Наконец наступила тишина, и спокойный голос Сталина произнес:
«Товарищи!»
И десятки людей в комнате, все как один подавшись вперед, устремились навстречу этому голосу.
«Прошло 24 года с тех пор, как победила у нас Октябрьская социалистическая революция и установился в нашей стране советский строй. Мы стоим теперь на пороге следующего, 25-го года существования советского строя».
Голос Сталина гулко и четко разносился среди чуткой, торжественной тишины. Минутами Пластунову чудилось, что стоит только ему открыть глаза — и он увидит Сталина: так близко, так полно звучал голос его, который быстрее орлиных крыльев летел сквозь черноту ночи, сквозь дали, ветер и холод поздней осени.
Пластунов родился в Москве, где прошло его детство и школьные годы. Потом, когда отец умер, семья переехала в Ленинград; юноша полюбил его высеченные по прямой проспекты, старые массивы его заводов, полюбил белые ночи, Неву, свинцовые волны Балтики, башни Кронштадта. Ленинград он оставил летней ночью, грозно озаренной сполохами воздушного боя. И теперь улицы, заводы, сады, дворцы осажденного Ленинграда сливались в его воображении с картинами Москвы, той, что он видел в недолгую побывку в начале августа. Он чувствовал ее, родную Москву, погрузившуюся во мрак, суровую, недремлющую, как воин. Ему виделись темные, без единой искорки, магистрали новых улиц с ослепшими окнами, с забитыми досками и заваленными мешками с песком витринами магазинов. Родной город виделся ему, погруженный во тьму, ощетинившийся зенитками, баррикадами, напрягшийся ненавистью, скорбью и решимостью…
Голос Сталина раздавался над погруженной во тьму фронтовой Москвой, как сама сила разума и уверенности в победе:
«Не может быть сомнения, что в результате 4-х месяцев войны Германия, людские резервы которой уже иссякают, — оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разворачиваются в полном объеме».
Дмитрию Никитичу бросилось в глаза лицо Лосева. Старик слушал важно, истово, впитывая в себя каждое слово. Он слушал, не шевелясь, и только его глаза, глядя прямо перед собой, сурово сияли. Он смотрел в окно, на высокую, переливающуюся огнями крышу кузнечного цеха, и в этом взгляде Дмитрий Никитич увидел зоркую и беспокойную заботу хозяина.
Немного левее дымчато светилась крыша второго заводского красавца — нового литейного цеха. Рыжеватые сполохи литья достигали купола, и задымленное стекло вспыхивало, как разъяренный львиный глаз. В литейном лили танковые башни, а в кузнечном уже ковали главные танковые детали, которые, по выражению Матвея Темлякова, «к сердцу машины относятся». Мастера этих танковых деталей сидели напротив Пластунова, положив на колени сильные, будто тоскующие в покое руки.
Когда Сталин заговорил о расчетах врага на непрочность советского тыла, на «драчку между народами СССР», Матвей легонько толкнул сидящего рядом с ним Сакуленко, а тот в ответ только покачал лобастой головой.
Дмитрию Никитичу вдруг стало так легко, как давно уже не бывало за эти месяцы. Захотелось затянуться трубкой, но он во-время остановил себя, опустил трубку обратно в карман.
Пермяков заметил этот жест Пластунова и улыбнулся: сегодня все в парторге нравилось директору. Дмитрий Никитич первый разузнал о радиопередаче, немало похлопотал и для того, чтобы торжество бригад Темлякова и Сакуленко провести до выступления Сталина. «А потом пусть приходят доклад вождя слушать», — добавил он. Михаил Васильевич знал, почему Пластунов сегодня такой празднично сосредоточенный: они сегодня собрались все вместе, руководство и рабочие-стахановцы старого Лесогорского завода, слушать слово Сталина, слушать голос его, летящий к ним на Урал из-под черных туч самой грозной опасности, которую когда-нибудь видели Москва и вся Родина. Вот слушает своего Сталина заводской народ, — и, проживи любой из них сто лет на свете, ни один не забудет этот ноябрьский вечер 1941 года, спокойный, полный грозной правды голос Сталина и смысл слов его, обращенных ко всем и к каждому. И если кто-нибудь из сидящих здесь начнет отставать в работе, он, директор Пермяков, вызовет к себе этого человека и прямо, в упор, спросит его: «Мы с тобой вместе Сталина слушали, ты помнишь, в какой час он с нами говорил и чего он от нас хотел? Так как же у тебя хватает совести сдавать?» И уже само собою разумеется, он не станет делать различия между своими, уральскими, и эвакуированными.
