правдивее которых в свете нет.
Второй похож на что-то вроде бочки,
а целое, естественно, — поэт,
признаньем не обиженный и славой,
и писывавший, помнится, октавой.
3.
Площадь пред нами лежит. Десять метров ее ширина,
десять метров — длина, и достаточно вам для начала.
Смело пройдемся по ней и о некоем вспомним союзе.
Затем же, к северу лик обратив, повернемся направо.
Что же увидим в итоге? — Конечно, поэта!
Точно не знаю, бывал ли он сам рогоносцем,
но о рогах написал с пониманием дела.
4.
Известно всем, что целый утопал
не во втором, хоть тонут в нем порою
австрийцы (он в историю попал
из войн наполеоновских). Не скрою,
что первый грабил, крал и убивал
(за что у нас пожалован в герои),
а после угодил под самосвал
там, где Арагва встретилась с Курою.
Еще о целом вкратце: это был
поэт известный. Как-то он поплыл,
но плаванье окончилось печально.
Но он оставил в вечности свой след,
и для шарады этой не случайно
как форма выбран именно сонет.
Честно говоря, меня очень тянет пуститься в весьма, я уверен, небезынтересные для читателя объяснения, почему в приводимых мной поэтических фрагментах так явственно преобладает пятистопный ямб. Мне и самому довольно любопытно, что я мог бы сейчас наплести на эту когда-то столь актуальную для меня тему, но композиционное чутье подсказывает мне, что здесь самое время слегка разбавить мое чересчур плотное и вязкое повествование с помощью какой-нибудь ненавязчивой (прошу прощения за непредумышленный и поэтому не слишком удачный каламбур) «истории из жизни». А к пятистопному ямбу мы, возможно, еще вернемся — а может быть, и нет — как получится.
Но что-то ничего подходящего не приходит мне в голову. Нет, конечно, всевозможных забавных и не очень забавных историй со мной и с моими друзьями случалось в этой жизни более чем достаточно, и, в принципе, любая из них под пером мастера, что называется, не испортит обедни. Тем более, в свете декларированных мной выше творческих установок на данное произведение, было бы естественней всего просто начать рассказывать первое, что подвернется под руку. Однако какой-то смутный, но совершенно недвусмысленный внутренний протест мешает мне сделать это. Иначе говоря, хочется здесь как-то схимичить. Хочется, чтобы эта история оказалась не только уместной и грациозной ретардацией, но и была бы впридачу «с тенденцией» и каким-нибудь хитрым образом перекликалась бы… Словом, вы меня понимаете… А с другой стороны, на кой черт это нужно? Уж если в самом деле рассказывать «историю из жизни», то рассказывать попросту, без всяких там выкрутасов и аллюзий. Как рассказывал мой любимый литературный персонаж фельдкурат Отто Кац: «Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот он женился и через год умер». И точка. Вот это, я понимаю, образец повествовательного стиля. Правда, может получиться, что подобный чисто нарративный фрагмент в специфическом контексте моего произведения будет выглядеть несколько нарочито. А чересчур обнажать прием тоже нельзя, не то на таком эксгибиционизме погоришь в два счета. Вот, к примеру, Венедикт Васильевич Ерофеев. Уж на что собаку съел в изящной словесности, понимал это дело насквозь, вдоль и поперек, а в «Вальпургиевой ночи» самую малость дал слабину, пустил прием катиться по инерции — и вот вам результат; никакого сравнения с «Петушками». Так что здесь, конечно, нужно «блюсти препорцию» и тщательно все взвесить на беспристрастном безмене литературного вкуса.
