— Яков Васильевич! — крикнул он.
Санфиров или не узнал Льва, или не пожелал остановиться; он проскакал мимо, хлестнул Льва плетью и злобно крикнул:
— Куда прешь, дурак!
Это был последний антоновский отряд, который прошел через Пахотный Угол. Спустя неделю в село вошли красные. Председатель ревкома, которого все звали Алексеем Силычем, небольшой, жилистый пожилой человек, всегда обутый в валенки, несколько раз допрашивал Льва об отце. Лев упорно стоял на одном: он не знает, где скрывается Никита Петрович.
Ему приказали освободить школьную квартиру, и если бы не Настя, которая его подкармливала, Льву пришлось бы туго.
Настя предложила ему перейти жить в ее хибарку. Лев понял, что вдовушка хочет наконец прибрать его к рукам. Год назад Настя осуществила свою давнишнюю мечту: она увела Льва в омет и была настолько довольна своим учеником, что на первых порах не только прощала ему частые измены, но и сама помогала соблазнять девушек и солдатских женок. «Пускай жир спустит», — думала она.
Лев полюбил на первых порах ночи с Настей. Затем она ему надоела, ласки ее приелись.
Лев стал избегать ее. При встречах с ней пытался поскорее улизнуть, а когда Настя становилась слишком настойчивой, гнал ее от себя пощечинами.
Настя терпеливо переносила побои и унижения. Она ждала и надеялась. Расчет был верный: Льву деваться некуда; хочет он или не хочет, но в хибарку к ней он пойдет, и она положит конец его шашням.
Лев все это отлично понимал, но делать было нечего, и он перешел к Насте.
К тому времени Настя нанялась стряпухой к священнику, воровала сладкие куски для своего ненаглядного… А Лев жил отшельником, избегая людей, не замечая, как изменилась сельская жизнь, как заулыбались сумрачные люди. Он все еще ждал отца и не верил, что восстание потухло.
Летом, когда были уничтожены последние отряды Антонова, Лев нанялся в подпаски, — надо было чем-то кормиться. Работа ему нравилась: он любил оставаться с животными, бродить по полям и мечтать.
Однажды председатель ревкома Алексей Силыч, объезжая поля, завернул на выгон, где паслось сельское стадо. Он пустил лошадь на луг, а сам взобрался на курган, сел на вершине и задумчиво осмотрел равнину, расстилавшуюся перед ним.
То там, то здесь блистали под солнцем лужи, оставшиеся от дождей, что в изобилии выпадали в то благодатное урожайное лето.
В лужах отражались облака. Небо казалось Алексею Силычу бездонным. Он долго искал глазами жаворонка, который пел, забравшись в далекую, синюю высь. Ему вспомнились ребячьи разговоры о том, как бог спускает с неба жаворонку ниточку, и жаворонок висит на ней и поет, а бог, провертев дырку в небе, слушает его пение, потому что жаворонок первая птица, поющая о приходе тепла.
Улыбаясь, он вспомнил, как в детстве ему хотелось увидеть и поймать эту ниточку, уцепиться за нее и сидеть хоть весь день на облаке, смотреть на комковатую пашню, сглаженную снегом, на зеленя, которые так быстро растут, на болотца вешней воды и видеть свое отражение в ней, окинуть взором синеватую даль и туманы, бродящие по земле, и пласты снега, уцелевшие в складках лощин и буераков.
Потом Алексей Силыч вспомнил, как, уже юношей, он мечтал научиться понимать пение птиц, разговор насекомых и шепот трав и иметь такое ухо, чтобы, прильнув к земле, слышать, как кипят ее соки, как лопаются прорастающие зерна…
Как хотелось ему тогда иметь такой глаз, чтобы видеть, как расползаются в земле корни растений, и как находят соки, и как они их пьют и толкают вверх к листьям, цветам и плодам!
«Хорошо», — подумал Алексей Силыч, вспомнив все это, и улыбка озарила его лицо. Оно разгладилось от морщин, стало моложе, светлей.
— Мечта! — прошептал он, вздохнул, поднялся и хотел уже ехать в село, как вдруг заметил на меже близ кургана Льва. Тот сидел, погруженный в какую-то мрачную думу.
Алексей Силыч окликнул его. Лев не отозвался.
«Спит, что ли?» — подумал Алексей Силыч и подошел ближе. Тот услышал его шаги, вскочил и исподлобья посмотрел на председателя ревкома.
