись к озеру, садится в лодку и отплывает от берега.
И слышит, как бежит за ним в березняке девушка. У самых волн трепетно замирает…