Посыпались новеллы за новеллами, выдумки за выдумками -- одна нелепее другой. Все утешались несказанно, но более всех Леонардо.
Джованни любил наблюдать, как он смеется: в это время глаза его суживались, делались как щелки, лицо принимало выражение детски-простодушное, и, мотая головою, вытирая слезы, проступавшие на глазах, заливался он странным для его большого роста и могущественного телосложения, тонким смехом, в котором звучали те же визгливые женские ноты, как и в гневных криках его.
Около полуночи почувствовали голод. Нельзя было Лечь, не закусив, тем более, что и поужинали впроголодь, ибо Марко держал их в черном теле.
Астро принес все, что было в кладовой: скудные остатки окорока, сыра, десятка четыре маслин и краюху черствого пшеничного хлеба; вина не было.
-- Наклонял ли ты бочку, как следует? --спрашивали его товарищи.
-- Да уж наклонял, небось, во все стороны поворачивал: ни капли. -- Aх, Марко, Марко, что же ты с нами делаешь! Как же быть без вина?
-- Ну, вот, наладили -- Марко да Марко. Я-то чем вИноват, коли денег нет?
-- Деньги есть, и вино будет1 -- крикнул Джакопо, подбросив на ладони золотую монету.
-- Откуда у тебя, чертенок? Опять украл! Погоди, выдеру я тебя за уши!--погрозил ему пальцем Леонардо.
-- Да нет же, мастер, не украл,. ей-Богу. Чтоб мне на этом месте провалиться, отсохни язык моя, если я в кости не выиграл] -- Ну, смотри, коли воровским вином нас угостишь... Сбегав в соседний логребок Зеленого Орла, еще не запертый, так как всю ночь гуляли в нем швейцарские наемники, Джакопо вернулся с двумя оловянными кружками.
От вина сделалось еще веселее. Мальчик разливал его, подобно Ганимеду, высоко держа сосуд, так что красное пенилось розовою, белое -- золотистою пеною, и в восхищении при мысли, что он угощает на свои деньги, шалил, дурачился, прыгал, неестественно хриплым голосом, в подражание пьяным гулякам, напевал то удалую песенку монаха-расстратя:
К черту рясу. куколь, четки! Хи-хи-хи, да у-ха-хаОй, вы девушки красотки, Долго ль с вами до греха!
то важный гимн из латинской шутовской Обедни Вакху, сочиненной школярами-бродягами:
Те, кто воду пьет с вином, Вымокнут, -- и верьте, В пасти ада над огнем Высушат их черти.
Никогда, казалось Джованни, не едал и не пивал он так вкусно, как за этой нищенской трапезой Леонардо, с окаменелым сыром, черствым хлебом и подозрительным, быть может, воровским вином Джакопо.
Пили за здоровье учителя, за славу его мастерской, за избавление от бедности и друг за друга.
В заключение Леонардо, оглянув учеников, сказал с улыбкой:
-- Я слышал, друзья мои, что св. Франциск Ассизский называл уныние худшим из пороков и утверждал, что, если кто желает угодить Богу, тот должен быть всегда веселым. Выпьемте же за мудрость Франциска -- за вечное веселье в Боге.
Все немного удивились, но Джованни понял, что хочет сказать учитель.
-- Эх, мастер,--укоризненно покачал головою Астро,--веселье, говорите вы;-да какое же может быть веселье, пока мы по земле козявками ползаем, как черви мобильные? Пусть другие пьют за что угодно, а я-за крылья человеческие, за летательную машину! Как взовьются крылатые люди под облака -- тут только и начнется веселье. И чтоб черт побрал всякую тяжесть -законы механики, которые мешают нам...
-- Ну, нет, брат, без механики далеко не улетишь!-- остановил его учитель, смеясь.
Когда все разошлись, Леонардо не отпустил Джованни наверх; помог ему устроить постель у себя в спальне, поближе к потухающим ласковым углям камина, и, отыскав небольшой рисунок, сделанный цветными карандашами, подал ученику.
Лицо юноши, изображенное на рисунке, казалось Джованни таким знакомым, что он сначала принял его за портрет: было сходство и с братом Джироламо Савонаролой,-- только, должно быть, в ранние годы юности, и с шестнадцатилетним сыном богатого миланского ростовщика, ненавидимого всеми, старого жида Барукко -- болезненным, мечтательным отроком, погруженным в тайную мудрость Кабалы, воспитанником раввинов, по словам их, будущим светилом Синагоги.