И вдруг какое-то странное чувство, похожее и на жалость и на симпатию к этому лобастому, худому и оборванному подростку, шевельнулось в сердце Алексея Силыча.
— Скучаете? — спросил он Льва и сел на межу.
— Не очень, — ответил Лев и посмотрел на потрепанную кожаную тужурку Алексея Силыча, на валенки, в которые был тот обут, хотя было тепло. Презрительная усмешка скользнула по его губам.
— Что здесь поделываете?
— Наблюдаю, — пробормотал Лев.
— Гм, да. За чем же, собственно говоря?
— За стадом.
— Пастушите?
— Берите ниже. Подпасок.
— Не доверяют?
— Что? — спросил Лев.
— А полным-то пастухом быть? — Алексей Силыч засмеялся.
— Не просился.
— Стало быть, из любви к искусству?
Лев наливался холодной яростью.
— Скажите, а вы знаете, что такое искусство?
Председатель посопел, покряхтел, потер ногу.
— Прикасался. С писателем одним дружил. Он пьесы сочинял. Я в те времена тоже кое-что пописывал.
Внезапная ярость прошла, и Лев внимательно посмотрел на председателя ревкома.
— Из сочинителей в большевики?
— Да нет, не зараз. Из сочинителей меня в каторжники произвели, а уж потом я сам себя в большевики определил…
— Веселый вы человек!
— Какое! Я и смеяться разучился, ей-богу. — Алексей Силыч тихо посмеялся. — И природу начал очень остро чувствовать. Сидел вот тут и мечтал о всяких, знаете, странных вещах. Например, хотел забраться на небо и посмотреть оттуда на людей. Веселое, должно быть, зрелище. Старею, вот и мечты появились. Раньше природу не замечал, что мне весна, что лето — рассматривать было некогда, все бегом да бегом. А теперь в поле тянет. Ушел бы на месяц в лес, в степь, да и бродил бы. Вот покончим с антоновщиной, поставим села на ноги — в лесничие наймусь. В лесничие, чай, примут?
— Шутите?
— Нет, это я всерьез. Со мной какой случай произошел. Я только три года назад по-настоящему увидел, какое небо-то синее.
— А раньше не замечали? — спросил Лев.
— Не замечал, — серьезно ответил Алексей Силыч.
— А как же это произошло? Интересно! — безразличным тоном сказал Лев.
— Извольте, расскажу. Для молодежи рассказ поучительный, а для вас — в особенности.
— Почему же это — в особенности? — грубо спросил Лев.
— Да так, — уклонился от прямого ответа Алексей Силыч. — Впрочем, может быть, я вас отвлекаю?
— Нет, нет, — заторопился Лев. Он испугался, что председатель ревкома обиделся. — Все время один, скучаю, — сказал он.
Алексей Силыч искоса посмотрел на Льва, достал из кармана кисет, свернул цигарку.
— Отец мой, — начал он, — был бедный кубанский казак. Умер. Семья — мал мала меньше. Мне, самому старшему, девять лет. Мать говорит: на тебя вся надежда. Начал я работать на табачной фабрике. Утром в шесть встаю, иду на работу, вечером в шесть бреду обратно. В кармане медью побрякиваю. Спать всегда хотел, это только и запомнилось из детства. А потом сманили меня друзья, исходил я с ними вдоль и поперек всю Россию. Бредешь, бывало, от села к селу, смотришь кругом, кормишься чем попало. В Турции даже побывал, дороги мы там строили. Турки — народ расчудесный: добрый, приветливый, мы у них кур воровали! — Председатель снова посмеялся. — … Потом попал к одному помещику, он очень любил театр и заводил у себя труппу. Не помню уже, чем я ему понравился, но только взял он меня в театр рабочим. Театр его лопнул. Очутился я в Москве. И подружился там с одним писателем, он сейчас человек знаменитый. А через него узнал я разных людей. Долго ли, коротко ли — изловили меня, и в тюрьмах я сидел, и ревматизм схватил, и на войне был, и Зимний брал, и попал на Кубань — своих же родных, можно сказать, дядек приводил в чувство. Однажды мой отряд окружили, и оказался я с одним прекрасным парнем в плену. Я вам не надоел?
— Нет, нет!
