- Но с такими типами... матрос с площади Сколлей... Подумай, какой риск, - растерянно сказал Дик.
Нед повернулся к нему с легким и радостным смехом.
- А ты мне еще вечно твердил, что я противный бостонский сноб.
Дик ничего не отвечал. Он опустился на стул подле стола. Он больше не сердился. Он старался не расплакаться. Нед лег на кушетку и попеременно задирал то одну, то другую ногу. Дик смотрел не отрываясь на синее пламя спиртовки, прислушиваясь к мурлыканью чайника, пока сумерки не сгустились и в комнату не просочился пепельный свет улицы.
В эту зиму Нед напивался каждый вечер. Дик сотрудничал в "Ежемесячнике" и "Адвокате", напечатал несколько стихотворений в "Литературном сборнике" и "Боевой рубке", посещал собрания Бостонского поэтического общества, и Эми Лоуэлл пригласила его на обед. Он часто ссорился с Недом, так как он был пацифистом, а Нед говорил, что он, черт побери, пойдет во флот, все равно все белиберда.
На пасхальных каникулах, после того как был проведен закон о вооружении торгового флота, Дик имел продолжительную беседу с мистером Купером, который хотел устроить его на службу в Вашингтон, потому что, по его словам, такой талантливый юноша не должен был подвергать свою карьеру опасностям военной службы, а кругом уже поговаривали о всеобщей воинской повинности. Дик, как и полагалось, покраснел и сказал, что его совесть запрещает ему участвовать в войне в каком бы то ни было качестве. Они долго топтались на месте, говоря об обязанностях гражданина, партийном руководстве и высшем долге. В конце концов мистер Купер взял с него обещание но предпринимать никаких решительных шагов, не посоветовавшись предварительно с ним. В Кембридже все студенты проходили военный строи и посещали, лекции по военному делу. Дик хотел кончить четырехлетний университетский курс в три года и усиленно занимался, но университетские науки ничего больше не говорили ни уму его, ни сердцу. Ему удалось выкроить время на окончательную отделку цикла сонетов под названием "Morituri Те Salutant!" ["Идущие умирать приветствуют тебя!" (лат.) приветственный клич римских гладиаторов], который он послал на конкурс, объявленный "Литературным сборником". Он получил приз, но редакция написала ему, что в последние шесть строк было бы желательно вставить нотку надежды. Дик вставил нотку надежды и послал полученную сотню долларов матери, чтобы она поехала в Атлантик-Сити. Он узнал, что если он пойдет на военную службу, то он весной получит диплом без экзаменов, и, никому ни слова не говоря, поехал в Бостон и вступил в добровольческий санитарный отряд.
В тот вечер, когда он сообщил Неду, что он отправляется во Францию, они выпили у себя в комнате много белого вина и сильно опьянели и без конца толковали о том, что такова судьба Юности и Красоты и Любви и Дружбы быть раздавленным преждевременной смертью в то время, как старые жирные помпезные дураки будут потешаться над их трупами. На жемчужном рассвете они вышли и сели с последней бутылкой вина на старый могильный камень на кладбище, на углу Гарвард-сквер. Они долго сидели на холодном могильном камне, не говоря ни слова, только прикладываясь к бутылке, и после каждого глотка закидывали головы и тихо блеяли в унисон:
- Белиберда.
Когда он в начале июня плыл во Францию на "Чикаго", у него было такое чувство, словно ему пришлось бросить на середине недочитанную книгу. Нед, и его мать, и мистер Купер, и литературная дама, которая была значительно старше его и с которой он несколько раз довольно некомфортабельно спал в ее двухэтажной квартире, выходившей окнами на Южный центральный парк, и его поэзия, и его друзья пацифисты, и огни Эспланады, отраженные зыбью Чарлза, потухли в его сознании, как главы недочитанного романа. Он немножко мучился морской болезнью и немножко боялся парохода и шумных, грубых матросов и длиннолицых женщин из Красного Креста, нагонявших друг на друга жуть рассказами о насаженных на штыки бельгийских младенцах, и распятых на кресте канадских офицерах, и обесчещенных пожилых монахинях; внутри его, точно в заведенных до отказа часах, была закручена тугая пружина любопытства - что будет за океаном?
