День подходил к концу, земля постепенно исчезла из виду, а я был весь поглощен переменой в моей судьбе. Но как часто обманывает наши ожидания исполнение самых пылких надежд. Находясь в безопасности на судне, о чем я так давно горячо мечтал, и обретя вновь надежду увидеть отчизну и друзей, я тем не менее не мог стряхнуть с себя тяготившего мою душу уныния. Оно порождалось мыслью, что я никогда больше не увижу тех людей, которые, хотя и стремились удержать меня в плену, относились ко мне в общем с исключительной добротой. Я покидал их навсегда.
Таким непредвиденным и внезапным было мое бегство, все это время я испытывал такое волнение, так велик был контраст между восхитительным покоем долины и диким шумом и сутолокой на плывущем судне, что мои недавние приключения казались мне каким-то странным сном; трудно было представить себе, что солнце, садившееся сейчас над необъятным простором океана, только сегодня утром взошло из-за гор и смотрело на меня, когда я лежал на своей циновке в долине Тайпи.
Сразу после наступления темноты я спустился в кубрик, и в мое распоряжение предоставили место для спанья на верхней полке жалкой двухъярусной койки. Обе шаткие полки были застланы обрывками одеяла. Затем мне дали помятую жестяную кружку, содержавшую с полпинты «чаю», именуемого так из вежливости — пусть совесть судовладельцев решает, заслуживает ли этого названия настой тех стеблей, которые плавают в кружках матросов. Я получил также кусок солонины на черством круглом сухаре, заменявшем тарелку, и, не теряя времени, принялся за ужин, соленый вкус которого показался мне поистине восхитительным после навуходоносоровой [8]пищи в долине.
Пока я ел, старый матрос, сидевший на сундуке как раз подо мной, пускал клубы табачного дыма. Когда я покончил с ужином, он вытер о рукав куртки мундштук своей закопченной трубки и вежливо протянул ее мне. Такое внимание свойственно морякам; что касается брезгливости, то ни один человек, кому приходилось живать в кубрике, ею не отличается. Итак, сделав несколько глубоких затяжек, чтобы успокоиться, я повернулся на бок и попытался забыться сном. Но тщетно. Мое ложе стояло не параллельно бортам, как полагается, а поперек, то есть под прямым углом к килю; судно, шедшее по ветру, переваливалось с борта на борт настолько сильно, что всякий раз, когда мои пятки задирались кверху, а голова опускалась вниз, у меня появлялось ощущение, словно я вот-вот перекувырнусь. Кроме того, имелись и другие назойливые поводы для беспокойства; а время от времени волна врывалась в незадраенный люк, и брызги попадали мне в лицо.
Наконец, после бессонной ночи, тишина которой дважды нарушалась безжалостным криком, поднимавшим очередную вахту, сверху стали пробиваться проблески дневного света, и кто-то спустился в кубрик. То был мой старый приятель с трубкой.
— Послушай, дружище, — сказал я, — помоги мне выбраться отсюда. Я хочу подняться на палубу.
— Эй, кто это там бормочет? — послышалось в ответ, и пришедший стал всматриваться в темноту, где я лежал. — А, Тайпи, король людоедов, это ты! Но скажи мне, паренек, как твоя ходуля? Помощник говорит, с ней чертовски плохо; а вчера вечером он велел юнге наточить ручную пилу. Уж не собирается ли он тебя покромсать?..
Задолго до рассвета мы были уже у входа в бухту Нукухива и продержались, то и дело меняя галсы, до утра в море, а затем вошли в нее и отправили к берегу шлюпку с туземцами, которые доставили меня на судно. По ее возвращении мы снова поставили паруса и взяли курс в открытое море.
Дул легкий бриз; прохладный свежий утренний воздух был таким бодрящим, что, вдыхая его, я почувствовал, несмотря на плохо проведенную ночь, как сразу поднялось у меня настроение.
