Рейнхарт невнятно — поскольку рот был набит розовой свиной сосиской — выразил соболезнования. Он был рад встрече с Фарли-моряком.
— Какая жалость, Фарли, — прочувствованно сказал он.
— Бедная Наташа. Я должен был бы возненавидеть ее, но иногда думаю, есть и моя вина в том, как все повернулось. Знаешь, моральная ответственность сплетается в чертовски хитрую паутину. Мы все повинны в грехах друг друга. А?
— В смысле «смерть каждого человека умаляет и меня»?[24]
— Именно, черт возьми. Смерть каждого человека и все прочее. Правдивее слов никто не написал. — Фарли положил руку на плечо Рейнхарту. — Все понять — значит все простить. У тебя верные понятия, малыш. Наверное, поэтому ты и с нами.
— Точно, — сказал Рейнхарт. — Если что у меня сохранилось, то только они.
— Скажу тебе, старик: все могло бы повернуться иначе, будь я туземным алконавтом, как ты. Как я все это вынес, один Бог знает.
— Вера — большое утешение, — сказал Рейнхарт.
— «Насмехайтесь, Руссо и Вольтер»[25], — продекламировал Фарли-моряк. — Мы живы не хлебом единым. Но финал там, в Мексике, был бы испытанием и для первых францисканцев. Наташа спуталась с шофером автобуса, таким же укурком, который жил где-то в том же доме. Ну, ты знаешь, что за люди вообще шофера автобусов, но этот гад был что-то особенное. Он имел чувство к Наташе — или так ему казалось. Подлец, везде носил «смит и вессон» в наплечной кобуре и даже в скотском своем автобусе с ним не расставался. Каждый божий вечер вваливался к нам в полном одурении, размахивал револьвером и орал: «бам, бам, бам». Давал Наташе им поиграть — иной раз прихожу вечером, а она с мечтательным отсутствующим видом целится сорок пятым мне прямо в сердце. Это был кошмар, Рейнхарт, чистый кошмар. А?
— Люди порой себя странно ведут, — сказал Рейнхарт, подбирая красной пластиковой ложкой фасоль в соусе.
— Странно, — повторил Фарли со злостью. — Он говорит: «странно». Это было еще не все, еще не самое худшее. Гад вдруг увлекся русской рулеткой. Теперь каждый вечер, вместо «бам, бам, бам», выхватывал револьвер, крутил барабан и приставлял дуло к башке. Наташа это поощряла. Он щелкал собачкой, ревел как зверь и предлагал мне попробовать. Я посылал его к черту — ну, вежливо, конечно, — и паразит проделывал это снова, три, четыре раза, вопя все время, какой он muy hombre[26]. Знаешь, как эти мексиканцы любят толковать о яйцах. И вот, как-то вечером, будь он проклят, поднимаюсь по лестнице, и БАБАХ. Весь дом содрогается, и я чуть не скатываюсь со ступенек. Вхожу, черные очки мерзавца лежат на полу посреди комнаты, и понимаю: наша песенка спета. И Наташа стоит посреди кровищи. Смотрит на меня жутким ангельским взглядом и говорит: «Это я сделала». Птичка, говорю ей, ничего не хочу знать, валим к чертям отсюда, — сгребаю всю капусту, какую могу найти, бросаю какое-то барахло в чемодан — и к двери. Скажу тебе, старик, я прекрасно понимал, какая разыграется сцена, когда явится их отвратная полисиа. Мужик водил автобус — ну? Как бы официальное лицо, и так далее. Но не могу Наташу сдвинуть с места. Стоит и твердит: «Это я сделала. Я сделала. Он дал мне покрутить…» Когда я вывел ее наконец в коридор, соседи уже толпились там, галдели и лезли на нас, но мы кое-как выбрались на улицу. Тут спускается этот сволочуга, велосипедный механик, и говорит, что отвезет нас в аэропорт за пятьдесят долларов. Что было делать? Залезли в его грязный «шевроле» и поехали. Скажу тебе, там действовали Силы побольше, чем мои, — мы впритык успели на местный рейс «Аэронавес» до Мехико. Но с Наташей уже нельзя было войти в контакт. Как я ни старался, достучаться до нее не мог. Это был тяжелый момент, честное слово. Я не мог просто бросить ее там, она побрела бы куда-то и погибла. Ты знаешь, как я к ней относился.
— И относишься, — прочувствованно сказал Рейнхарт.