Но, когда Бельтраффио внимательнее вгляделся в этого еврейского мальчика, с густыми рыжеватыми волосами, низким лбом, толстыми губами,-- он узнал Христа, не так, как узнают Его на иконах, а как будто сам видел, забыл и теперь вдруг вспомнил Его.
В голове, склоненной, как цветок на слишком слабом стебле, в младенчески-невинном взоре опущенных глаз было предчувствие той последней скорби на горе Елеонской, когда Он, ужасаясь и тоскуя, сказал ученикам своим: "душа моя скорбит смертельно",-- и отошел на вержение камня, пал на лицо Свое и говорил: "Авва отче! все возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо Меня. Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет". И еще второй и третий раз говорил: "Отче Мой, если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя". И находясь в борении, прилежнее молился, и был пот его подобен каплям крови, падающим на землю.
"О чем Он молился?--подумал Джованни.--Как же просил, чтобы не было того, что не могло не быть, что было Его собственной волею,--для чего Он в мир пришел? Неужели и Он изнемогал, как я, и Он до кровавого пота боролся с теми же страшными двоящимися мыслями?"
-- Ну, что? -- спросил Леонардо, вернувшись в комнату, из которой вышел ненадолго.-- Да ты, кажется, опять?..
-- Нет, нет, учитель! О, если бы вы знали, как мне хорошо и спокойно... Теперь все прошло...
-- И слава Богу, Джованни! Я ведь говорил, что пройдет. Смотри же, чтобы больше никогда не возвращалось...
-- Не вернется, не бойтесь! Теперь я вижу,-- он указал на рисунок,-- я вижу, что вы так его любите, как никто из людей...
-- И если ваш двойник,-- прибавил он,-- опять придет ко мне, я знаю, чем прогнать его: я только напомню ему об этом рисунке.
Джованни слышал от Чезаре, что Леонардо оканчивает лик Господень в Тайной Вечере, и ему хотелось увидеть его. Много раз просил он об этом учителя; тот все обещал, но откладывал.
Наконец, однажды утром, повел его в трапезную Марии делле Грацие и на месте, столь ему знакомом, которое оставалось пустым в течение шестнадцати лет, между Иоанном и Иаковом Заведеевым, в четырехугольнике открытого окна, на тихой дали вечереющего неба и холмов Сиона, увидел он лик Господа.
Спустя несколько дней, вечером, глухими пустырями, по берегу Кантаранского канала, возвращался Джованни домой от алхимика Галеотто Сакробоско: учитель послал его к нему за редкой книгой, сочинением по математике.
После ветра и оттепели сделалось тихо и морозно. Лужи в грязных колеях дороги подернулись иглами хрупкого льда. Низкие тучи как будто цеплялись за голые лиловые верхушки лиственниц с растрепанными галочьими гнездами. Быстро темнело. Только по самому краю неба тянулась длинная медно-желтая полоса унылого заката. Вода в незамерзшем канале, тихая, тяжкая, черная, как чугун, казалась бездонно-глубокою.
Джованни, хотя самому себе не признавался в этих мыслях и гнал их прочь с последним усилием разума, думал о двух Леонардовых изображениях лика Господня. Стоило ему закрыть глаза, чтобы оба они вместе стали перед ним, как живые: один -- родной, полный человеческою немощью, лик Того, Кто на горе Елеонской скорбел до кровавого пота и молился детскою молитвою о чуде; другой -- нечеловечески спокойный, мудрый, чуждый и страшный.
И Джованни думал о том, что, может быть, в своем неразрешимом противоречии -- оба они истинны.
Мысли его путались, как в бреду. Голова горела. Он сел на камень над водой узкого черного канала, в изнеможении склонился и опустил голову на руки.
-- Что ты здесь делаешь? Точно тень влюбленного на берегу Ахерона,-молвил насмешливый голос. Он почувствовал руку на плече своем, вздрогнул, обернулся и увидел Чезаре.
В зимних сумерках, пыльно-серых, как паутина, под голыми лилово-черными лиственницами с растрепанными галочьими гнездами,-- длинный, тощий, с длинным бледно-серым больным лицом, закутанный в серый плащ, сам Чезаре казался похожим на зловещий призрак.
Джованни встал, и они молча продолжали путь; только сухие листья шуршали под ногами.
