Там нам всем вежливенько надели ручные кандалы, причем человек с бамбуковой тростью проявил о нас исключительную заботу, подобрав каждому кандалы по руке из большой корзины, где их имелся полный набор всех размеров.
Не ожидавшие столь любезного приема, некоторые из нас пытались вежливо отклонить его услуги; но в конце концов их застенчивость была преодолена, а затем и наши ноги засунули в тяжелые железные кольца, расположенные вдоль металлической полосы, прикрепленной болтами к палубе. После этого мы сочли себя окончательно обосновавшимися на новой квартире.
— Черт бы побрал их ржавое железо! — воскликнул доктор. — Знал бы я, так остался бы на «Джулии».
— То-то! — закричал Жулик Джек, — потому-то вас и заковали, доктор Долговязый Дух.
— Не дух, а только руки и ноги, — последовало в ответ.
К нам приставили часового, настоящего оболтуса, который расхаживал взад и вперед со старым зазубренным тесаком самых невероятных размеров. По длине тесака мы решили, что он специально предназначался для поддержания порядка в толпе — так как им можно было достать через головы, скажем, пяти-шести человек и ударить стоявшего позади.
— Господи помилуй! — с дрожью произнес доктор. — Представляю, каково это, если тебя укокошат подобным орудием.
Мы постились до вечера, когда появился юнга с двумя бачками, содержавшими жидкую похлебку шафранного цвета с плавающими по поверхности частицами жира. Молодой шутник сказал нам, что это суп, на самом деле это оказалась всего лишь маслянистая теплая вода. Так или иначе, но нам пришлось ею поужинать, для чего часовой любезно снял с нас наручники. Бачки переходили из рук в руки и вскоре опустели.
На следующее утро, когда часовой стоял к нам спиной, кто-то (мы решили, что это какой-то матрос-англичанин) бросил нам несколько апельсинов; их корки впоследствии служили нам чашками.
На второй день ничего достойного упоминания не произошло. На третий нас позабавила следующая сцена.
Какой-то человек, которого по серебряному свистку, свисавшему с шеи, мы сочли боцманматом, спустился к нам, подталкивая перед собой двух рыдавших юнг; за ними шла целая толпа заливавшихся слезами мальчишек. Эта пара, по-видимому, была по приказу офицера прислана вниз для наказания; остальные сопровождали ее из сочувствия.
Боцманмат без промедления принялся за дело, схватив бедных провинившихся юнцов за их широкие куртки и безжалостно орудуя бамбуковой тростью. Остальные юнги плакали, умоляюще сжимали руки, становились на колени, но все напрасно; боцманмат и до них дотягивался палкой, и тогда они принимались кричать еще в десять раз громче.
Посреди этого шума спустился мичман и с важным видом приказал творившему расправу моряку отправиться на палубу; затем, ринувшись на юнг, он заставил их разбежаться во все стороны.
Адмиралтейский Боб наблюдал за всем происходившим с бесконечным презрением; много лет назад он служил фор-марсовым старшиной на борту линейного корабля. По его мнению, все это была никудышная работа; в английском военном флоте поступают не так.
Глава 29
Фрегат «Королева Бланш»
Я не могу воздержаться от кратких размышлений по поводу сцены, описанной в конце предыдущей главы.
Нещадное избиение молодых провинившихся моряков, хотя и говорит о плохой дисциплине на французских военных кораблях, может в то же время рассматриваться в качестве явления, до некоторой степени характерного для французского народа.
На американском или английском корабле юнгу, когда его порют, привязывают к казенной части пушки, либо прямо кладут на решетку, как и всех матросов. Но обычно наказание не бывает непосильным. Редко случается, если вообще случается, чтобы молодой проказник издал крик. Он закусывает губы и героически переносит наказание. Если удается (что бывает не всегда), он старается даже улыбаться. А его товарищи не только не сочувствуют ему, но всегда насмехаются над его несчастьем. Окажись он сопляком и заплачь, они впоследствии наверняка избили бы его втихомолку в каком-нибудь темном закоулке.
