Джеральдина засунула руки в карманы плаща и откинулась на спинку скамьи. Ветер опять дохнул ей в лицо, теплый, душистый, в нем не было никакой резкости, невинный, как небо, которое его родило.
Трудно было бы объяснить кому-то, почему тебе противен такой день, подумала она. Потому что день был прекрасный, видит Бог, — о таком только мечтать. Ей вдруг захотелось забиться в самый темный угол самого темного, самого паршивого бара на Декатур-стрит и напиться в лоскуты. Но она не могла вернуться туда, даже для этого. Джеральдина закрыла глаза от неба и ощутила на губах холод той металлической штуки; мягкие звуки вокруг слились в шепот человека, который эту штуку поднес. (Маленькая! Маленькая!..)
Она встрепенулась, открыла глаза. Солнце светило ярко, ветер колыхал траву, застывшая тень старика чернела на газоне. Она встала и быстро пошла из парка к гостинице «Рим». Он должен был вернуться — пятый час, — пора ему вернуться. Уже заснул, наверно, в кресле или тянет виски! В волнении она зашагала быстрее: как она ни сопротивлялась, коварный день снова заразил ее надеждой.
За квартал от «Рима» верхом на мотоцикле сидел полицейский и наблюдал за ее приближением. Она медленно прошла мимо него к бордюру; его маска насекомого — белый шлем, черные очки — поворачивались ей вслед. Джеральдина улыбнулась ему, с настороженной приветливостью глядя на розовое лицо под черными очками. Ишь ты, какая скотина, безмолвно сказала она ему; шея в полтора обхвата, морда как окорок. Свет на перекрестке горел красный, она ждала, полицейский наблюдал за ней.
— Приятно в такой день проехаться на мотоцикле, — сказала ему Джеральдина, озабоченно щурясь на пустую улицу.
— Погожий денек, — отозвался он. — Вы здесь живете?
— Совсем не здесь, — сказала Джеральдина. — Зашла посмотреть, где тут прогулочный катер.
— Его нет, — сказал полицейский.
— Нет, да? Ну, дали зеленый свет, пойду, пожалуй, переоденусь для церкви.
Уже шагая по другой стороне, Джеральдина услышала, как он пнул педаль стартера, и пулеметом затрещал двигатель; она нарочно прошла мимо входа в «Рим», думая, что все-таки не стоит кокетничать с этой публикой. Не знаешь, где окажешься при следующей встрече с ними. Она услышала, что мотоцикл догоняет ее, и шла медленно, пока полицейский с ней не поравнялся и не придержал тарахтящую машину.
— Слушай, что случилось с твоим лицом? — спросил он, двигаясь рядом.
Она встретила его безглазый взгляд и увидела, как высунулся язык и плотоядно облизал толстые розовые губы.
Скотина, подумала она. Когда он свернул за угол, она бегом возвратилась к гостинице. Помешкала у двери, не решаясь открыть и прислушиваясь, потом поправила волосы, вставила ключ и вошла. Его не было.
— Гадство, — сказала она. В разочаровании она опустилась на кровать, свесив руки. — Ох, гадство.
В окно лился солнечный свет; доносились звуки с реки, чириканье воробьев.
Она подошла к стенному шкафу: вещи его были на месте — и чемодан, и утюг. Черт возьми, какой ему смысл так удирать? А может, он не сбежал?
Джеральдина снова села на кровать, с гримасой откинулась на подушки, зажав ладонями уши. Зачем ему так удирать — она этого не могла понять. И что он за человек, этот Рейнхарт? Его она не могла понять. Иногда представляла его себе хорошо: слышала его голос, произносивший какие-то слова, видела за каким-то занятием, — например, как он ковыряет в ухе. Но когда пробуешь сложить его во что-то целое — не получается. Как будто он ею выдуман. Она долго лежала на кровати, пытаясь понять, что с ней происходит, понять этого Рейнхарта и все остальное.
«Опять ищешь, к кому бы прилепиться, — сказала она себе, — дура. Держишься за него, а даже не знаешь, кто он такой».
«Но ведь надо же за кого-то держаться, — подумала она. — А не будешь — тебя смоет к чертовой матери, унесет на край света, и станешь пылью, опилками, будут плевать на тебя, вытирать об тебя ноги».
— Черт возьми, Рейнхарт, — проговорила она в пустой комнате, — меня ведь затопчут, дружок.