Поэтому, после долгих колебаний, я решил рассказать одну вполне правдивую историю с несколько, впрочем аморфной фабулой (что, кстати говоря, свойственно многим правдивым историям) про человека, который очень любил петь разные популярные песни, арии и романсы. То есть он, конечно, не был профессиональным певцом и, безусловно, не обладал какими-то выдающимися вокальными данными, но в общем и целом интонировал довольно чисто. И вот он постоянно что-то такое напевал, совершенно, впрочем, не нуждаясь в слушателях и даже по возможности избегая их, Это вошло у него в привычку. Как писал Ю.Олеша: «Он поет по утрам в клозете». Так и мой герой. Вот, скажем, совершает он свой утренний туалет, чистит, к примеру, остатние зубы лечебно-профилактической пастой «Зодиак» и негромко, но с большим чувством, излагает:
Вспоминай, коли другая,
друга милого любя,
будет песни петь, рыгая
на коленях у тебя…
Или за рабочим столом, оторвавшись на миг от опостылевших бумаг (предположим, что мой герой был рядовым научным сотрудником и готовился защитить кандидатскую диссертацию на какую-нибудь более или менее бессмысленную тему, вроде «Усвоение основных элементов молекулярной физики детьми дошкольного возраста»), он вдруг поднимет голову и, безучастно и бессмысленно глядя в пространство, проинтонирует меланхолическим речитативом:
Я пока что живу в общежитии,
увлекаюсь своею мечтой
и ни с кем не свершаю соития,
но оно, несомненно, за мной…
Или, допустим, во время уединенной прогулки где-нибудь, я извиняюсь, на тихом берегу заброшенного пруда он смотрит, как играют на мутной воде блики неяркого осеннего солнца, и задумчиво мурлычет:
Шаланды, полные фекалий,
в Одессу Костя приводил…
Или, представьте себе, прихорашиваясь перед свиданием с взволновавшей его женщиной, он стоит в прихожей у зеркала и, завязывая на коротковатой шее китайский шелковый галстук (золотые пагоды и малиновые драконы на нежно-зеленом фоне), многообещающе подмигивает своему отражению и с деланной лихостью во весь голос затягивает:
Как после вековой разлуки,
гляжу на вас как бы во сне.
И вот — теснее стали брюки,
мешком висевшие на мне…
Или, в одиночестве вернувшись домой (а наш герой, замечу в скобках, имел несчастье страдать наследственным по отцовской линии метеоризмом — болезнью достаточно неприятной самой по себе, но особенно мучительной для тех, кто проводит много времени в обществе женщин) и облегчив, наконец, свой вспученный желудок, он с довольной улыбкой «начинает потихоньку напевать»:
Когда домой товарищ мой вернется,
за ним родные ветры прилетят…
И потом, когда, немного разочарованный, но ничуть не печальный, он ложится в свою холостяцкую постель, перед тем как погрузиться в сладостный сон, он еще успевает в полузабытьи умиротворенно, но при этом мелодически чисто вывести:
Не слышны в заду даже шорохи —
все здесь замерло до утра…
А назавтра все начнется сначала, и, намыливая в ванной свои увядающие щеки гигиеническим кремом для бритья «Ромашка» и прислушиваясь, не кипит ли на кухне облупившийся чайник, он будет размахивать в такт жиденьким помазком и мужественно горланить:
Я все равно паду на той,
на той единственной гражданской,
и комиссары с пыльным членом
склонятся молча надо мной!
Так он и шел с песней по жизни до тех пор, пока его в свой срок не постигла участь будейовицкого барабанщика. То есть, иначе говоря, до тех пор, пока он не умер. Я, правда, не знаю, успел ли он, подобно своему коллеге из Будейовиц, жениться перед смертью и, если успел, то была ли его смерть как-то связана с этой женитьбой. Но, тем не менее, он все-таки умер. Что ж, как утверждал Гиппократ (в переводе на латинский), «vita brevis, ars vero longa». И я не сомневаюсь, что если мой герой умирал женатым человеком, то на руках у безутешной супруги он еще успел перед смертью пропеть что-нибудь уж совсем непритязательное, вроде:
Прочь тоску, прочь печаль!
Я смотрю смело вдаль.
Скоро ты будешь, ангел мой,
моею маленькой вдовой!
Вот такая у меня получилась отчасти печальная «история из жизни». Конечно, кто-то может возразить, что это никакая не «история из жизни», а чистой воды вымысел с примесью, вдобавок, довольно неуклюжей компиляции. Но это неправда — вымысла здесь нет и в помине. Те, кто хоть немного знаком с моим творческим методом и со мной лично, могут подтвердить, что я вообще неспособен что-нибудь выдумать из головы. Тем более в настоящем случае, когда прообразом моего героя послужил очень близкий мне человек, который к тому же, как явствует из моего рассказа, уже умер. А один из «семи мудрецов» (очевидно, Хилон) рекомендовал: «De mortuis aut bene aut nihil». Разумеется, здесь не обошлось без некоторой литературной обработки жизненного материала, но в целом, повторяю, ничего выдуманного в моей истории нет, и если я не сумел кого-то убедить, — что ж! — пусть это останется на моей совести.