Просидев бoльшую часть дня на шпиле и непринужденно болтая с матросами, я узнал историю проделанного ими до сих пор плавания и все, что касалось судна и его теперешнего состояния.
В следующей главе я вкратце расскажу обо всем этом.
Глава 2
Некоторые сведения о судне
Прежде всего я должен описать самую «Джулию» или «Джульеточку», как фамильярно называли ее моряки.
Это был маленький барк прекрасных пропорций, водоизмещением немногим больше двухсот тонн, построенный янки, и очень старый. Во время войны 1812 года приспособленный для каперства, он покинул один из портов Новой Англии и был захвачен в море английским крейсером; переменив затем множество назначений, «Джулия» под конец стала правительственным пакетботом и плавала в омывающих Австралию водах. Предназначенная, однако, на слом, она года два назад была куплена на аукционе одной сиднейской фирмой, которая после небольшого ремонта отправила ее в теперешнее плавание.
Несмотря на ремонт, «Джулия» находилась в жалком состоянии. Мачты, по слухам, все были ненадежны, стоячий такелаж сильно износился, а местами даже фальшборт совершенно сгнил. Однако корпус судна почти не протекал, и достаточно было несколько больше обычного поработать помпой по утрам, чтобы вода в трюме не скапливалась.
Но все это ничуть не отражалось на ходе; в этом отношении отважная «Джульеточка», толстушка «Джульеточка», оказалась настоящей чародейкой. Дул ли сильный ветер или слабый, она всегда была готова им воспользоваться, и когда летела вперед и рассекала носом волны, то вставая на дыбы, то проваливаясь, вы и думать забывали о ее залатанных парусах и изъеденном червями корпусе. Как это шустрое суденышко летело по ветру! То и дело заваливаясь на борт, конечно, но как весело и игриво. Когда оно шло против ветра, никакой шквал не мог его опрокинуть; с устремленными вверх мачтами, оно смотрело прямо в лицо ветру и шло все вперед.
Но в общем на «Джульеточку» не следовало полагаться. Достаточно быстрая и игривая, она именно поэтому не заслуживала доверия. Кто знает, быть может, подобно иному еще бойкому старичку, который вдруг сразу дряхлеет и впадает в немощь, она могла в одну прекрасную ночь дать сильную течь и похоронить нас всех на дне морском. Впрочем, «Джульеточка» не сыграла с нами такой безобразной шутки, и, значит, я был неправ в своих подозрениях.
Наше судно не имело определенного назначения. Согласно его документам, оно могло идти куда угодно — заниматься ловлей китов, тюленей или еще чем-нибудь. В основном, впрочем, рассчитывали на промысел кашалотов, хотя до настоящего времени их было убито и принято на борт всего два.
В тот день, когда «Джулия» покинула Сиднейский рейд, ее команда состояла из тридцати двух человек. Теперь насчитывалось около двадцати; остальные сбежали. Даже три младших помощника, командиры китобойных шлюпок, исчезли; а из четырех гарпунщиков остался лишь один, новозеландец, или «маори», как чаще называют его земляков в Тихом океане. Но это еще не все. Больше половины оставшихся матросов в той или иной степени страдало от последствий длительного пребывания в славящемся своим распутством порту; иные из них совершенно не могли исполнять свои обязанности, у нескольких человек болезнь приняла опасный характер, а остальные кое-как выстаивали вахту, хотя пользы от них было мало.
Капитан, типичный молодой горожанин, несколько лет назад эмигрировал в Австралию и по какой-то протекции стал капитаном судна, хотя абсолютно ничего не смыслил в этом деле. По всем своим склонностям он был сухопутным человеком, и хотя имел образование, подходил для морской службы не больше, чем парикмахер. Поэтому все над ним издевались. Матросы называли его «кают-юнгой», «чернильной душой» и еще полудюжиной других презрительных кличек. Моряки поистине не стеснялись и не делали секрета из того, каким посмешищем его считали; что касается самого хрупкого джентльмена, он все это прекрасно знал и держался с подобающей скромностью. Стараясь как можно реже вступать в сношения с командой, он предоставил распоряжаться старшему помощнику, который, по мере того как развертывались события, вел себя все более самостоятельно.