— Разговорился, — заметил Алексей Силыч, — это со мною бывает. Ну, вот, стало быть, плен. Отсюда сказка и начинается, а то все присказка была. Связали нам руки назад и погнали в штаб. По дороге ради забавы пороли. Идем мы с парнем по снегу, в одном белье — верхнюю одежду с нас сняли. По дороге нас раз сто останавливали: кто да откуда? Спросят, а потом плетей ввалят. Я-то сухожильный — терпел, а парень мой шатается. «Не могу, говорит, Силыч, пускай пристрелят…» А я его подбадривал. Привели нас в штаб. Офицер вышел на крыльцо и кричит: «Попались, голубчики?» И начал лупить, и начал… Парень мой упал, а я стою. Офицер плюнул мне в глаза и ушел.
Цигарка у Алексея Силыча погасла, он долго чиркал спичкой о коробку, но спички были дрянные и никак не зажигались.
«Один из таких, может быть, отца убил, — подумал Лев. — Был бы я на месте того офицера, не сидеть бы тебе здесь…»
Алексей Силыч наконец зажег спичку, прикурил, затянулся и продолжал:
— А через четыре дня нас судил военно-полевой суд. Судьи — офицеры. Судили нас офицеры недолго, минуты две. И приговорили меня к десяти годам каторги. Вы, поди, и не слыхали, что Деникин каторгу организовал? Вот то-то и оно. Молоды. Ну, осудили нас и отправили в тюрьму. Комендант поглядел в мои бумаги и фыркнул: «Нового мерзавца привели?» И стал он меня почему-то считать самым главным в тюрьме преступником и бил меня каждый день по нескольку раз. Конечно, задумал я бежать. Однако нашелся предатель. Карцер. На полу вода, к утру она замерзает. Вот с тех пор и хожу зимой и летом в валенках, а ногам все холодно. — Председатель потер ноги выше колен.
— Болят? — спросил Лев.
— У-у-у, проклятые! Мочи нет. Ну так, о чем это я? Да! Погнали меня, стало быть, в Ростов по этапу. Трудная была дорога, ох, какая трудная!
Председатель задумался и словно забыл про Льва. Потом вдруг встрепенулся.
— Пригнали в Ростов, посадили в камеру. Напротив камеры часовые. В полдень вдруг: ззык — пуля! Еще! Один валится на пол, другой. Только через неделю узнали, в чем дело. Оказалось так: убьет часовой человека — получает полсотни и месяц отпуска. Ранит — пеняй на себя — четвертную в зубы и отпуск на две недели. Часовые, конечно, старались: нынче десяток подстрелят, завтра; каждому ведь охота домой поехать. Но ничего жили. Раз в неделю гуляли. Только один раз в неделю… И вот тогда-то, молодой человек, увидал я, что небо синее и бездонное, и что листья зеленые, и что птицы поют для человека, и свежий воздух в нашей жизни самое дорогое. — Алексей Силыч посмотрел на небо и улыбнулся. — Чуть было я не издох тогда. Ей-богу! Даже о самоубийстве подумывал. Главное — очень часто били. Не так ответишь — бьют, промолчишь — бьют. — Алексей Силыч покачал головой.
Жаворонок пропел свою песню и улетел. Коровы лежали вокруг кургана и глубоко дышали.
— Потом погнали нас на каторжные работы в шахты. Кто как, а я радовался. Вот, думаю, уж оттуда-то я задам стрекача. Ну, нет, шалишь! Поместили нас в тюрьму, а в окнах решетки сделаны из рельсов, не перегрызешь. Работал двенадцать часов. Разработки узкие, где вольные шахтеры работать за миллионы не соглашались — порода отваливается, давит людей. И ведь что, черти, выдумали: нормы установили! Да какие! Не выполнишь — порка! В первый раз двадцать пять плетей, потом полсотни, потом полтораста. Посреди комнаты — топчан, клали человека, остальные стояли вокруг. Выпорют, и работать иди. Некоторые отказывались — не хотели работать — таких убивали. И так каждый день. Поверка, порка, путь, на шахты, работа, ночь. От тюрьмы до шахты пять минут ходьбы, и эти пять минут любил я больше всего, потому что видел солнце, и небо, и деревья, и облака… — Алексей Силыч глубоко вздохнул. — Вот так подошел декабрь девятнадцатого года. Подружился я в то время с одним человеком — токарем-красногвардейцем. Ему залепили двадцать лет каторги. Спали мы с ним на одном топчане, его бушлат стелили под себя, моим бушлатом покрывались сверху, а рубахи клали под голову. Лежим, бывало, мы с моим другом, шепчемся о том да о сем…
— Где он сейчас, ваш друг? — спросил Лев.
