Наталья Львовна, затаив дыхание, держала его на коленях, пока он не закостенел. Горящий огнём, как раскалённый уголь, глаз его, в котором сосредоточилась вся жизнь его в последние минуты, долго ещё горел и казался живым после того, как сам он стал тяжёлым, вялым и холодным. Наконец, и глаз померк и словно застеклел.
Тогда только Наталья Львовна поверила, что Маруськи нет, и горько заплакала…
Тоскливо стало в домике, тихо как в могиле.
Анисья заикнулась, было, раз достать котёночка, но Наталья Львовна замахала руками.
— Не хочу!.. Не надо! — с дрожью в голосе крикнула она. — Опять привязаться, опять потерять… И так довольно горя!.. Довольно!.. Не хочу!
X
В окно постучали. Наталья Львовна дрогнула и вскочила с кресла… К стеклу прильнул длинный силуэт женщины.
«Ах! Это Annette! — вслух, с разочарованием сказала Наталья Львовна и тут же спохватилась. — Кому же ещё? — сердилась она на себя, подымая тяжёлый болт. — Спасибо, что хоть она вспомнила под Новый год!»
— Фу!.. Занесло всю… порошит, — были первые слова гостьи.
В тёмной передней она сняла шубку, стряхнула с неё снег и повесила.
— Ты одна?
Наталья Львовна незаметно вздрогнула.
— Конечно… С кем же мне быть?
— Нет, я про Анисью…
— Она ушла к своим.
— Ну вот!.. Я точно предчувствовала, что ты одна… Была я сейчас у всенощной, чайку дома с невесткой попила, а потом к тебе Новый год встретить… Здравствуй!
Гостья сильно, по-мужски тряхнула руку Натальи Львовны. Та чуть-чуть поморщилась.
— Чаю хочешь?
— Ещё бы!.. Когда я от него отказывалась! Особенно теперь… Близок конец! До тебя вёрст восемь от нас-то. Застыла… Фу! Хорошо у тебя!.. Никак не привыкну к твоей обстановке. Как приду сюда, точно таять начинаю. И лень, и дрёма, и мечты этакие полезут разные… Ей-Богу, безнравственно жить в такой роскоши! Подчиняет она… расслабляет как-то…
Гостья засмеялась и села на маленький мягкий пуф перед огнём.
— И откуда ты умудрилась в этой глуши квартиру с камином найти?
— Чудачка!.. Ты не от мира сего, как была в юности. Конечно, я на свой счёт его сделала. Камин — моя слабость… Он топится у меня весь день, даже летом… Тебе с сахаром?
— Всё равно, хоть с сахаром…
— Крепкий?
— Всё равно, голубчик! Как нальёшь, так и выпью.
Наталья Львовна нетерпеливо двинула плечами.
— Что это за ответы?.. Всё равно… Как будто у тебя нет привычек!
— А, конечно, нет, — добродушно засмеялась гостья. — Я, знаешь, старый студент…
Гостья была высокая, худая и плоская старуха, с длинным лицом мужского склада и коротко остриженными седыми волосами. Одета она была в тёмное шерстяное платье. На локтях и швах оно лоснилось, кое-где было подштопано. Ноги, которые она поставила греть на решётку, были обуты в грубые, дешёвые башмаки.
— Нет ли папиросочки? — робко спросила она, пошарив в кармане. — Вот досада!.. Забыла дома портсигар.
На тонкой переносице Натальи Львовны легла морщинка.
— Ты знаешь, что я не курю.
— Вот тебе одна из привычек моих…
— Очень дурная…
— Что делать! Привыкла ещё с курсов… Тогда все курили. Бросала сколько раз! Не могу… А, ведь, это всё денег стоит…
Анна Фёдоровна была подругой Натальи Львовны по институту и души не чаяла в красавице-девушке. Жизнь развела их в разные стороны. Анна Фёдоровна была в гувернантках, вышла замуж за чиновника, овдовела, всю жизнь, да и сейчас, жила уроками, преимущественно музыки. Когда единственный сын её, лентяй и неудачник, женился на какой-то белошвейке, с которой познакомился на бульваре, и терял места, Анна Фёдоровна кормила одна всю семью. Года четыре назад сын этот за какой-то подлог был сослан на север России и всю семью оставил на попечение матери. Невестка готовила, стирала, обшивала троих ребят; Анна Фёдоровна добывала хлеб. В слякоть, во вьюгу, зимой и летом она трепалась по урокам. Устала ли она, больна ли, тоскует ли по сыну — об этом её никто никогда не спрашивал. А и спросили бы, она отмахнулась бы и сказала: «Некогда!.. Ещё что выдумали!»