Такая суровая школа приносит бесспорные результаты. [57]Юнга со временем становится настоящим моряком, одинаково готовым отбиваться от дюжины врагов на борту своего корабля или же с тесаком в руке очертя голову броситься на палубу неприятельского. Между тем из молодого француза, как известно всему миру, моряк получается весьма посредственный, и хотя сражается он большей частью довольно хорошо, все-таки по той или иной причине он редко сражается настолько хорошо, чтобы победить.
Как мало морских битв выиграли французы! И больше того, как мало кораблей взяли они на абордаж, а ведь это истинное мерило отваги моряков. Впрочем, ни слова сомнения по поводу храбрости французов — у них ее предостаточно, но не той, какая нужна. Французы успешней сражаются на суше, и пусть на ней и остаются, ибо они в сущности не морская нация. Они лучшие в мире кораблестроители, но не моряки.
Вернемся для примера к «Королеве Бланш», прекраснейшему образцу того, что может быть сделано из дерева и стали, когда-либо плававшему по морю.
Это был новый корабль, совершавший свой первый дальний переход. В его постройку вложили очень много труда, и он считался первоклассной боевой единицей французского флота. Это один из тех тяжелых шестидесятипушечных фрегатов, которые теперь в моде во всем мире и которые первыми начали строить мы, американцы. В сражении они самые смертоносные корабли из всех, когда-либо сходивших со стапелей.
Пропорции «Королевы Бланш» отличаются тем изяществом, какое можно увидеть только у прекрасных боевых кораблей. Однако на фрегате много ненужных украшений, столь любимых французами, — бронзовых пластин и других пустяков, повсюду назойливо бросающихся в глаза, подобно безделушкам на красивой женщине.
Так, на нем имеется кормовой балкон, поддерживаемый воздетыми руками двух кариатид размерами больше натуральной величины. Вы попадаете на него из каюты командира. При виде роскошных драпировок, зеркал и красного дерева вы почти ждете, что вот-вот появится общество дам, вышедших подышать свежим воздухом.
Но стоит вам очутиться на пушечной палубе, как подобного рода мысли немедленно исчезают. Что за батареи, изрыгающие молнии!.. В каждой батарее одна-две шестидесятивосьмифунтовые пушки. На спардеке также каронады огромного калибра.
Построенный совсем недавно, этот корабль, конечно, снабжен всеми последними усовершенствованиями. Я очень удивился тому, сколько высокого мастерства было вложено в изготовление исключительно простых вещей. Французы ко всему относятся по-научному; для того, что другие делают при помощи нескольких энергичных ударов, они с наслаждением применяют сложные приспособления из ворота, рычага и винта.
Сколько прихотливости во французских мелодиях! Однажды при обмене принятыми на флоте любезностями мне удалось услышать, как французский оркестр исполнял «Янки Дудл» [58]с таким обилием вариаций, что только очень сообразительный янки мог бы догадаться, какая вещь игралась.
На французском военном флоте нет морской пехоты; там люди носят ружья по очереди и бывают то матросами, то солдатами; парень, сегодня быстро карабкающийся на мачты в своей парусиновой куртке, завтра стоит часовым у дверей адмиральской каюты. Это роковым образом сказывается на том, что можно назвать подлинной матросской гордостью. Чтобы сделать из кого-нибудь настоящего моряка, его нельзя принуждать к выполнению других обязанностей. В самом деле, истинный моряк ни для чего другого не пригоден; даже больше, именно это обстоятельство лучше всего доказывает, что он настоящий матрос.
На борту «Королевы Бланш» кормили не досыта и не тем, чем надо. Вместо того чтобы заставлять матросов оттачивать зубы о твердые морские сухари, там хлеб пекли ежедневно в виде жалких булочек. Затем команда не получала «грога»; бедняг пичкали слабым кислым вином — соком нескольких виноградин, разведенных в пинте воды. Кроме того, матросы нуждаются в мясе, а им давали суп; замена, как они хорошо понимали, жульническая.