-- Знает он, что мы намедни рылись в его бумагах? -- спросил, наконец, Чезаре. -- Знает,-- ответил Джованни.
-- И, конечно, не сердится. Я так и думал. Всепрощение! -- рассмеялся Чезаре злобным, насильственным смехом.
Опять замолчали. Ворон, хрипло каркнув, перелетел через канал.
-- Чезаре,-- произнес Джованни тихо,-- видел ты лик Господень в Тайной Вечере? -- Видел.
-- Ну, что?..как?
Чезаре быстро обернулся к нему. -- А тебе как? -- спросил он. -- Я не знаю... Мне, видишь ли, кажется... -- Говори прямо: не нравится, что ли?.. -- Нет. Но я не знаю. Мне приходит на ум, что, может быть, это -- не Христос... -- Не Христос? А кто же? Джованни не ответил, только замедлил шаг и опустил
голову.
Послушай,--продолжал он в глубоком раздумье,-- видел ли ты другой рисунок, тоже для головы Христа, цветными карандашами, где Он изображен почти ребенком?
-- Знаю, еврейским мальчиком, рыжим, с толстыми губами, с низким лбом -- лицо как у этого жиденка, сына старого Барукко. Ну, так что же? Тебе Тот больше нравится?
-- Нет... А только я думаю, как Они непохожи друг на друга, эти два Христа!
-- Непохожи? --удивился Чезаре.--Помилуй, да это одно лицо! В Тайной Вечере Он старше лст на пятнадцать...
-- А впрочем,-- прибавил он,-- может быть, ты и прав. Но если это даже два Христа, все-таки Они похожи друг на друга, как двойники.
-- Двойники! -- повторил Джовании, вздрогнув, и остановился.--Как ты это сказал, Чезаре,--двойники?
-- Ну, да. Чего же ты так испугался? Разве ты сам этого не заметил? Опять пошли, молча.
-- Чезаре! -- воскликнул вдруг Бельтраффио, с неудержимым порывом,--как же ты не видишь? Неужели Тот, всемогущий и всезнающий. Кого изобразил учитель в Тайной Вечере, неужели мог Он тосковать на горе Елеонской, на вержении камня, до кровавого пота, и молиться нашей человеческою молитвою, как молятся дети,-- о чуде: "пусть не будет того, для чего Я в мир пришел,-чего, Я знаю, не может не быть. Авва Отче, пронеси чашу сию мимо Меня". Но ведь в этой молитве-все, все, слышишь, Чезаре? -- и нет без нее Христа, и я не отдам ее ни за какую мудрость! Кто не молился этою молитвою, тот не был человеком, тот не страдал, не умирал, как мы!..
-- Так вот ты о чем,-- медленно произнес Чезаре.-- А ведь и в самом деле... Да, да, я понимаю тебя! О, конечно, тот Христос, в Тайной Вечере, так молиться не мог,..
Совсем стемнело. Джованни с трудом различал лицо своего спутника: ему казалось, что оно странно изменилось. Вдруг Чезаре остановился, поднял руку и произнес глухим, торжественным голосом: -- Ты хочешь знать,, кого изобразил он, ежели не Того, Кто молился на горе Елеонской,-- не твоего Христоса? Слушай: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. И Слово стало плотию". Слышишь,-- разум Бога -- Слово стало плотию. Среди учеников Своих, которые, слыша из уст Его: "один из вас предаст Меня",-- скорбят, негодуют, ужасаются,-- Он спокоен, Он всем равно близок и чужд -- Иоанну, возлежащему на груди егo, Иуде, предающему Его,-- потому что нет для Него более зла и добра, жизни и смерти, любви и ненависти, а есть только воля Отца -- вечная необходимость: "не Моя, но твоя да будет воля",-- ведь это сказал и Твой, и Тот, Кто молился на горе Елеонской, на вержении камня о невозможном чуде. Вот почему говорю я: Они двойники. "Чувства принадлежат земле; разум -- вне чувств, когда созерцает", ты помнишь? --это слова Леонардо. В лицах и движениях апостолов, величайших людей, изобразил он все чувства земные; но Тот, Кто сказал: "Я победил мир", "Я и Отец -- одно",-- разум созерцающий -- вне чувств. Помнишь и эти другие слова Леонардо о законах механики: "О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель!" Христос его есть Первый Двигатель, который, будучи началом и средоточием всякого движения,--сам неподвижен; Христос его есть вечная необходимость, сама себя в человеке познавшая и возлюбившая, как божественную справедливость, как волю Отца: "Отче праведный! и мир Тебя не познал, а Я познал Тебя. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет". Слышишь: любовь-от познания. "Великая любовь есть дочь великого познания". Леонардо, один из людей, понял это слово Господа и воплоти.. его во Христе своем, который "любит все, потому что знает все".