Бордо, красная Гаронна, пастельного цвета улицы, старые, высокие дома с мансардами, нежно-желтый свет и нежно-голубая тень, названия станций прямо из Шекспира, книжки в желтых обложках в киосках, бутылки с вином на буфетных стойках - он все представлял себе совсем иначе. По дороге в Париж бледные голубовато-зеленые поля были усеяны пурпурными маками, точно первые строки стихотворения; маленький поезд отстукивал дактили; все, казалось, рифмовало.
Когда они прибыли в Париж, было уже поздно являться в бюро Нортон-Хэрджис. Дик оставил чемодан в номере отеля "Монтабор", отведенном ему и еще двум ребятам, и пошел с ними по улицам. Еще не стемнело. Уличного движения почти не было, но бульвары были полны людей, гулявших в голубых июньских сумерках. Когда стемнело, из-за всех деревьев стали выглядывать женщины, женские руки хватали их за рукава, время от времени английское ругательство лопалось, точно тухлое яйцо, в гнусавом напеве французской речи. Они шли втроем, рука об руку, довольно робко и очень сдержанно, в их ушах еще звенели разговоры об опасности заражения сифилисом и гонореей. Накануне с ними беседовал об этом на пароходе военный врач. Они рано вернулись в отель.
Эд Скайлер, говоривший по-французски (он когда-то учился в швейцарском пансионе), чистил зубы над умывальником; он покачал головой и, не вынимая зубной щетки изо рта, проговорил:
- C'est la guerre [такова война (франц.)].
- Ничего, тяжелы только первые пять лет, - рассмеялся Дик.
Фред Саммерс был автомобильный механик из Канзаса. Он сидел на кровати в шерстяном нижнем белье.
- Ребята, - сказал он, серьезно глядя сначала на одного, потом на другого, - это не война... это гнуснейший бардак.
Наутро они встали чуть свет, кое-как проглотили кофе и булочки и помчались являться по начальству на улицу Франциска Первого; их бросало то в жар, то в холод от волнения. Им сказали, где достать военную форму, предостерегли от женщин и вина и приказали явиться после обеда. После обеда им сказали, чтобы они явились завтра утром за удостоверениями. На эти удостоверения они убили еще один день. В промежутках они покатались по Булонскому лесу на извозчике, осмотрели Нотр-Дам и Консьержери и Сент-Шапель и съездили на трамвае в Мальмезон. Дик решил освежить свой школьный французский язык и сидел в мягком солнечном свете среди облезлых белых статуй в Тюильрийском саду, читая "Боги жаждут" и "Остров пингвинов". Он, и Эд Скайлер, и Фред не разлучались; они каждый вечер съедали роскошный ужин, опасаясь, что им больше не придется есть в Париже, и в небесно-голубых сумерках шли гулять по бульварам, кишащим народом; они уже отваживались заговаривать с девушками и приставать к ним. Фред Саммерс купил себе профилактический набор и серию похабных карточек. Он заявил, что накануне отправки пустится во все тяжкие. Если их отправят на фронт, то его, вероятней всего, убьют, и что тогда? Дик сказал, что он не прочь поболтать с девчонками, но тут это дело поставлено на слишком коммерческую ногу, и его от этого воротит. Эд Скайлер, которого они окрестили французом, уже полностью усвоил европейские манеры и сказал, что уличные девки слишком наивны.
Последняя ночь перед отправкой была ясной и лунной, поэтому появились немецкие дирижабли. Они как раз сидели в маленьком ресторанчике на Монмартре. Кассирша и официант всех погнали в погреб, как только сирены завыли во второй раз. Там они познакомились с тремя довольно молодыми женщинами по имени Сюзет, Миннет и Аннет. Когда промчалась маленькая пожарная машина, сообщавшая гудками о том, что воздушный налет кончился, было уже время закрывать, и они не могли добиться в ресторане выпивки; поэтому девицы повели их в какой-то дом с плотно закрытыми ставнями, где их препроводили в большую комнату с оливковыми обоями, украшенными зелеными розами. Старик в зеленом полотняном переднике принес шампанского, и девицы прыгнули к ним на колени и стали ворошить им волосы. Саммерс выбрал самую хорошенькую и потащил ее прямо в альков, где над кроватью во всю длину висело зеркало. Затем он задернул портьеру. Дику досталась самая жирная и старая, и ему стало противно. Ее тело было как резиновое. Он сунул ей десять франков и ушел.