Всю безумную любовь к неудавшемуся сыну она перенесла на внучат, но любовь просветлённую, полную надежд, ярким пламенем согревшую её душу. Она была резка, угловата, одевалась почти убого. В квартире их было холодно, ели они плохо, и невестка дрожала над каждой копейкой. Но у Анны Фёдоровны были и духовные радости и умственные запросы… Она не пропускала интересных лекций в Историческом музее; бегала на галёрку, увлекаясь до самозабвения искусством; попадала и на концерт; плакала над музыкой; выпрашивала у знакомых журналы; читала по ночам запоем, прячась от невестки, которая ворчала, что керосину много идёт: старалась всё узнать, не отставать от века. В пользу студентов она сидела в первом ряду кресел, на концерте, за три рубля, в своём старом тёмном платье, равнодушная среди роскошных туалетов и насмешливых улыбок.
— О, молодёжь! — говорила она, восторженно блистая глазами. — Разве не грех для неё жалеть денег? В них, в студентах, вся наша будущность!
А невестка дома ворчала и говорила: «Старая дура!..»
Никто никогда не слыхал от Анны Фёдоровны ни жалобы ни гнева. Весёлая, бодрая, она говорила, что жизнь прекрасна, люди прекрасны, надо только уметь приспособляться и уметь прощать.
Встретились подруги случайно, на улице, после двадцати лет разлуки. Анна Фёдоровна восторженно кинулась на шею бывшему кумиру, на великую потеху извозчиков, стоявших на углу.
В редкие минуты досуга Annette забегала к Наталье Львовне посидеть вечерок. Обе поделились горем; но Наталья Львовна всё-таки не сблизилась со старой знакомой. Анна Фёдоровна никак не умела понять, что есть вещи, которые ни забыть ни простить нельзя. А Наталью Львовну глубоко возмущало легкомыслие этой женщины, до седых волос сохранившей способность обольщаться людьми, привязываться к чужим детям, подбирать щенят, одевать нищих, которые за её спиной смеялись и шли в кабак пропивать одежду; способность дружиться с проститутками, искать им работу, веруя в их обновление, и т. д…
Сколько у неё было разочарований и ошибок!.. И всё-таки, по первому слову, по первому призыву, при новой встрече, она забывала неблагодарность и обман и бежала помогать, чем и как умела… «Счастливое существо! — думала не раз Наталья Львовна. — Что, кроме легкомыслия, спасло её от озлобления и горечи? Она и смеяться-то умеет потому только, что никогда не чувствовала глубоко, никогда не задумывалась тяжело над своими впечатлениями… Счастлив тот, кто умеет смеяться!»
Раз как-то подруги поссорились. Анна Фёдоровна обмолвилась, что ежемесячно высылает сыну пятнадцать рублей. Наталья Львовна всплеснула руками и отодвинулась.
— Ты? Ему? За то, что он подкинул тебе семью? За то, что он тебя, старуху, осрамил перед людьми?!
Она даже задохнулась от негодования. Анна Фёдоровна стала угрюма.
— Он меня не срамил… Я как была уважаема всеми, так и осталась. Свою жизнь он разбил, правда… Но зато, ведь, он и наказан. Чего же мне лежачего бить? Он там голодает, не находя работы. Кому ж ему помочь, коли мать отвернётся?
— Это возмутительно!.. Ты и внуков вырастишь таких же эгоистов. Чем ему быть кормильцем старухи-матери… Это был его прямой долг.
— Э, голубчик! Устарела твоя мораль… Жизнь за нас всё сама решила… Дети нас не просили давать им жизнь… Мы, стало быть, их вечные должники.
— Annette!
— Наука изменила эти патриархальные взгляды на семью. Ну, а я иду… или стараюсь идти за веком.
Наталья Львовна саркастически усмехнулась.
— Иди, иди… пока не свалишься от истощения. Надолго ли тебя хватит?
— Бог не оставит. Он милостив… Знаю, ты не веришь. И мне тебя жаль… Нам, старухам, нет выше счастья, как верить и надеяться… А матерей доля известна. Легенду о пеликане помнишь? Для гнезда он выщипывает пух из собственной груди, не думая о награде, забывая боль… Так и мы…
Больше на эту тему они не говорили.
XI
— Ну, что нового, Nathalie? Здорова?
— По-прежнему, merci… Пей чай. Я налила… А ты?
— Что мне делается? Я железная… Это меня Бог любит, Nathalie! Он видит, что мне болеть нельзя.