С тех пор как французские матросы покинули родину, они находились на «неполном рационе». В настоящее время те из них, кто прикреплен к шлюпкам (и, стало быть, имеет возможность попадать иногда на берег), продают свой паек хлеба менее счастливым товарищам в шесть раз дороже его истинной стоимости.
Еще одно обстоятельство вызывало недовольство команды: капитан у них был сущий дьявол. Он принадлежал к числу ужасных флотских педантов — больших любителей дисциплины. В порту он постоянно заставлял команду упражняться с реями и парусами, спускать и поднимать шлюпки; а в море матросы вечно занимались учениями, выкатывая и откатывая огромные пушки, словно их руки только для этого и были созданы. На борту находился еще и адмирал; несомненно, он тоже проявлял отеческую заботу о моряках.
Мы не могли не поражаться тому безразличию и той неряшливости, с какими французы относились к исполнению своих повседневных обязанностей. В их движениях не было и следа свойственной этому народу живости; ни следа той быстроты и точности, какие обычно наблюдаются на палубе военного корабля, если там действительно царит образцовый порядок. Впрочем, когда мы узнали причину всего этого, мы перестали удивляться; три четверти экипажа были завербованы насильственно. Старых матросов торговых судов иногда хватали в тот самый день, как они высаживались на берег после далекого плавания; что касается новичков, которых было множество, то их толпами пригоняли из деревень и отправляли в море.
Тогда я был поражен, услышав об отрядах вербовщиков в относительно мирное время; но эта странность объясняется тем, что в последние годы французы строили большой военный флот взамен потопленного Нельсоном в битве при Трафальгаре. [59]Будем надеяться, что они строят свои корабли не для того, чтобы их захватил народ, живущий по другую сторону Ла-Манша. Сколько французских флагов заполощется на морском ветру, если начнется война!
Хотя я и утверждаю, что французы не моряки, я очень далек от недооценки их как нации. Они талантливый и доблестный народ. И как американец я горд, что могу сказать это.
Глава 30
Нас отправляют на берег. Что произошло там
Если память мне не изменяет, на фрегате мы провели пять дней и пять ночей. На пятые сутки днем нам сказали, что на следующее утро «Королева Бланш» уходит в Вальпараисо. Очень обрадованные, мы молили бога о быстром переходе. Оказалось, однако, что консул и не думает так легко расстаться с нами. К немалому нашему удивлению, под вечер явился офицер и приказал снять с нас кандалы. Затем нас собрали у трапа, погрузили в катер и повезли на берег.
На берегу нас встретил Уилсон и тут же передал в распоряжение большого отряда туземной стражи, которая немедленно отвела нас к какому-то дому, расположенному поблизости. Нам приказали сесть снаружи в тени, а консул и два пожилых европейца проследовали в дом.
Пока там шли приготовления, мы очень забавлялись веселым добродушием нашей стражи. Но вот одного из нас вызвали и велели войти внутрь.
Вернувшись через несколько минут, он сообщил, что ничего особенного нас там не ожидает. Его лишь спросили, продолжает ли он держаться своего прежнего решения; когда он дал утвердительный ответ, на листе бумаги что-то записали и сделали ему знак удалиться. Пригласили всех по очереди и, наконец, дело дошло до меня.
Уилсон и два его приятеля сидели, как судьи, за столом; чернильница, перо и лист бумаги придавали помещению вполне деловой вид. Эти три господина в сюртуках и брюках имели весьма респектабельный облик, во всяком случае в стране, где так редко можно встретить человека в полном костюме. Один из присутствующих пытался напустить на себя важность; но так как у него была короткая шея и полное лицо, то его старания привели лишь к тому, что он казался совершенным глупцом.
Этот джентльмен снизошел до проявления ко мне отеческого интереса. После того как я заявил, что мое решение относительно судна осталось неизменным, и собирался уже по знаку консула уходить, незнакомец вдруг повернулся к нему со словами:
— Подождите, пожалуйста, минуту, мистер Уилсон; дайте мне поговорить с этим юношей. Подойдите сюда, мой молодой друг; меня крайне огорчает, что вы связались с такими дурными людьми; вы знаете, чем это кончится?