— И отношусь, — подтвердил Фарли. — И в то же время не мог посадить ее в самолет до Нью-Йорка, — понимаешь, это было бы все равно что послать полиции весточку с моим адресом. Я выбрал среднее. Мы пошли на автовокзал, и я купил ей билет до Оклахома-Сити. У нее было удостоверение личности и прочее. Я думал, что она могла заблудиться в Далласе или где-то, и они могли бы сообразить, откуда она.
— Должно быть, ее отправили домой, — сказал Рейнхарт. — Последнее, что я слышал, — ее держали в Уингдейле.
— Милая Наташа, — растроганно сказал Фарли. — Наверняка ее обратный путь был легче моего. В Мехико я приткнулся в жуткой гостинице, полной сирийцев, за квартал от бойни. Я подумал, что надо потихоньку околачиваться вблизи ресторана «Санборнс», поскольку была практическая надобность в свидетельстве о рождении. И вот однажды днем я познакомился с лопухом из Иллинойса и по наитию, что ли, позвонил в железнодорожную кассу и забронировал билет на ночной экспресс до Эль-Пасо. Ну, на его имя. Вечером мы пошли пить, и он позволил мне заиметь его туристскую карточку и свидетельство о рождении — на что я и рассчитывал. Тут же вокзал, поезд — и в Эль-Пасо. Что?
— Здесь Новый Орлеан, Фарли.
— Да, черт возьми. — Фарли подцепил уголком сухаря остатки томатного соуса. — Когда я вернулся в Штаты, возникло чувство, что логика указывает на запад — ну, знаешь, на южную Калифорнию или в таком роде. Но деньги утекали со страшной быстротой. Пришлось остановиться в Денвере, заняться рекламой по телефону и тому подобным. В конце концов услышал про труппу, которая разыгрывала мистерию о Страстях Господних — там нужен был Христос.
— Кто?
— Христос. Премьер. Ну, Он Сам. Я рискнул, пошел к ним, и, клянусь всеми святыми, они меня взяли. Ей-богу, подумал я, опять спасен и опять Его рукой! Сдохнуть мне, это было что-то сверхъестественное.
— Что ж, — сказал Рейнхарт, — если ищешь, кем прикинуться, чтоб улизнуть от полиции, лучше ничего не придумаешь.
— Вот и я так решил. Но не думай, что любой болван с манерами может сыграть Иисуса Христа. Зрители мистерии, может, и не эрудиты, но это специфическая публика. Нужна искра, чтобы сыграть Христа. Вот тут что-что нужно иметь.
— Фарли, меня вот что занимает, — сказал Рейнхарт. — Это фото там, на стене. Не ты ли на нем?
— Это фото, — сказал Фарли, — репрезентативная вещь. В вульгарном смысле — это моя фотография, но она как бы репрезентативна. Она представляет Христа в обезличенном образе меня. Ну, понимаешь?
— А-а.
— Труппа как раз отправлялась в Техас. Они гастролируют весь год — летом в Канаде и около границы, зимой на Юге. Мы играли в любом захолустье — в воскресных школах, на приходских собраниях и так далее. Это было довольно трогательно. Премьерам платили семьдесят пять долларов в неделю, но гостиница — за твой счет. К Рождеству мы были в Лафайете с двумя десятками контрактов по Северо-Востоку на Страстную неделю и Пасху, и тут я подумал, что с меня, пожалуй, хватит. Стало не совсем спокойно, я немного напрягся, ну, ты понимаешь. Я не знал, что с Наташей. А труппа представляла меня не только как актера, но и как проповедника в миру. И вот, когда мы играли перед обществом Миссии в Хуме, я подошел там к главному и сказал, что снова ощутил призвание. «С актерством расстаюсь, — сказал я ему, — хочу служить». Ты бы видел его, Рейнхарт, можно было подумать, что он ангажирует Самого И. X. Это был бенефис и довольно щедрый контракт, а я имел в виду заниматься сбором пожертвований, и, когда он меня взял, я решил, что вот она, рука Божья. Но когда они стали меня спрашивать, как бы я отнесся к работе с грешниками, картина прояснилась. Я пришел сюда и принял место от старого пердуна, который им заведовал. Вот и вся история.
— Больно видеть, до чего ты докатился, Фарли, — сказал Рейнхарт. — За что ты здесь пропадаешь?
— Рейнхарт, — ответил Фарли, — я всегда стараюсь мыслить, как святой Франциск. Каждый должен ежедневно мотыжить свой маленький садик. А вообще-то, у меня такое чувство, что в этом городишке назревают события.