Гостья встала, жадно выпила, стоя, чашку ароматного чаю и опять подсела к камину. Хозяйка осталась за самоваром.
— А я к тебе с новостью, — сказала Анна Фёдоровна.
Наталья Львовна равнодушно подняла голову.
— Я уезжаю на днях… совсем…
— Ты?.. Куда же?
— К сыну…
Наталья Львовна выпрямилась. Сжав гордые губы, она глядела на согнувшиеся плечи подруги, на её грустные глаза, неподвижно устремлённые в рдевшие уголья.
— Ты шутишь, Annette!
— Нет, голубчик, какие тут шутки!.. Получила от сына письмо. Он в отчаянии… Надеялся, что попадёт под манифест, вернут немедленно, а ему только сократили срок ссылки. И то, ведь, слава Богу! Затосковал… Бедняга! Всё таким же ребёнком остался в жизни. Вечно строит воздушные замки, вечно падает духом, когда его мыльные пузыри лопнут. Сгубила его эта бесхарактерность!.. А какой был добрый, славный мальчик! Теперь хворает, кашляет… А у него отец в чахотке помер. Ох, плохие шутки!.. И доглядеть за ним там некому.
Наталья Львовна прошлась по комнате. Ноги её беззвучно скользили по ковру.
— Это безумие! В твои годы ехать в такую глушь! В такой убийственный климат… чуть не в Сибирь… Какой эгоизм с его стороны звать тебя! Да… он себе верен во всём…
— Он не чужую зовёт — мать…
— Мать! — раздражённо крикнула Наталья Львовна. — Что он сам сделал для этой матери?
— Я простила, — тихо отозвалась Анна Фёдоровна.
Она сидела всё так же неподвижно, обхватив руками колени, и глядела в огонь.
— Он вспомнил о тебе, потому что болен… Ведь, умел же он обходиться без тебя все эти годы. А на что же вы будете жить? Ты тащишь и семью, конечно?
Анна Фёдоровна оглянулась на хозяйку.
— На кого же я их тут брошу? Надя — женщина необразованная, сама не прокормится. Найду и там работу… Буду музыке учить, в гимназию готовить, обшивать вместе с Надей обывательниц начнём. На это всюду спрос. Там конкуренции меньше, и жизнь дешевле. Будет легче жить…
— Но, ведь, послушай… — Наталья Львовна остановилась перед гостьей и старалась разглядеть её лицо. — Ты под старость лет ломаешь свою жизнь в угоду сыночку… Много ли осталось этой жизни? У тебя здесь знакомства, друзья, свой кружок, театр, наконец.
Анна Фёдоровна перебила её.
— Эх Наташа, Наташа!.. Печальная вещь — старость! Быть лишней, ненужной, быть в тягость… Вот чего я всегда боялась, давно ещё, смолоду. Вдруг придёт такой день, когда в семье твоего отсутствия не заметят? Вот в чём ужас!.. И вот видишь… Он зовёт меня… Я ему нужна… И сохрани Бог, с ним что случится, останутся внуки…
— На твоей шее, несчастная Annette! Вместо покоя и отдыха, возиться с чужими детьми…
— Я несчастна? — на жёлтых скулах Анны Фёдоровны загорелись два ярких пятна. — Да пойми ты, что я счастливейшая женщина!.. Они мне чужие!.. Мои внуки, крестники, которых я сама выходила! Эти крошки виснут у меня на шее, норовят заснуть у меня на руках, дерутся за право сидеть со мной рядом за столом. Это такой мир наслаждений!.. Впрочем, ты меня не поймёшь… ты этого не испытала. И, пожалуйста, не воображай, что я — жертва, крест там несу, что ли… Вздор! Я счастливейшая бабушка… Одиночество — вот чего я всегда боялась… Никого не любить, ни о ком не заботиться… Ну, да это и невозможно… Моя жизнь слишком полна…
— Подожди, милая, подожди… Придёт день, когда и они тебя бросят.
— Что ж! Роптать не буду. Это закон жизни… А друзья, знакомые? Милая… Люди везде… Везде дурные и хорошие… Буду я полезна и приятна, будут и там меня ценить. Я ничего не боюсь… Да, конечно… Москву мне жаль… Я здесь родилась, выросла, здесь жизнь прожила… Театра жаль! — она глубоко вздохнула. — Что делать! Он зовёт, он болен… Думать здесь нечего!
Наталья Львовна грустно поглядела на сухой профиль гостьи.
