— А вспомни еще, как обещал Ему Самому до смерти не отречься от него и как ты три раза отрекся от Него, когда повели Его к Каиафе. Так же и я.
— И вспомни еще, как запел петух и ты вышел вон и заплакал горько. Так же и я. Нельзя тебе не впустить меня.
И затих голос за дверьми райскими.
И, постояв недолго, опять стал стучаться грешник и проситься в царство небесное.
И послышался из-за дверей другой голос и сказал:
— Кто человек этот? и как жил он на свете?
И отвечал голос обличителя, и опять повторил все худые дела грешника и не назвал добрых дел никаких.
И отвечал голос из-за двери:
— Отойди отсюда: не могут такие грешники жить с нами вместе в раю.
И сказал грешник:
— Господи, голос твой слышу, но лица твоего не вижу и имени твоего не знаю.
И сказал ему голос:
— Я — царь и пророк Давид.
И не отчаялся грешник, не отошел от двери рая и стал говорить:
— Пожалей меня, царь Давид, и вспомни слабость человеческую и милость Божию. Бог любил тебя и возвеличил пред людьми. Всё было у тебя — и царство, и слава, и богатство, и жены, и дети, а увидел ты с крыши жену бедного человека, и грех вошел в тебя, и взял ты жену Урия и убил его самого мечом амонитян. Ты, богач, отнял у бедного последнюю овечку и погубил его самого. То же делал и я.
— И вспомни потом, как ты покаялся и говорил: «Я сознаю вину свою и сокрушаюсь о грехе своем». Так же и я. Нельзя тебе не впустить меня.
И затих голос за дверьми.
И, постояв недолго, опять стал стучаться грешник и проситься в царство небесное. И послышался из-за дверей третий голос и сказал:
— Кто человек этот? и как прожил он на свете?
И отвечал голос обличителя, и в третий раз перечислил худые дела человека и не назвал добрых.
И отвечал голос из-за двери:
— Отойди отсюда: не могут грешники войти в царство небесное.
И отвечал грешник:
— Голос твой слышу, но лица не вижу и имени твоего не знаю.
И отвечал голос:
— Я — Иоанн Богослов, любимый ученик Христа.
И обрадовался грешник и сказал:
— Теперь нельзя не впустить меня: Петр и Давид впустят меня за то, что они знают слабость человеческую и милость Божию. А ты впустишь меня потому, что в тебе любви много. Не ты ли, Иоанн Богослов, написал в книге своей, что Бог есть любовь и что кто не любит, тот не знает Бога? Не ты ли при старости говорил людям одно слово: «Братья, любите друг друга!» Как же ты теперь возненавидишь и отгонишь меня? Или отрекись от того, что сказал ты сам, или полюби меня и впусти в царство небесное.
И отворились врата райские, и обнял Иоанн кающегося грешника и впустил его в царство небесное.
ДВА СТАРИКА.
Иоан. IV, 19. — Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк.
20. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме.
21. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться отцу.
22. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев.
23. Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе.
I.
Собрались два старика Богу молиться в старый Иерусалим. Один был богатый мужик, звали его Ефим Тарасыч Шевелев. Другой был небогатый человек Елисей Бодров.
Ефим был мужик степенный, водки не пил, табаку не курил и не нюхал, черным словом весь век не ругался, и человек был строгий и твердый. Два срока проходил Ефим Тарасыч в старостах и высадился без начета. Семья у него была большая: два сына и внук женатый, и все жили вместе. Из себя он был мужик здоровый, бородастый и прямой, и на седьмом десятке только стала седина в бороде пробивать. Елисей был старичок ни богатый, ни бедный, хаживал прежде по плотничной работе, а под старость стал дома жить и водил пчел. Один сын в добычу ходил, другой — дома. Человек был Елисей добродушный и веселый. Пивал и водку, и табак нюхал, и любил песни петь, но человек был смирный, с домашними и с соседями жил дружно.
Из себя Елисей был мужичок невысокий, черноватенький, с курчавой бородкой и, по своему святому — Елисею пророку, с лысиной во всю голову.
Давно пообещались старики и сговорились вместе идти, да всё Тарасычу недосуг было: не перемежались у него дела. Только одно кончается, другое затевается: то внука женит, то из солдатства сына меньшого поджидает, а то избу затеял новую класть.
Сошлись раз старики праздником, сели на бревнах.
— Что ж, — говорит Елисей, — когда оброк отбывать пойдем? Поморщился Ефим.