— А может, тряхнешь стариной да затеем что-нибудь на пару, — сказал Рейнхарт. — Ненадолго, конечно, на время.
Фарли устремил на него кроткий взгляд:
— Стариной тряхнуть, говоришь? Ничего не выйдет. Да и какого дьявола можно тут сварганить с кларнетистом?
— Я не в том смысле, — сказал Рейнхарт. — Скажем, разве я не мог бы стать спасенным? Ты бы меня обратил, как того фрица двуносого.
— Ты сам не понимаешь, что плетешь, — надменно оборвал его Фарли. — Он спасся по-настоящему. Я спас несчастного старика от пьянства, Рейнхарт. Он — единственное мое моральное вознаграждение за всю эту фальшивку. Есть вещи, над которыми нельзя смеяться.
— А рабочие руки тебе не требуются? Посуду там помыть или что?
— Детка, — сказал Фарли, хлопнув Рейнхарта по плечу. — Ты еще зелененький, хоть и до черта талантливый. Я б с радостью, просто с радостью взял бы тебя к нам. Но того, что дает нам общество, хватает на содержание лишь брата Тодда, трех заморенных негров и Алеши. Братец Тодд получает жалованье, он был извращенцем, но исправился, — по крайней мере, так считают. Негры воруют, а Алеша питается воздухом. Ему ни гроша не платят. Если б было куда тебя втиснуть, я бы втиснул. Да и ты ведь алкаш, верно?
— Верно, — сказал Рейнхарт, — но у меня талант. Я немножко занимался рекламой товаров на радио, Фарли. В таком городе, наверное, есть что-то такое.
— Сейчас? А как же: рекламируют по телефону и стучатся в двери, — пустой номер, ты бы больше заработал официантом.
— Ну а что за события назревают?
— Интересный вопросик, — сказал Фарли-моряк. — Сказать по правде, я и сам не знаю. Но что-то назревает. То есть все время ходят такие слухи. Скоро что-то начнется, и это как-то связано с политикой.
— Ерунда собачья, — сказал Рейнхарт. — Банды дремучих фермеров и обычная мура. Кому это нужно?
— Не лезь в бутылку. Не суди о том, чего не нюхал, — сказал Фарли. — Говорят, это что-то другое.
— Что же именно?
— Тебе подавай все сразу! Может, ничего и не будет, понимаешь. Но сейчас я тебя утешу. Нам полагается место на мыльной фабрике на Шеф-Мантёрском шоссе. Для перевоспитания. Работа в ночную смену, и платят они непристойно мало, но ты же не станешь привередничать, верно?
— Я согласен.
— Чудненько, — сказал Фарли. — Иди под душ да скажи Алеше, чтоб он выдал тебе спецодежду, так сказать, за счет фирмы. Я должен прислать им человека сегодня же.
— Все-таки расскажи про эту политику-то.
— Потом, Рейнхарт.
Рейнхарт встал и шагнул к портьерам:
— Ну тогда скажи вот что. Откуда ты взял эту байку, что ты был алкоголиком, и вся семья твоя вымерла, и ты увидел свет?
— Слышал как-то по радио, — сказал Фарли. — И ничего смешного тут нет. По-моему, душераздирающая история с моралью.
Рейнхарт вышел в молитвенный зал. Фарли последовал за ним, положил ему руку на плечо, и они вместе направились к лестнице.
— Зайди ко мне завтра. И слушай, мальчик. Если захочешь поговорить о своей проблеме с алкоголем, я к твоим услугам.
— Ты душа-человек, Фарли, — сказал Рейнхарт. — Ты совсем как твое фото.
Химическая компания «Бинг» находилась на краю города; Рейнхарт добирался туда на автобусах с пересадкой целый час. Фабрика, квадратное четырехэтажное здание, стояла на заросшем травою перешейке залива Сент-Джон, с крыши его на все четыре стороны сияло голубым химическим светом слово «Бинг». Позади здания отражение голубого света на маслянистой, в радужных разводах воде через несколько метров пропадало — дальше над топкой грязью нависала черная мясистая листва деревьев: начинались джунгли.
И тут тоже его приняли без промедления. Через четверть часа после того, как он вошел в ворота, ему выдали фуражку с голубыми буквами «БИНГ» над козырьком и белый комбинезон; мастер по фамилии Юбенкс провел Рейнхарта в просторное белое помещение, где из большой серой цистерны в полу веером выползали конвейерные ленты, на которых, как гренадеры в киверах, ехали пластмассовые бутыли с красными колпачками. Высоко под потолком за продолговатым стеклянным окошком стояли двое светловолосых молодых людей в полосатых галстуках и молча наблюдали за конвейерами.