— Мыкаться в твои годы… Это после целой жизни труда и нужды — такой жестокий финал?.. Странное ты существо! Как могла ты не озлобиться?.. А покой-то когда же будет, Annette?
Анна Фёдоровна сощурилась на догоравшие уголья.
— В могиле, Nathalie… Там будет покой…
XII
Настала тишина. За окном и в трубе камина тихо пела вьюга, и по угольям пробегали вспыхивающие искры, как бы последние судороги.
Вдруг часы тихо зашипели и начали бить. Анна Фёдоровна вскочила и кинулась к столу.
— Двенадцать… Слышишь? Это полночь бьёт… Скорей, Nathalie! Скорей… Где вино? Вот!.. Держи стакан…
— Да чего ты? — усмехнулась Наталья Львовна. — Нам с тобой не всё ли равно?
Анна Фёдоровна даже рассердилась.
— Э, вздор какой! Пей!.. Давай стакан!.. Чокнемся…
Рука её дрожала.
— За что?
Тонкие ноздри хозяйки трепетали от насмешки.
— Да ты встань, встань!.. Чего сидишь? Стоя чокаются… А за что… Господи!.. Пока живёшь, всё надеешься, всё радуешься… Если не за себя, то за молодёжь нашу выпьем… Пусть ей легче живётся, чем нам жилось! Пусть голодных будет меньше! Счастливых больше!.. За торжество любви и правды! Ура!
Её хриплый голос сорвался на высокой ноте. Она побледнела, разом выпила стакан и села взволнованная, с восторженным, горящим взглядом.
Наталья Львовна сидела отвернувшись, закрыв лицо.
— Что за чудная ночь! — тихо говорила Анна Фёдоровна, как бы сама с собой. — Что за таинственная минута!.. Вот сейчас все, на самых далёких окраинах, пьют, чокаются, мечтают, надеются… Жаль молодости, Наташа!.. Жизни жаль… Ничего бы я так не хотела, как снова родиться.
— Ужас какой! — содрогнувшись, сказала Наталья Львовна и отошла к окну. — Я одного хочу: покоя, забвения…
Она откинула тяжёлую штору и бесцельно глядела в мутную ночь… Ровно два года назад арестовали Валю…
Анна Фёдоровна пристально всматривалась в контуры изящной фигуры, в этот бледный, правильный профиль.
— Знаешь, Nathalie, кого мне тяжело, прямо-таки больно покидать?
— Ну? — почти шёпотом отозвалась Наталья Львовна.
— Тебя, голубчик…
Жёсткая улыбка скользнула по чертам хозяйки.
— Это и видно…
— Да, жаль… Ведь, нет никого несчастнее тебя.
Губы Натальи Львовны дрогнули. Ей было отрадно слышать, что даже эта недалёкая, взбалмошная Annette поняла, как безрадостна, как тускла её жизнь!
— Я, Nathalie, нищих знаю… В углу живут, побираются… Но, представь, мне с ними как-то легче. Они жизнь любят, представь себе!.. Я с ними часто говорила. Посмотри-ка, сколько у них радостей! Купят булку, чаем раздобудутся на лишний гривенник и сияют. А мечты у них сколько! Все мечтают, все надеются и ждут чего-то. Зайти в трактир, в кости сыграть, в орлянку — о, это удовольствие огромное!.. И все-то они кого-нибудь любят, о ком-то душой болеют… Целые драмы у них там. И любовь и ревность… Одним словом, жизнь… А ты?.. Ничего у тебя… ничего… Ни привязанностей ни цели… Ты словно на острове необитаемом… Как можно жить такой одинокой! Как жутко должно быть это добровольное, сознательное отчуждение от людей, от жизни!.. И вот я была единственным звеном между тобой и остальными… И я ухожу…
— Не уходи! — тихо вырвалось у Натальи Львовны.
Ей стало жаль себя. Ей вдруг стало жутко.
Анна Фёдоровна пожала костлявыми плечами. Если б она умела ласкаться к своей неприступной подруге, она подошла бы сейчас и погладила её по голове или по плечу… Но у неё и рука не поднялась на это.
— Эх Наташа!.. Разве я могу остаться, когда он там, быть может, умирает?
Наталья Львовна, напряжённо глядевшая в жёлтое, старое лицо Annette, отвернулась опять и подавила вздох. В её душе разом оборвалось что-то… Чего ждала она, глупая? Дружба… прошлое… Вздор! Одной иллюзией меньше… Одна, одна… Всегда одна…
Анна Фёдоровна прошла в переднюю и надела ботики.
— Уходишь? — равнодушно спросила Наталья Львовна.