Она лежала на кровати и все думала о том, как ее смоет и понесет, пока за окном и в комнате не стемнело. Когда она поднялась, над соседней крышей уже висели звезды — Большая Медведица, Полярная, — и, глядя на них, она почему-то вспомнила человека с медным кастетом и как он ее назвал; она даже знала, почему вспомнила — из-за отца. Стоило ей подумать об этом человеке, как тут же вспомнился отец. Господи, как нехорошо, подумала она, почему это они вспоминаются вместе? Она подошла к окну, высунулась и вдыхала ночной воздух, пока медный привкус во рту и голос человека с кастетом не превратились в отца; она посмотрела на звезды, и он возник перед нею: худой, в морщинах, хотя он помнился ей не старым; крепкий его дух, в котором она с годами признала запах виски и пива — шахтерского ерша; щетина на щеках; голос, рассказывающий о звездах. Ей казалось, что однажды вечером она стояла с ним и смотрела на звезды. Но она не была в этом уверена. («Маленькая, — назвал ее человек с кастетом. — Маленькая».) Она смотрела на небо, пока не задрожали ноги от первого рыдания, вырвавшегося изнутри, — и мозг ее как будто покатился на роликах, все быстрее, быстрее, сходя с дорожки. Тут она поняла, что это будет значить для нее — сломаться, поплыть по течению: конец всему, конец заботам, как если бы у Вуди был пистолет в тот вечер в Порт-Артуре.
Она отвернулась от окна с ощущением, что ее затягивает под волну времени и неподвластных ее воле событий, волна громоздится над ней, чтобы ее раздавить, — лавина зазубренных, зубчатых дней и ночей, с острыми шипами, которые пахнут медью и кровью, несущая в себе отца, и Эл-Джея, и потные руки извращенцев, и голоса из темноты, и мутный свет, и тошнотворный ужас при звуках ее имени, кулаки у рта, хлопки по заду, обжигающую хватку на руке над локтем, и выворачивание рук, и поцелуи, пахнущие рвотой… Господи, думала она, привалившись к ставне, они меня затопчут, дружок.
Она вспомнила с облегчением, что скоро пора на работу, зажгла свет, умылась, причесалась и застелила кровать. Потом вынула из стенного шкафа веник и совок и стала медленно и тщательно выметать из углов, собирать окурки, затирать пятна от пролитого виски около кровати. Потом надела плащ и пошла по пустой улице к автобусной остановке на углу Канал-стрит.
Всю ночь она заставляла себя думать только о работе, пока ряды бутылей с жидким мылом, залитые гнетущим светом флюоресцентных ламп, чуть не загипнотизировали ее. В перерыве работницы обсуждали свои разводы и бывших мужей; Джеральдина не принимала участия в разговоре. Она взяла два сэндвича вместо одного: с тех пор как она вышла из дому, во рту у нее не было ни крошки.
После конца смены, в раздевалке, она понадеялась, что Рейнхарт встретит ее у остановки автобуса, но, когда она пришла туда, там было пусто, и сама она ощущала такую опустошенность и усталость, что даже не огорчилась. Она сидела на скамейке, слушая музыку, которая доносилась из кафе по ту сторону шоссе номер девяносто; потом подъехал автобус и повез ее, нагоняя сон, по Елисейским Полям, мимо темных домов, к Канал-стрит.
Чтобы заснуть наверняка, она купила две литровые бутылки пива в баре на Сент-Чарльз-авеню и поднялась к себе. Она открыла дверь, поставила пиво, но, пробыв в комнате минуты две, снова разнервничалась. Тогда она взяла бутылки и пошла по коридору к деревянной галерее, которая вела в комнату Филомены.
На галерее было совершенно темно, так темно, что даже нельзя было различить контуры соседних домов, заслонявших небо. Осторожно ступая и держась за шаткие столбики перил, она двигалась к свету, который пробивался из-под двери Филомены. Внизу, в черноте двора, вторя друг другу, орали кошки; их вопли всегда напоминали Джеральдине крик младенцев. Скоро рассветет, наверно, — они всегда начинают перед рассветом.
— Филомена, где ты там?
Она услышала, как Филомена отодвигает комод, которым на ночь припирала дверь. Наконец дверь открылась, Филомена стояла в проеме, вглядываясь в темноту сквозь призрачные стекла очков:
— Джеральдина?
— Да. Я тут пива принесла, хочешь? Хотела сегодня купить у тебя билетик, но не встретила, когда пришла.