— О, это тот парень, что написал «раунд-робин», — вмешался консул. — Он и мошенник доктор заварили всю кашу… Выйдите, сэр.
Я удалился, пятясь и отвешивая многочисленные поклоны, словно находился в присутствии августейших особ.
Явное предубеждение Уилсона и против доктора и против меня было достаточно понятным. Капитаны всегда недружелюбно относятся к мало-мальски образованному человеку, попавшему к ним матросом; и каким бы мирным характером тот ни обладал, все равно, если возникают волнения, ему приписывают — вследствие его умственного превосходства — тайное подстрекательство против офицеров.
Как ни мало пришлось мне встречаться с капитаном Гаем, уже через неделю после того, как я очутился на «Джулии», он бросал на меня взгляды, достаточно ясно говорившие о его неприязни; усилению этого чувства способствовала моя открытая дружба с Долговязым Духом, которого он одновременно боялся и от всего сердца ненавидел. Отношения, существовавшие между Гаем и консулом, легко объясняют враждебность последнего.
Когда опрос закончился, Уилсон и его приятели подошли к двери; напустив на себя суровый вид, консул принялся распространяться о нашей порочности и крайней безрассудности. Никакой надежды больше у нас не оставалось; последний шанс получить прощение упущен. Теперь, если бы мы даже раскаялись и стали умолять о разрешении вернуться к своим обязанностям, нам все равно не разрешили бы.
— Ну! Катись-ка ты отсюда, консулишка, — воскликнул Черный Дан, пришедший в полное негодование от подобного оскорбления здравого смысла.
Уилсон в ярости велел ему замолчать; затем подозвал толстого старого туземца и, заговорив с ним по-таитянски, отдал ему распоряжение увести нас и засадить в надежное место.
После этого нас построили, и под предводительством старика мы с громкими криками тронулись в путь по красивой тропе, которая уходила вдаль среди широко раскинувшихся рощ кокосовых пальм и хлебных деревьев.
Остальные конвоиры в прекрасном настроении торопливо шагали по сторонам, болтая на ломаном английском языке и всячески давая нам понять, что Уилсон не принадлежит к числу их любимцев и что мы ведем себя как настоящие молодцы. По-видимому, они знали всю нашу историю.
Ландшафт вокруг был очаровательный. Тропический день быстро близился к концу; солнце казалось громадным красным костром, горящим в лесу, — его косые лучи пробивались сквозь бесконечные ряды деревьев, и каждый лист трепетно пламенел. Расставшись с тесными палубами фрегата, мы дышали теперь напоенным пряностями воздухом; слышалось журчание ручьев, тихо покачивались зеленые ветви. А далеко в глубине острова, залитые закатом, поднимались спокойные крутые горы.
По мере того как мы подвигались, я все больше и больше восхищался живописностью широкой тенистой дороги. В нескольких местах прочные деревянные мосты были перекинуты через большие потоки; берега других соединяла каменная арка. В любом месте по дороге могли проехать три всадника рядом.
Эту чудесную аллею — самое лучшее, что дала острову цивилизация, — иностранцы по неизвестной мне причине называют «Ракитовой дорогой». Проложенная первоначально для облегчения поездок миссионеров, она тянется вокруг почти всего большого полуострова, миль по крайней мере на шестьдесят, по прибрежной плодородной низменности. Но вблизи от Таиарапу, меньшего из полуостровов, дорога сворачивает в узкую уединенную долину и по ней пересекает остров в этом направлении.
Необитаемую внутреннюю часть страны, куда почти невозможно проникнуть из-за густо поросших лесом ущелий, ужасных пропастей и совершенно недоступных крутых горных хребтов, даже сами туземцы знают очень плохо; поэтому, вместо того чтобы двигаться напрямик из одной деревни в другую, они предпочитают идти в обход по Ракитовой дороге. [60]