— Да погодить, — говорит, — надо, год нынче мне трудный вышел. Затеял я эту избу класть, думал, что-нибудь на сотню накину, а она уж в третью лезет. И то всё не довел. Видно, уж до лета. На лето, коли Бог даст, беспременно пойдем.
— На мой разум, — говорит Елисей, — откладывать нечего, идти надо нынче. Самое время — весна.
— Время-то время, да дело расчато, как его бросить?
— Разве у тебя некому? Сын дела поделает.
— Как поделает-то! Большак-то у меня не надежен — зашибает.
— Помрем, кум, будут жить и без нас. Надо и сыну поучиться.
— Так-то так, да всё хочется при своем глазе дело свершить.
— Эх, милый человек! Дел всех никогда не перевершишь. ВОТ намеднись у меня бабы к празднику моют, убираются. И то надо и другое, всех дел не захватят. Старшая сноха, баба умная, и говорит: «Спасибо, — говорит, — праздник приходит, нас не дожидается, а то, — говорит, — сколько б ни делали, всего бы не переделали».
Задумался Тарасыч.
— Денег, — говорит, — много извел я в эту постройку; а в поход тоже не с пустыми руками идти. Деньги немалые — 100 рублей.
Засмеялся Елисей.
— Не греши, — говорит, — кум. Твой достаток против моего в 10 раз, а ты про деньги толкуешь. Только скажи, когда выходить — у меня и нет, да будут.
Ухмыльнулся и Тарасыч.
— Вишь богач какой объявился, — говорит, — где ж возьмешь-то?
— Да дома поскребу — наберу сколько-нибудь; а чего не хватит — ульев с десяток с выставки соседу отдам. Давно уж просит.
— Роевщина хорошая будет, тужить будешь.
— Тужить?! Нет, кум! В жизнь ни о чем, кроме о грехах, не тужил. Дороже души ничего нет.
— Оно так, да всё неладно, как по дому неуправка.
— А как у нас по душе-то неуправка будет, тогда хуже. А обреклись — пойдем! Право, пойдем.
II.
И уговорил Елисей товарища. Подумал, подумал Ефим, на утро приходит к Елисею.
— Что ж, пойдем, — говорит, — правду ты говоришь. В смерти да в животе Бог волен. Пока живы да силы есть, идти надо.
Через недельку собрались старики.
У Тарасыча были деньги дома. Взял он себе 100 рублей на дорогу, 200 рублей старухе оставил.
Собрался и Елисей; продал соседу 10 ульев с выставки, и приплод, сколько будет от 10 колодок, тоже соседу. Взял за все 70 рублей. Остальные 30 рублей по дому под метелочку у всех обобрал. Старуха свои последние отдала, на похоронки берегла; сноха свои дала.
Приказал Ефим Тарасыч все дела старшему сыну: и где сколько покосов взять, и куда навоз вывезти, и как избу выделать и покрыть. Всякое дело обдумал — всё приказал. А Елисей только наказал старухе, чтоб от проданных ульев молодых особо сажать и соседу без обмана отдать, а про домашние дела и говорить не стал: само дело, мол, покажет, что и как делать надо. Сами хозяева, для себя сделаете как лучше.
Собрались старики. Напекли домашних лепешек, пошили сумки, отрезали онуч новых, обули бахилки новые, взяли запасных лаптей и пошли. Проводили домашние их за околицу, распрощались, и пошли старики в путь-дорогу.
Вышел Елисей с веселым духом и как отошел от деревни, так все дела свои забыл. Только и думки у него, как бы дорогой товарищу угодить, как бы кому грубого слова не сказать, как бы в мире и любви до места дойти и домой вернуться. Идет Елисей дорогой и всё сам про себя либо молитву шепчет, либо жития, какие знает, на память твердит. А сойдется на пути с человеком или на ночлег придет, со всяким норовит как бы поласковее обойтись да по-Божьи слово сказать. Идет — радуется. Одного дела не мог сделать Елисей. Хотел бросить табак нюхать и тавлинку дома оставил, да скучно стало. Дорогой дал ему человек. И нет-нет, отстанет от товарища, чтоб его в грех не вводить, и понюхает.
Идет и Ефим Тарасыч хорошо, твердо, худого не делает и пустого не говорит, да нет у него легости на душе. Не выходит у него из головы забота про домашнее. Всё поминает, что дома делается. Не забыл ли чего сыну приказать и так ли сын делает? Увидит по дороге — картофель садят или навоз везут, и думает: так ли по приказу его сын делает. Так бы, кажется, вернулся и всё бы показал и сам сделал.