Между прочим, у моего любимого Жоржа Брассанса есть одна прелестная песенка, сюжет которой почти дословно повторяет мой рассказ. Правда, в ней повествование ведется от первого лица:
Une mani' de vieux garcon,
Moi, j'ai pris l'habitude
D'agrementer ma solitude
Aux accents de cette chanson:
Quand je pense a Fernande,
Je bande, je bande,
Quand j'pense a Felici',
Je bande aussi,
Quand j'pense a Leonore,
Mon Dieu, je bande encore…
Ну, и так далее. А что касается недоумения некоторой части читателей (один мой приятель с юных лет считает слово «недоумение» производным от слова «недоумок») по поводу бессмысленного и грубого (признаться, иногда эти тексты действительно несколько грубоваты) искажения цитат из популярных отечественных песен и романсов, то в этой связи я могу сказать следующее: подобная творческая переработка общеизвестных текстов (между прочим, не только песенных) — весьма распространенное явление нашей культурной жизни. Это один из немногих еще живых жанров народного творчества, который, в отличие от анекдотов, матерных частушек и блатных песен, почему-то до сих пор не привлек к себе внимания искусствоведов и фольклористов, хотя, безусловно, представляет не меньший интерес для вдумчивого исследователя.
Во многом этот жанр восходит к широко бытовавшей и бытующей в народном творчестве традиции создания комических неологизмов на базе «трудных» и якобы незнакомых слов (на самом же деле создатель неологизма не только сам знает действительное значение искажаемого слова, но и подразумевает таковое знание в слушателе — в противном случае не произойдет желаемого комического эффекта). Как известно, примеры подобных неологизмов во множестве встречаются у Н.С.Лескова, но, впрочем, не у него одного (ср. напр. у Н.А.Гвоздева: «Да я бы за это плюнул ему в его бесстыжую харизму!» или у А.П.Чехова: «Настюша…, возьми-ка, мать, спиртику и натри-ка мне спинозу!»). Более того, я склонен также считать далеко не случайным, что новейшие современные проза и поэзия во многом опираются на лежащие в основе этого жанра элементы центона, парафраза и каламбура, и это, на мой взгляд, самым непосредственным образом связано с общей «андеграундной» природой нынешнего литературного авангарда и подобной разновидности фольклора (ср. например, у Д.Пригова:
…и мертвые губы шепнули: «Хрена
вам…»;
или у Вен. В. Ерофеева:
…не ходи пощипывать,
не ходи посматривать,
не ходи пощупывать
икры наши девичьи…;
или у С. Довлатова:
Цирроз-воевода дозором
Обходит владенья свои…)
В примитивных и, как правило, крайне вульгарных формах такие переделки популярных текстов очень распространены в подростковой среде. Вспомним, кто из нас в отрочестве не певал в пионерских лагерях:
Едут новоселы,
морды невеселы —
кто-то у кого-то спиздил чемодан…
или:
Подмосковный городок,
жопы липкие в рядок…
или:
Мы поедем, мы помчимся в венерический диспансер
и отчаянно ворвемся прямо к главному врачу…
или, наконец:
Я так хочу, я все лето не кончала…?
В более изощренных (хотя, на мой взгляд, в менее ярких) формах этот жанр распространен и в интеллигентских кругах. И надо сказать, что, в отличие от подросткового творчества, в котором даже неспециалист может услышать недвусмысленные отголоски юношеской гиперсексуальности, интеллигентский фольклор носит в большинстве случаев ярко выраженную политическую окраску.
Например:
От Москвы до самых до окраин,
с южных гор до северных морей
человек проходит как хозяин,
если он, конечно, не еврей.
Или:
Нам песня строй пережить помогает…,
или, уже из самых недавних:
Забил заряд я в тушку Пуго…
Причем, зачастую при создании таких, с позволения сказать, злободневных политических памфлетов творческой переработке подлежат даже не какие-то отдельные строчки или строфы, а все произведение целиком. Достаточно вспомнить такие широко известные тексты, как «В Мавзолее, где лежишь ты, нет свободных мест» (кажется, автором этой популярной песни является В.Ковенацкий), или «Сотня юных бойцов из израильских войск».