— Убили.
— Как же это случилось?
— А вот как. Идем мы однажды из шахты и видим: обозы тянутся. Значит, думаем, наши наседают. После ужина тревога. Соскакиваем с постелей, становимся. Начальник говорит: «Уходим. При первой попытке к побегу — застрелим. Кто отстанет — застрелим». Пошли. Дорога занята обозами и отступающими частями. Нам пришлось шагать прямо по целине. Шли мы часов пять. Выбились из сил и дальше идти отказались. Тогда согнали нас в кучу, поставили пулемет и давай косить!
Алексей Силыч долго молчал, покусывая седой, жесткий ус.
Всю ночь пролежал я под трупами товарищей — видел кусок неба и одну звезду. Вот, молодой человек, и вся сказка…
Председатель ревкома долго сидел молча, а Лев с нехорошей усмешкой посматривал на него. Издали послышался пронзительный свист: пастух Игнашка шел из села.
Председатель вздохнул, встал, потянулся.
— Сидишь, сидишь, — как бы оправдываясь, сказал он, — молчишь, молчишь, да вот и прорвет.
— Вы об отце ничего не слышали, Алексей Силыч? — спросил Лев.
— Нет. Убили его, вероятно!
Лев скрипнул зубами, но не сказал ничего.
Председатель удивленно посмотрел на Льва, подошел к лошади. Понуря голову, она ждала хозяина. Алексей Силыч поправил сбрую, по-старчески кряхтя, взобрался в седло и повернулся ко Льву.
— Что же вы, так по пастушеской линии, стало быть, и хотите пойти?
— Не думал об этом.
— Грамотный?
Лев кивнул головой.
— Вот что, сельсовет грамотея ищет. Деловод им нужен. Зайдите к ним.
— А не боитесь? — усмехнулся Лев. — Яблочко от яблони…
— Э-э, бросьте, молодой человек! Я ведь не свое место вам уступаю. — Алексей Силыч уселся поудобней в седло и тронул лошадь.
Августовской ночью двадцать первого года по задам и пустынным огородам Пахотного Угла пробирался человек. Он полз по грядкам неубранного картофеля, продирался сквозь густую, жирную ботву. Иногда долго вслушивался в ночную тишину и, затаив дыхание, ловил звуки, идущие из села. Потом снова полз, сдерживая стоны.
У человека была ранена нога, но он полз уже пятнадцать верст, минуя дороги; иногда ему удавалось идти — и он шел, скрежеща зубами от боли. Он знал: через два часа его хватятся и вышлют конные отряды в погоню.
Силы почти оставили его, когда, благополучно миновав заставы, огороды и гумна, он дополз до избушки — самой крайней в селе. В избе горел слабый свет. Человек, хватаясь руками за стену, поднялся к окну и увидел Льва Кагардэ. Лев сидел за столом и читал. Перед ним стоял маленький пузырек с фитилем. Свет был совсем слабый, красноватый. Кверху тянулась тоненькая струйка копоти.
Беглец постучал в окно. В избе метнулась тень, и свет погас. Беглец опустился на землю. Он дышал со свистом. Ему было все равно, куда он попал и к кому: к тому ли, кого он искал, или к врагу. Нестерпимо болела нога, и хотелось дико кричать от этой боли, колотиться головой об стену, умереть.
В этот вечер Лев долго засиделся за книгой.
Услышав стук в окно, Лев вздрогнул, погасил свет и подошел к окну. За стеклом лежала плотная темень. Лев перевел дыхание и решил узнать, в чем дело. Осторожно ступая по скрипящим половицам, чтобы не разбудить Настю, он вышел на улицу. Небо было закрыто тучами. Накрапывал мелкий дождь. Ничего не видя вокруг, Лев пошел вдоль стены и, наткнувшись на что-то большое и мягкое, чуть не упал. Услышав щелканье затвора, Лев отскочил в сторону.
— Кто? — спросил он и не узнал своего голоса.
— Воды! — прохрипел кто-то в ответ.
Только теперь Лев разглядел человека, прислонившегося к завалинке. Он подхватил его на руки, внес в избу, положил на пол, опять выбежал на улицу, трясущимися руками обшарил то место, где лежал незнакомец, и нашел винтовку.
Возвратившись в избу, Лев разбудил Настю.