Все же, несмотря на кажущееся самоустранение, молчаливый капитан не так уж мало вмешивался в дела, как думали матросы. Коротко говоря, вопреки своей глуповатой наружности, он обладал чем-то вроде тихого, робкого коварства, которого никто в нем не заподозрил бы и которое именно поэтому было особенно действенным. Прямолинейный старший помощник, всегда считавший, что он поступает как ему хочется, нередко бывал орудием в руках капитана; никому и в голову не приходило, что кое-какие неприятные меры, несмотря на всеобщее ворчание, проводившиеся помощником, исходили от маленького щеголя в нанковой куртке и белых парусиновых туфлях. Впрочем, по крайней мере всем так казалось, старший помощник всегда поступал по-своему, и в большинстве случаев это действительно так и было; и никто не сомневался, что капитан перед ним трепещет.
Если иметь в виду личную храбрость, искусство кораблевождения и врожденную способность подавлять все проявления мятежного духа, то на свете не существовало более подходящего для своей профессии человека, чем Джон Джермин. Он поистине мог считаться образцовым представителем породы энергичных низкорослых коренастых людей. Серо-стальные волосы завивались колечками на его шарообразной голове. Лицо с резкими чертами было сильно изрыто оспой. Слегка косивший глаз придавал ему выражение свирепости, нос залихватски изогнулся на сторону, а большой рот и крупные белые зубы, когда Джермин смеялся, в точности напоминали акульи. Одним словом, никто, присмотревшись к старшему помощнику, никогда не вздумал бы исправить форму его носа, хотя тому и недоставало симметрии. Впрочем, несмотря на драчливую внешность, сердце у Джермина было большое и душа широкая; это заметно было с первого взгляда.
Таков был наш старший помощник; но он обладал одним недостатком: питал отвращение ко всяким слабым настойкам и являлся мужественным приверженцем крепких напитков. В той или иной степени он всегда находился под их действием. По совести говоря, я думаю, что такому человеку умеренное употребление спирта приносило пользу; он придавал блеск глазам, сметал паутину с мозгов, регулировал пульс. Хуже то, что иногда Джермин выпивал слишком много, и редко можно было встретить парня более буйного во хмелю. Он всегда лез в драку; но даже те, кого он лупил, любили его, как брата: он сбивал человека с ног с таким подкупающим добродушием, что никто не мог затаить против него злобу. Но хватит об отважном маленьком Джермине.
По закону все английские китобойные суда обязаны иметь врача, который, конечно, считается джентльменом, живет в каюте и призван выполнять лишь свои профессиональные обязанности; впрочем, иногда он пьет «флип» [9]и играет в карты с капитаном. На борту «Джулии» тоже находился один такой тип, но… — странное явление — он жил в кубрике с матросами. Вот как это получилось.
В начале плавания доктор и капитан жили вместе и ладили между собой как нельзя лучше. Не говоря уже о множестве кружек, выпитых ими за столиком в каюте, оба они прочли порядочно книг, а один из них совершил немало путешествий; поэтому темы их бесед никогда не истощались. Но однажды они заспорили о политике; доктор, придя в ярость, для вящего убеждения пустил в ход кулаки и поверг капитана на пол, тем самым заставив его умолкнуть. Это было большой дерзостью, и доктора на десять суток засадили в его служебную каюту на хлеб и воду, предоставив поразмыслить на досуге о том, сколь недопустимо поддаваться страстям. Мучительно переживая нанесенное ему бесчестье, он вскоре после освобождения попытался тайком сбежать с судна на один из островов, но был с позором водворен обратно и снова посажен под замок. После того как его вторично освободили, он поклялся, что больше не будет жить с капитаном, и, захватив все свое имущество, переселился на бак к матросам, которые его приняли с распростертыми объятиями, как славного малого и незаслуженно оскорбленного человека.