Чезаре умолк, и долго шли они в бездыханной тишине сгущавшихся морозных сумерек.
-- Помнишь, Чезаре,-- произнес, наконец, Джованни,-- три года назад шли мы с тобой, точно так же как теперь, предместьем Верчельских ворот и спорили о Тайной Вечере? Ты тогда смеялся над учителем, говорил, что никогда не кончить ему лика Господня, а я возражал. Теперь ты за него -- против меня. Знаешь ли, я бы ни за что не поверил, что ты, именно ты, можешь так говорить о нем!..
Джованни хотел заглянуть в лицо спутнику, но Чезаре поспешно отвернулся. -- Я рад,--заключил Бельтраффио,--что ты любишь его, да, любишь, Чезаре, может быть, сильнее, чем я,-- хочешь ненавидеть -- и любишь!..
Товарищ медленно обернул к нему лицо свое, бледное, искаженное. да! Люблю! А ты что думал? Люблю! Мне ли не любить его? ХОЧУ ненавидеть- должен любить, ибо ТО, ЧТО ОН СДЕлал в Тайной Вечере, никто, быть может он и сам, не понимает, как я -- я, злейший враг его!.. И опять засмеялся он своим насильственным смехом: -- А ведь вот, подумаешь, не странно ли сердце человеческое создано? Если уж нашло, я, пожалуй, скажу тебе правду, Джованни: я все-таки не люблю его, еще более не люблю его, чем тогда!.. -За что?
-- А хотя бы за то, что я желаю быть самим собою,--слышишь? --последним из последних, но все же не ухом, не глазом, не пальцем от ноги его! Ученики Леонардо -- цыплята в орлином гнезде! Правила науки, ложечки для измерения красок, таблички для носов -- пусть этим утешается Марко! Посмотрел бы я, как сам Леонардо со всеми своими правилами создал бы лик Господень! О, конечно, он учит нас, цыплят своих, летать по-орлиному -- от доброго сердца, ибо жалеет нас, так же, как слепых щенят дворовой суки, и хромую клячу, и преступника, которого провожает на смертную казнь, чтобы наблюдать за содроганиями мускулов в лице его, и стрекозку осеннюю с крылышками окоченелыми. Избыток благости своей, как солнце, на все изливает... Только видишь ли, друг, у каждого свой вкус: одному приятно быть замерзшей стрекозкой или червяком, которого учитель, подобно Св. Франциску, с дороги подняв, на зеленый лист кладет, чтобы прохожие ногой не раздавили. Ну, а другому... знаешь, Джованни, лучше бы уж он меня попросту, не мудрствуя, раздавил!..
-- Чезаре,-- произнес Джованни,-- если это так, зачем же ты не уходишь от него?..
-- А ты зачем не уходишь? Крылья опалил, как мотылек на свече, а вьешься -- лезешь в огонь. Ну, так вот, может быть, и я в том же огне хочу сгореть. А впрочем, кто знает? Есть у меня и надежда... -- Какая?
-- О, самая пустая, пожалуй, безумная! А все-таки, нетнет, да и подумаешь: что если придет другой, на него непохожий и равный ему, не Перуджино, не Боргоньоне, не Боттичелли, ни даже великий Мантенья,-- я знаю цену учителю: никто из них ему не страшен,--но еще неведомый? Мне бы только взглянуть на славу другого, только бы напомнить мессеру Леонардо, что и такие насекомые, иЗ милости не раздавленные, как я, могут ему предпочесть другого и уязвить, ибо, несмотря на овечью шкуру, несмотря на жалость и всепрощение, гордыня-то в нем всетаки дьявольская!..
Чезаре не кончил, оборвал, и Джованни почувствовал, что он схватил его за руку дрожащею рукою. -- Я знаю,-- произнес Чезаре уже другим, почти робKИM и молящим, голосом,-- я знаю, никогда бы тебе самому это в голову не пришло. Кто сказал тебе, что я люблю ЕГo?..