— Ну вот, — сказал мастер, остановившись у конвейерной ленты. — Рейнхарт, что ли?
— Рейнхарт, — подтвердил Рейнхарт.
— Ты, значит, вот что, Рейнхарт, ты берешь гаечный ключ — вот так — и, когда бутыль сходит с ленты, прикручиваешь колпачок… — Он схватил проплывавшую мимо бутыль и завинтил колпачок. — Вот эдак.
Рейнхарт взял гаечный ключ и лихо им взмахнул, показывая свою готовность учиться.
— Понятно, — сказал он мастеру.
— Ты все время будь начеку, а то они проползут мимо. Будешь зевать по сторонам — упустишь, а тогда, как ни старайся, не догонишь. И из-за тебя придется останавливать конвейер, а остановка да запуск обходятся Бингу дороже, чем два часа работы. Третий раз остановим — тебя отсюда коленкой под зад, понял?
— Да, — хмуро бросил Рейнхарт, нацеливаясь гаечным ключом на приближавшуюся бутыль.
— А инженеры оттуда следить будут, — продолжал мистер Юбенкс, кивнув на продолговатое окошко наверху. — Так ты, говоришь, из «Анголы»?
— Нет, — ответил Рейнхарт. — Из Миссии живой благодати. От пастора Дженсена.
— Ага. Ты там скажи, чтоб тебе сняли космы. На днях к нам заедет сам Бинг, а он любит, чтобы ребята были в аккурате.
— Скажу, — ответил Рейнхарт. — Непременно скажу.
Мастер ушел, оставив Рейнхарта единоборствовать с пластмассовыми бутылями. Стоя на бетонном полу, Рейнхарт изготовился и все свое внимание устремил на колпачки; но через четверть часа он уже начал поглядывать по сторонам.
В помещении было человек сто, все в таких же белых комбинезонах и фуражках, как и он. Насколько он мог видеть, здесь работали люди всех возрастов: и вялые старики с запавшими глазами, с изможденными, подергивавшимися лицами, и загорелые молодцы в шрамах — эти орудовали у конвейеров, очень сосредоточенно, движения их были тщательны, и все время они оглядывались через плечо. И хотя каждого от ближайшего соседа отделяло три метра пола и конвейерных лент, они ходили крадучись, держались сторожко и заботливо оберегали свои спины. Были тут и другие, совсем еще мальчишки, многие с бачками на щеках и с татуировкой, они нервно суетились у конвейеров, быстро бормотали ругательства, посвистывали и корчили рожи. То и дело Рейнхарт наталкивался взглядом на пару странно пустых глаз, на бессмысленное, иссиня-бледное лицо; однажды он остановился с гаечным ключом в руках, пораженный лицом человека позади себя, возле машины, наклеивающей ярлыки: на нем попеременно появлялись то выражение тупого блаженства, то ужасающая кровожадная гримаса.
«Перевоспитывают», — подумал Рейнхарт, вспомнив слова Фарли.
Что ж, не так-то уж плохо, могло быть куда хуже. Прикручивать колпачки — не слишком вдохновляющее дело, но работа в тепле, а не на холоде, и хорошо, что ночная, — не даст околачиваться на улицах. Главное, надо передохнуть и снова начать действовать. У него ведь остался костюм, упрятанный в чемоданчик, и к тому же Фарли посулил ему какое-то настоящее дело, участие в какой-то политике. У химиков он будет получать доллар в час минус плата за стирку — какого черта, подумал он, отправляя теплую бутыль с мылом в наклеечную машину, от каждого по способностям, каждому по потребностям. Этого хватит, чтобы убраться из Миссии. Если пить только пиво и работать в субботу и воскресенье, можно выколачивать двадцать пять в неделю, а если ничего не пить, то, может, и все тридцать пять. В прошлом году было время, и довольно долгое, когда он обходился горячим душем на ночь и пачкой сухого печенья — это вопрос не физиологии, сказал он себе, а вопрос регуляции темперамента. Вот он сейчас в белом комбинезоне, с гаечным ключом в руке, а ни один человек с гаечным ключом в руке и в белом комбинезоне не может быть в разладе с окружающим миром. Если можно будет стибрить этот комбинезон, он его стибрит. Это будет для него костюм-аноним. Отличный плащ-невидимка: в белом комбинезоне можно появиться где угодно.