Я должен сообщить о докторе еще некоторые подробности, ибо он играет видную роль в моем повествовании. Ранние годы его жизни, как у многих других героев, окутаны глубочайшим мраком; иногда, впрочем, он бросал намеки о родовом поместье, о дяде-богаче и о несчастном стечении обстоятельств, заставивших его пуститься бродить по свету. Твердо известно было лишь следующее. Он уехал в Сидней младшим врачом эмигрантского судна. По прибытии туда он отправился в глубь страны и после нескольких месяцев скитаний вернулся в Сидней без гроша и поступил врачом на «Джулию».
Он обладал замечательной наружностью. Ростом в шесть с лишним футов, он был костлявым верзилой с абсолютно лишенным красок лицом, светлыми волосами и дерзкими светло-серыми глазами, подчас сверкавшими дьявольским озорством. Матросы называли его Долговязый доктор, или, еще чаще, доктор Долговязый Дух. С каких бы высот ни скатился доктор Долговязый Дух, одно было несомненно: когда-то он тратил много денег, пил бургундское и вращался среди джентльменов.
Что касается его образованности, то он цитировал Вергилия, толковал о Гоббсе из Малмсбери, [10]а уж сколько стихов он знал наизусть, целые строфы из поэмы «Гудибрас». [11]К тому же он был человеком, повидавшим свет. Он мог самым непринужденным образом упомянуть о своих любовных похождениях в Палермо, об утренней охоте на львов в стране кафров и о качествах кофе, которое пил в Маскате; [12]обо всех этих местах и о сотне других он знал столько историй, что я не в состоянии их пересказать. А эти восхитительные старинные песни, распеваемые сочным бархатным голосом, звучавшим столь неподражаемо! Как могли подобные звуки исходить из его тощего тела, оставалось вечной загадкой. В общем Долговязый Дух был в высшей степени занимательным собеседником; а для меня на «Джулии» он оказался настоящей находкой.
Глава 3
Дальнейшее описание «Джулии»
Из-за отсутствия чего-либо похожего на нормальную дисциплину на судне царил величайший беспорядок. Капитана, вследствие болезни с некоторого времени почти не покидавшего своей каюты, видели редко. Однако старший помощник проявлял энергию молодого льва и носился по палубам, давая о себе знать в любое время. Бембо, новозеландец-гарпунщик, мало с кем общался, кроме старшего помощника, свободно говорившего на его тарабарском языке. Часть времени Бембо проводил на бушприте, ловя на костяной крючок тунцов; а иногда среди ночи он будил всю команду, в одиночестве отплясывая на баке какой-то танец людоедов. Но в общем он был на редкость спокойным человеком, хотя что-то в его взгляде давало основание считать его далеко не безобидным.
Доктор Долговязый Дух, вручив письменное заявление об отказе от должности судового врача, объявил себя пассажиром, следующим в Сидней, и ко всему относился совершенно беззаботно. Что касается команды, то те, кто был болен, казались изумительно довольными для людей в их положении, а остальным и горя было мало, что на судне царит всеобщая распущенность, и никто не думал о завтрашнем дне.
Провизия на «Джулии» была отвратительна. Когда открывали бочку со свининой, мясо имело такой вид, словно его сохраняли в ржавчине, и от него воняло, как от протухшего рагу. Говядина была еще хуже: волокнистая масса цвета красного дерева, такая жесткая и безвкусная, что я почти поверил рассказу кока о том, как в одной бочке из рассола выловили лошадиное копыто вместе с подковой. Немногим лучше были и сухари; почти все они раскрошились на мелкие, твердые, как кремень, кусочки, сплошь источенные — словно черви, обычно заводящиеся в этом продукте питания во время продолжительных плаваний в тропиках, пробуравив отверстие в поисках пищи для себя, вылезли с противоположной стороны, ничего не обнаружив.