Филомена отступила в комнату, Джеральдина вошла за ней и помогла придвинуть комод к двери.
— Ты только послушай кошек, — улыбаясь, сказала Филомена, пока они возились с комодом. — Слышишь? Они совсем как мы.
— Наверное, — сказала Джеральдина.
Комната была маленькая, с наклонной стеной над кроватью. Пахло затхлостью, на квадратике линолеума под раковиной валялись стаканчики из-под жаркого и пакетики от чипсов.
— Знаешь, он не дал мне сегодня билетов, так что нечего тебе продать. Вчера я пошла к нему, а его нет. Наверное, банк закрылся, и он пошел выяснять.
— Ясно, — сказала Джеральдина. — А у меня тут пиво, если хочешь.
— Угу. — Филомена вынула из раковины открывалку, сковырнула крышку и стала пить, слизывая пену с беленьких усиков. — Надеюсь, мне не будет от него мерещиться, — сказала она. — А куда девался твой приятель?
— Не знаю, — сказала Джеральдина. — Со вчерашнего утра не видела.
— Ну? А он не сказал, куда собирается?
— Он пошел наниматься на радиостанцию. Уже сутки прошли, а его все нет.
— Такой может работать на радио. Я как-то ночью остановилась у твоей двери, послушала его. Хорошо язык подвешен.
— Да, — сказала Джеральдина, — говорит он здорово.
— А у него что, были твои деньги?
— Да нет, — сказала Джеральдина, — нет, по-моему. Да хоть бы и были…
Филомена поднесла свою бутылку к свету и поболтала, с удовлетворением разглядывая пену.
— Он, наверно, вернется, если сможет, — сказала она Джеральдине. — Я как увидела его, сразу почувствовала — вот подходящий парень для Джеральдины. Но потом мне показалось, как будто у него что-то наклевывалось в тот день, но сорвалось.
— Послушай-ка… — сказала Джеральдина.
— Знаешь, как странно бывает, — продолжала Филомена, передавая ей бутылку, — ты, может, сболтнула что-нибудь и разозлила его, а сама даже не заметила. У меня всегда так выходит с мужчинами. Бывало, уйдет — и все.
— Не знаю, — сказала Джеральдина. — Не знаю. Не думала я, что он так уйдет. Не знаю, что я думала.
— А, черт, — тихо сказала Филомена.
— Что такое? Опять мерещится?
— Мне показалось… но не знаю. Оглянись назад. Видишь что-то странное, вроде вихря?
Джеральдина обернулась и посмотрела на красный комодик, придвинутый к двери:
— Нет. По-моему, ничего такого.
— Ну, хорошо, — сказала Филомена. — И я не вижу. А подумала я про одного своего когдатошнего друга, он мне напомнил твоего. Индеец.
— Знала я одного с индейской кровью, — сказала Джеральдина. — Вуди его звали.
— Да, так этот индейский парень, он думал, что он такой, какой мне нужен. Он напоминает мне твоего приятеля, только он был гораздо интереснее… Ух, сложен был, как грузовик, и волосы масляные, прилизанные. Не помню, где с ним познакомилась. А потом не видать его и не видать, и как-то вечером пила я дома здесь пиво и уснула… свет не горел, я проснулась, а он стоит, нагнувшись надо мной, и говорит: «Филомена, ты меня больше не увидишь, потому что уезжаю обратно в Сиу-Сити». Сам он оттуда был, из Сиу-Сити.
Джеральдина хмыкнула.
— Там много индейцев. Но я так думаю, на самом деле его здесь не было той ночью, потому что дверь я приперла комодом, как сейчас.
— Хм. А потом ты его видела? — спросила Джеральдина.
— Да, видела потом, но только когда пила пиво.
— Хм. А что еще ты видишь?
— Ну, чаще вижу мужчин, Джеральдина. Мужчин и всякое.
— Мужчин и всякое, — повторила Джеральдина. — А к врачу ты не ходила, проверить голову? Тебе никто не говорил, почему тебе мерещится?
— Один раз, — сказала Филомена, — я гуляла возле Тьюлейна[35], искала себе парня и увидела молодого симпатичного — он стоял перед прудом с утками. Я подошла, хотела подружиться. А он, бедняга, перепугался, и что ты думаешь? Пошел и пожаловался на меня полицейскому. Студент, наверное.
— Ты его хватала, что ли? — спросила Джеральдина.