Михаил Васильевич исподлобья оглядел знакомые лица, и почти сразу они все как-то смешались в его сознании одно с другим: Иван Степанович и Сакуленко, Ланских и Нечпорук, Дмитрий Никитич и Матвей Темляков, — ими держался Лесогорский завод, всеми ими, уральскими и неуральскими.
В голосе Сталина, спокойном, широком, слышалось глубокое доверие ко всей Советской стране, ко всему тылу, в том числе и к нему, старому большевику Михаилу Пермякову. Перед лицом этого доверия как-то само собой отпало все, что мучило его: обида, подозрительность. Осталась одна правда жизни, то, что происходило сейчас на заводе. «Трудновато мне, товарищ Сталин, — сказал бы он вождю, случись разговор лично, — завод наш меняется на глазах и, правду говоря, не тот уж это завод, не старый Лесогорский завод!» Новый завод влился в него, и в железных жилах текла иная, омоложенная кровь. И куда он шагал, этот обновившийся, с каждым днем все шире расправляющий плечи Лесогорский завод? Пермяков сейчас видел это особенно ясно: завод шагал к новому, которое обозначалось одним словом — поток. Старый Лесогорский завод, говоря чистую правду, работал «островками», как выразился однажды Пластунов. Со всем этим мирились, как с чем-то совершенно неизбежным, — мол, и на солнце есть пятна. Но все эти «островки» работы, когда каждый участок, каждый цех «сам себе голова», уже не оправдывали себя. Поток, который соединяет в одной поступи движения людей и машин, поток этот уже начал прокладывать себе дорогу. Она еще только, что называется, макушку показала, а сколько исхоженных, привычно удобных тропок уже беспощадно зачеркнуто! Оттого-то и трудно, что поспевать надо, учиться на ходу, а сколько еще производственных процессов предстоит наладить и, как прочно оснащенную лодку, пустить в поток, который должен работать по часам и минутам, ритмично, точно, как движение земли вокруг солнца. Миллионами сил гудят, ревут моторы воины на земле и на небе, на больших дорогах, в лесах и оврагах. Придет день — и на лесогорской земле грозно заревут моторы под стальной броней танков и загремят тяжелые железнодорожные составы — каждодневная помощь великому фронту. В этом и заключается сейчас главная цель жизни Михаила Пермякова: подготовить для фронта первый состав лесогорских танков. «Только бы впервой сделать, а там пойдет», — любит говорить Ланских. И Михаил Васильевич взглянул на Ланских.
Сталевар стоял у дверей неподвижно, ничего как бы не замечая, и только торчащий хохолок его буро-желтых волос вскидывался, будто забытый на поле стебель.
Нечпорук, сидя неподалеку, исподлобья наблюдал за Ланских. Нечпоруку казалось, что Ланских думает о нем: «Та-ак, разлетелся, голубчик. Перекрыл, мол, Ланских и пошел себе спать-почивать. А я, пока ты седьмой сон видел, взял да и перекрыл тебя, Нечпорук!…»
Нечпорук сердито переместился на стуле. Ему все казалось чертовски неудобным: стул, на котором он сидел, место, которое он себе выбрал («сижу где-то впритык»), новый костюм жал подмышками, шея томилась в тесно повязанном галстуке. «И все это Марийка моя виновата, в петлю галстук на шее стянула, шальная голова!» Ему даже было стыдно, что на жене надета яркая, в клетку, шелковая блузка, которая шуршит при каждом движении.
Голос Сталина, слышимый так ясно, будто Нечпорук находился с ним за одним столом, напоминал ему голос отца. Лицо отца с густыми черными усами, серьезной улыбкой и пристальным взглядом темных глаз вспомнилось сейчас Нечпоруку с такой яркостью, точно только сегодня видел его. «Нрав у тебя бывает буйный, хлопче! — говорил ему бывало отец. — Сначала крикнешь, а потом подумаешь, а без разума и рукам трудно работать». И еще отец любил повторять только для него одного: «Гляди всегда, Сашко, где шагаешь: коли позади людей очутился, значит в работе разумом плохо раскидывал».