III.
Шли пять недель старики, домашние лапти избили, уж новые покупать стали и пришли в хохлатчину. От дома шли, за ночлег и за обед платили, а пришли к хохлам, стали их на перебой к себе люди зазывать. И пустят, и покормят, и денег не берут, а еще на дорогу в сумки им хлеба, а то и лепешек накладут. Прошли так вольно старики сот семь; прошли еще губернию и пришли в неурожайное место. Пускать пускали и денег за ночлег не брали, а кормить перестали. И хлеба не везде давали, другой раз и за деньги не добьются. Прошлый год, рассказывал народ, не родилось ничего. Которые богаты были, разорились, всё распродали; которые средственно жили — на-нет сошли; а бедняки — так или уехали совсем, или по-миру ходят, или дома кое-как перебиваются. Зимой мякину или лебеду ели.
Ночевали раз старики в местечке, купили хлеба фунтов 15, переночевали и вышли до зорьки, чтоб подальше до жару уйти. Прошли верст 10 и дошли до речки, сели, зачерпнули воды в чашку, помочили хлебца, поели и переобулись. Посидели, отдохнули. Достал Елисей рожок. Покачал на него головой Ефим Тарасыч.
— Как, — говорит, — такую пакость не бросить!
Махнул рукой Елисей.
— Пересилил, — говорит, — меня грех, что сделаешь!
Поднялись, пошли дальше. Прошли еще верст десяток. Пришли в большое село, прошли всё насквозь. И уж жарко стало. Уморился Елисей, захотелось ему и отдохнуть и напиться да не останавливается Тарасыч. Тарасыч в ходьбе крепче был, и трудненько было Елисею за ним тянуться.
— Напиться бы, — говорит.
— Что ж, напейся. Я не хочу.
Остановился Елисей.
— Ты, — говорит, — не жди, я только забегу вон в хатку, напьюсь. Живой рукой догоню.
— Ладно, — говорит. — И пошел Ефим Тарасыч один вперед по дороге, а Елисей повернул к хатке.
Подошел Елисей к хатке. Хатка небольшая, мазаная; низ черный, верх белый, да облупилась уж глина, давно, видно, не мазана, и крыша с одного бока раскрыта. Ход в хатку со двора. Вошел Елисей на двор; видит — у завалинки человек лежит безбородый, худой, рубаха в портки — по-хохлацки. Человек, видно, лег в холодок, да солнце вышло прямо на него. А он лежит и не спит. Окликнул его Елисей, спросил напиться — не отозвался человек. «Либо хворый, либо неласковый», подумал Елисей и подошел к двери. Слышит — в хате дитя плачет. Постучал Елисей кольцом. «Хозяева!» Не откликаются. Постучал еще посошком в дверь. «Крещеные!» Не шевелятся. «Рабы Божии!» Не отзываются. Хотел Елисей уж и прочь идти, да слышит — из-за двери ровно охает кто-то. «Уж не беда ли какая-нибудь с людьми? Поглядеть надо!» И пошел Елисей в хату.
IV.
Повернул Елисей кольцо — не заперто. Отложил дверь, прошел через сенцы. Дверь в хату отперта. Налево печь; прямо передний угол; в углу божница, стол; за столом — лавка; на лавке в одной рубахе старуха простоволосая сидит, голову на стол положила, а подле ней мальчишка худой, как восковой весь, а брюхо толстое, старуху за рукав дергает, а сам ревмя-ревет, чего-то просит. Вошел Елисей в хату. В хате дух тяжелый. Смотрит — за печью на кровати женщина лежит. Лежит ничком и не глядит, только хрипит и ногу то вытянет, то подтянет. И швыряет ее с боку на бок, и от нее-то дух тяжкий, — видно под себя ходит и убрать ее некому. Подняла голову старуха, увидала человека.
— Чого, — говорит, — тобі треба? чого треба? Нема, чоловіче, нічого.
Понял Елисей, что̀ она говорит, подошел к ней.
— Я, — говорит, — раба Божия, напиться зашел.
— Нема, кажу, нема. Нема чого й взяти. Іди собі.
Стал Елисей спрашивать. — Что ж, и здорового у вас али никого нет женщину убрать?
— Та нема нікого; чоловік на дворі помира, а ми туточки.