— Что ты. — Филомена открыла вторую бутылку пива. — Что ты. Полицейский забрал меня. Мы поехали в Благотворительную больницу, меня посмотрел доктор, но ничего мне не сказал. Меня послали делать рентген груди, а я надела пальто и домой. И с тех пор докторов не видела.
— Почему, думаешь, тебе мерещится?
— Сама не знаю, Джеральдина.
— А без очков ты их видишь?
— Без очков я вижу их, как все остальное вижу без очков.
— Черт, — сказала Джеральдина. — Надо тебе провериться.
— Мой босс то же самое говорит. Думаю, боится за мою работу. Но деньги я всегда приношу правильно и честно, так что он не очень требует.
— Думаю, можно попасть в большую беду, когда так подкатываешься к людям. Тебе еще сильно повезло. Больше, чем мне, ей-богу.
— Я не так плоха, как меня малюют, — сказала Филомена. — Но попадались и очень плохие. Иногда такие сумасшедшие, что только держись. Ну, совсем сумасшедшие.
— Что они делали?
— А, черт, я даже не помню. Когда вижу, что они такие, я на них внимания не обращаю.
— Ты в большую беду можешь попасть, я думаю.
— От этого никуда не денешься, — ответила Филомена. — Всегда какая-нибудь неприятность. Ты извини за любопытство, но ведь лицо тебе какой-то мужик испортил. Правда?
Джеральдина поставила свое пиво у изголовья кровати и потупила взгляд.
— Правда, — сказала она.
— Ну вот. Я когда дома жила, думала другой раз, что любовь, ее Бог сюда послал, как тростниковый сироп — можешь пойти в заросли и сосать, если собой хороша, или еще что. Но теперь мы с тобой знаем, что это не так. Когда я думала, что ничего не смыслю, меня ни один парень не то что не поцеловал — не дохнул на меня, а дохнул бы, я бы, знаешь, кончила бы, честное слово. Но теперь я знаю, что всё не так, и ты знаешь — от этого одни беды.
Джеральдина встала:
— Филомена, каждый ведет себя так, как знает, но ты что делаешь: ты подходишь к людям на улице и просишь, чтобы тебя выебли, — и пусть мне кто скажет, что это не то же самое, что вежливые знакомства между мужчинами и женщинами… даже в баре, черт возьми.
— По-моему, как я себя веду, так же и другие женщины, разницы мало, — сказала Филомена. — Нам всем хочется соблазнять.
— Только не говори мне, что так ты что-нибудь узнаешь про любовь.
— А я тебе говорю, милая. И не рассказывай, что у тебя по-другому. — Она снова приложилась к бутылке и вытерла губы рукавом синей рабочей рубашки. — Я тебе объясняю как есть.
— Я думаю, о чем ты говоришь — это называется сексом.
— То же самое, — твердо сказала Филомена.
Джеральдина допила пиво и отодвинула от двери комод; уже рассвело, небо было затянуто тяжелыми серыми тучами. Голуби трепыхались и кружили в вихрях пронзительно-холодного ветра, вырывавшегося из проулков. Через вентиляционное отверстие Джеральдина увидела грузовики с металлическими кузовами, выстроившиеся у складов на причале, а за ними — быструю коричневую реку, тускло позолоченную там и сям бледными отражениями неба. На улицах уже шумели потоки машин; куранты на башнях восточной части города зазвонили «Скалу веков».
— Слышишь? — сказала Филомена. — Опять пошло-поехало. Выйду, что ли, прогуляюсь.
— Пойду спать, — сказала Джеральдина.
Она вышла на галерею, пьяненькая; ее познабливало и подташнивало. Она обернулась к комнате:
— Слушай, Филомена.
Филомена, тихо напевая, постукивала ногтями по своей ортопедической шине.
— Филомена, ты правда думаешь, что поняла чего-то, чего я не понимаю?
— Конечно, — сказала Филомена, — потому что у меня больше времени об этом думать.
— Спокойной ночи, Филомена.
— Спокойной ночи, дорогая. Заходи еще.
Джеральдина вернулась в свою комнату, еще раз посмотрела на вещи Рейнхарта в стенном шкафу и легла в постель.
Разбудил ее звук, на линолеум падал сноп света, которого не было, когда она ложилась. Повернув голову на подушке, она увидела, что фрамуга открыта, а разбудил ее скрип закрываемой двери. Она приподнялась на локте и увидела на фоне жалюзи силуэт мужчины, — пока она садилась, он пересек комнату.