Нечпорук взглянул на портрет Сталина и открыл, что Сталин похож на его отца, только тот носил очки, а Иосиф Виссарионович не носит.
Когда Сталин начал говорить о том, что советские танки по качеству превосходят немецкие, но танков у нас все же в несколько раз меньше, Нечпорук даже вздрогнул. Его так и хлестнула мысль, которую Сталин не произнес вслух, но она, конечно, заключалась в его словах, мысль такая: танков у нас в несколько раз меньше, потому что некоторые наши люди еще не научились их быстро делать. И он, Александр Нечпорук, значит, тоже еще не умеет быстро работать, хотя и приехал на Урал с одного из прославленных заводов. Уральский тихоня Ланских на старом «мартыне» уже два раза обогнал его…
Ланских действительно думал о Нечпоруке. Он вспоминал, как они с Нечпоруком ремонтировали старую печь № 2. «Эх, стоит тебя изругать, Ланских, что во-время в многотиражку заметку не сдал, — сказал тогда сменщик. — Как приятно было бы человеку перед праздником прочесть товарищескую похвалу своему труду, а ты, брат, запоздал. А еще собираешься написать, да еще не одну статью, о «школе скоростных плавок!» А ведь действительно начал их на заводе скоростник с юга, Нечпорук, — и, надо сказать, смело оседлал он старого «мартына». Первая же скоростная плавка сразу удалась. Ланских присмотрелся к успехам сменщика и начал осторожно «срезать» время и все ближе подступать к цифре Нечпорука. За Ланских потянулись другие сталевары, и совсем недавно, перед праздником, в цехе появился целый «куст» бригад скоростников: Андрея Якунина, Семена Тушканова, Василия Полева.
«К тому времени, — продолжал размышлять Ланских, — когда будем варить сталь в новых печах, отряд сталеваров-скоростников еще возрастет. Зерно с самого начала крепкое: Нечпорук за нашу танковую сталь душу положит, да и знания у него настоящие. Только горяч он, разбрасывается, до славы жаден, терпения мало и любит иногда смаху резануть, не подумавши. А талант он настоящий и еще более может дать, если размышлять о труде научится. Конечно, прежде всего я обязан ему в этом помочь!»
Хохолок желто-бурых волос качнулся на голове Ланских в такт его решительным мыслям. Сидевший близко Юра Панков поднял на него глаза, улыбнулся было, но покраснел и сделал серьезное лицо. Он чувствовал себя на этом собрании немного стесненно, как, впрочем, и вся их мальчишечья стайка. Они очутились среди «самого главного начальства» завода, заняли кресла в центре читального зала и очень смущались, что «выставились», как недовольно шепнул всем Игорь.
Игорь слушал Сталина, и каждое слово вождя было так понятно, будто Сталин имел в виду и таких, как Игорь и его друзья. Если бы и сейчас Игорь был у партизан, он обязательно пробрался бы в Москву. В 1940 году, когда он был с пионерской экскурсией в столице в первомайские дни, ребята больше всего увлекались весенними прогулками по Москве. Она вся тогда сверкала радугами иллюминаций, а рубиновые звезды над башнями Кремля горели так жарко и чудесно, что и синева неба казалась какой-то особенной, будто в сказке. Теперь рубиновые звезды, как слышал он, покрыты темносерой краской, и горько, наверно, товарищу Сталину, что не видит он сияния этих звезд, что черные тучи закрыли их.
…И вот в этот час к Боровицким воротам подходит очень молодой человек, небольшого роста, в черной шинели и фуражке с маленькой красной звездой, и говорит:
— Я к товарищу Сталину.
— Пропуск! — требует часовой.
— У меня нет пропуска, — говорит юноша, — я только что из леса, от партизан.
— А ты кто?
— Я — Игорь Чувилев, партизанский разведчик, у меня важное дело к товарищу Сталину.
— А, вот что оно, — раздумывает часовой. — Ну, так и быть, проходи.
…Подумать только, эти фашисты проклятые приказывают своим солдатам и офицерам: убивай всякого русского, советского, убивай мальчиков и девочек, женщин и стариков. О звери, как я вас ненавижу!