Замолчал было мальчик — чужого увидал, да как заговорила старуха, опять ухватил ее за рукав: «Хліба, бабусю! хліба» — и опять заплакал.
Только хотел спросить Елисей старуху, ввалился мужик в хату, прошел по стенке и хотел на лавку сесть, да не дошел и повалился в угол у порога. И не стал подыматься, стал говорить. По одному слову отрывает, скажет — отдышится, другое скажет.
— I болість, — говорит, — напала, голодні. Ось з голоду помирають! — показал мужик головой на мальчика и заплакал.
Встряхнул Елисей сумку за плечами, выпростал руки, скинул сумку наземь, потом поднял на лавку и стал развязывать. Развязал, достал хлеб, ножик, отрезал ломоть, подал мужику. Не взял мужик, а показал на мальчика и на девочку, — им, мол, дай. Подал Елисей мальчику. Почуял мальчик хлеб, потянулся, ухватил ломоть обеими ручонками, с носом в ломоть ушел. Вылезла из-за печки еще девочка, уставилась на хлеб. Подал и ей Елисей. Отрезал еще кусок и старухе дал. Взяла и старуха, стала жевать.
— Воды бы, — говорит, — принести, уста запеклись. Хотела, говорит, я — вчера ли, сегодня, уж и не помню — принести, упала, не дошла, и ведро там осталось, коли не взял кто.
Спросил Елисей, где колодезь у них. Растолковала старуха. Пошел Елисей, нашел ведро, принес воды, напоил людей. Поели ребята еще хлеба с водой, и старуха поела, а мужик не стал есть. «Не принимает, — говорит, — душа». Баба — та вовсе не поднималась и в себя не приходила, только металась на кровати. Пошел Елисей на село в лавку, купил пшена, соли, муки, масла. Разыскал топоришко, нарубил дров, стал печку топить. Стала ему девочка помогать. Сварил Елисей похлебку и кашу, накормил людей.
V.
Поел мужик немножко, и старуха поела, а девочка с малышком и чашку всю вылизали и завалились обнявшись спать.
Стали мужик с старухой рассказывать, как всё это с ними сталось.
— Жили мы, говорят, и допрежь того небогато, а тут не родилось ничего, стали с осени проедать, что было. Проели всё — стали у соседей и добрых людей просить. Сперва давали, а потом отказывать стали. Которые бы и рады дать, да нечего. Да и просить-то совестно стало: всем должны — и деньгами, и мукой, и хлебом. Искал, — говорит мужик, — я себе работы — работы нет. Народ везде из-за корму в работу набивается. День поработаешь, да два так ходишь — работы ищешь. Стали старуха с девчонкой ходить в даль побираться. Подаяние плохое, ни у кого хлеба нет. Всё-таки кормились кое-как, думали, — пробьемся так до новины. Да с весны совсем подавать перестали, а тут и болезнь напала. Пришло совсем плохо. День едим, а два нет. Стали траву есть. Да с травы ли, али так, напала на бабу болезнь. Слегла баба, и у меня, — говорит мужик, — силы нет. И поправиться не с чего.
— Одна я, — говорит старуха, — билась, да из сил выбилась без еды и ослабла. Ослабла и девчонка, да и заробела. Посылали ее к соседям — не пошла. Забилась в угол и нейдет. Заходила соседка позавчера, да увидала, что голодные да больные, повернулась да и ушла. У ней у самой муж ушел, а малых детей кормить нечем. Так вот и лежали — смерти ждали.
Отслушал их речи Елисей да и раздумал в тот же день идти догонять товарища и заночевал тут. На утро встал Елисей, взялся по дому за работу, как будто сам он и хозяин. Замесил с старухой хлеба, истопил печку. Пошел с девчонкой по соседям добывать, что нужно. Чего ни хватится — ничего нет, всё проедено: ни по хозяйству, ни из одежи. И стал Елисей припасать то, что нужно: что сам сделает, а что купит. Пробыл так Елисей один день, пробыл другой, пробыл и третий. Справился малышок, ходить стал по лавке, к Елисею ластится. А девочка совсем повеселела, во всех делах помогает. Все за Елисеем бегает: «діду! дідусю!» Поднялась и старуха, к соседочке прошла. Стал и мужик по стенке ходить. Лежала только баба, да и та на третий день очнулась и стала есть просить. «Ну, — думает Елисей, — не чаял я столько времени прогулять, теперь пойду».