…Сталин сидит перед картой, а я, Игорь Чувилев, говорю:
— Товарищ Сталин, пошлите меня опять на запад, в разведку. Я буду хитро действовать, высмотрю такие места, где у фашистов сил меньше и где они никак не ожидают, что на них может нагрянуть Красная Армия. Я проведу наших бойцов к тем местам, буду в гитлеровцев стрелять, гранаты в них бросать, — я этому у партизан научился. Пошлите меня, Иосиф Виссарионович, опять на запад, в разведку! Я отомщу фашистским гадам за товарищей своих Витю и Ваню, за всех наших советских детей!..
…Вчера капитан Сергей Панков выступал у них в цехе. Капитан познакомился с ними еще по пути в Лесогорск в поезде. Слушая рассказы обстрелянных ребят о их жизни в лесах, он еще тогда сказал им:
— В «обстрелянные» вы попали поневоле, — это хорошо для вашей биографии, а для фронта такие, как вы, необученные, совсем даже не находка. А вот если вы будете помогать вооружать фронт, тогда ваша истребительная сила заиграет, как должно.
А вчера он поздравлял ребят, приступивших к работе, и, обращаясь к Игорю как к знакомому, сказал:
— Вот ты уже и бьешь захватчиков, Игорь! Видишь, как у тебя неплохо получается.
Игорь и Сережа Возчий дали вчера ему обещание:
— Вы, товарищ капитан, передайте там на фронте, что мы здесь целую фронтовую бригаду собьем из самых боевых ребят, а называться она будет отрядом мстителей имени Вити Толкунова и Вани Захарова.
Словом, дело пошло, создали совет «отряда мстителей». В совет вошли: Игорь Чувилев, Толя Сунцов и Сережа Возчий как инициаторы, — и совет уже постановил: в отряд входят все молодые рабочие всех специальностей, но только с высокими показателями работы..
…Слушая речь Сталина, Игорь живо припоминал вчерашний вечер. Сейчас их вчерашние обещания приобретали для него особо важный смысл.
«Может быть, потом Сталину напишем: «Так-то и так, Иосиф Виссарионович, мы работаем для фронта!» Ребята! Сережка, Толя, Митя, Арсений и все, вы понимаете, что это значит? Вы понимаете, что это значит, как мы должны стараться?»
В московском зале опять загремела буря аплодисментов. Казалось, высокие солнечно-голубые волны несутся к берегу, вздымаются горой и рассыпаются искрометными брызгами. Слышно, как в президиуме собрания зазвонил звонок, но ему пришлось заливаться несколько минут, пока наступила тишина, и голос Сталина, полный непоколебимой веры и спокойствия, заговорил опять:
«Но для этого необходимо, чтобы наша армия и наш флот имели деятельную и активную поддержку со стороны всей нашей страны, чтобы наши рабочие и служащие, мужчины и женщины, работали на предприятиях, не покладая рук, и давали бы фронту все больше и больше танков…»
— Да, да, именно так: все больше и больше танков! — шептал про себя Игорь, и ему казалось, что Сталин сейчас слышит его. — Мы ведь на таком заводе и работаем, и я обещаю, я даю клятву…
Слезы выступили у него на глазах, румянец жег щеки, в груди было жарко, как будто он шагал по крутой тропе и тугой ветер бил ему в лицо.
Вдруг Игорь почувствовал на себе чей-то взгляд и, подняв глаза, увидел задумчивую улыбку Ланских. И, словно уверенный в том, что сталевару известны все его думы, Игорь улыбнулся ему..
Варвара Сергеевна Пермякова слушала доклад Сталина одна у себя в квартире. Елену Борисовну считать не приходилось: к вечеру у нее опять появился жар, и сколько раз уже ни заходила к ней Варвара Сергеевна, больная спала таким крепким сном, что было даже боязно: жива ли?
Из-за нее-то Варвара Сергеевна и осталась дома. В квартире было тихо и грустно, хотя все празднично белело, топорщилось накрахмаленным тюлем, от старых ковров пахло свежестью — она выхлопала их сегодня прямо на снегу. Она даже добыла в городе хризантемы, и нашлись именно такие, что особенно нравились ей: очень крупные, белые и желтые с красными коготками лепестков, будто их окрасили гранатным соком.
Но ни цветы, ни праздничный уют не могли заполнить той тревожной пустоты, которую чувствовала Варвара Сергеевна: сыновья на фронте, а что с ними — о том не слышно…