Сбегая вниз по черной крутой лестнице, он столкнулся с двумя австралийскими офицерами, которые дали ему глотнуть виски из бутылки и повели его еще в один дом; они хотели устроить там парад всех барышень, но мадам сказала, что все барышни заняты, а австралийцы были так пьяны, что все равно ничего бы не увидели, и они начали ломать мебель. Дику удалось улизнуть прежде, чем явились жандармы. Он пошел наугад по направлению к отелю, но тут опять началась тревога, и он очутился в толпе бельгийцев, потащивших его в шахту подземной дороги. На вокзале подземной дороги была одна очень хорошенькая девица, и Дик попытался объяснить ей, что ей следует пойти к нему в отель, но тут к нему подступил полковник спаги 15, который ее, как оказалось, провожал; на нем была красная тупика, вся в золотых шнурах, и его нафабренные усы топорщились от ярости. Дик объяснил ему, что все это недоразумение, посыпались извинения, и все оказались braves allies [доблестные союзники (франц.)]. Они обошли несколько кварталов в поисках выпивки, по все уже было закрыто, так что они с величайшим сожалением расстались у дверей отеля, где жил Дик. Он вошел в номер в великолепном настроении; в номере оба его товарища мрачно мазались аргиролем и мечниковской мазью. Дик состряпал из своих похождений захватывающую историю. Но те двое сказали, что он совершил гнусность, покинув свою даму и оскорбив ее лучшие чувства.
- Ребята, - начал Фред Саммерс, глядя то на одного, то на другого своими круглыми глазами, - это не война, это гнуснейший... - Он не мог подобрать слова, и Дик потушил свет.
НОВОСТИ ДНЯ XXII
В НАСТУПАЮЩЕМ ГОДУ ПРЕДВИДИТСЯ ВОЗРОЖДЕНИЕ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ
ДЕБС ПРИГОВОРЕН К 30 ГОДАМ ТЮРЬМЫ
Ах как долог путь в прекрасный
Край мечты моей,
Где сияет месяц ясный
Свищет соловей
возникнут новые поколения и благословят имена тех людей, которые имели мужество отстаивать свои убеждения, умели по-настоящему ценить человеческую: жизнь, противопоставляя ее материальным благам, и, преисполненные братского духа, боролись за великую возможность
ВОЕННЫЙ ЗАЕМ ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА ВОЕННЫЙ ЗАЕМ
С МЕДЬЮ ВЯЛО ВСЛЕДСТВИЕ НЕОПРЕДЕЛЕННЫХ ПЕРСПЕКТИВ
ЖЕНЩИНЫ ГОЛОСУЮТ КАК ИСКУШЕННЫЕ ПОЛИТИКИ
возрождаются почтенные, старинные мясные блюда, как, например, рагу, гуляш, мясные паштеты, печенка и бекон. Каждый германский солдат носит в кармане платяную щетку; как только его приводят в камеру, он достает эту щетку и принимается чистить свое платье
РАБОТОДАТЕЛЬ ДОЛЖЕН УБЕДИТЬСЯ ЧТО РАБОЧИЙ ОСНОВА ВСЕГО
Ах как долго мне томиться
Ах как долго ждать
АГИТАТОРЫ НЕ ПОЛУЧАТ АМЕРИКАНСКИХ ПАСПОРТОВ
оба оказались уроженцами Трансваальской области и в пути заявили, что, с их точки зрения, британский, и американский флаги ничего собой, не представляют и что оба они нисколько не будут огорчены, если эти флаги очутятся на дне Атлантического океана; далее они признались, что они - так называемые "националисты", то есть принадлежат к партии, во многом схожей с нашими ИРМ. "У меня нет намерения, - пишет Херст, - встречаться с губернатором Смитом ни в обществе, ни в частной жизни, ни на политической арене, так как я не вижу никакой пользы для себя"
САМОУБИЙСТВО НА МОРЕ; ОБЛАВА НА ДЕЗЕРТИРОВ
Вот счастливец дядя Сам
У него орлы - пехота
У него и кавалерия
У него и артиллерия
Двинем немцам по усам
Молись кайзер небесам
КАМЕРА-ОБСКУРА (30)
вспоминая о серых скрюченных пальцах густой крови капающей с холста о булькающем дыханье раненных в легкие о вонючих клочьях мяса которые вносишь в санитарный автомобиль живыми и выносишь мертвыми
мы сидим втроем на дне высохшего цементного бассейна в маленьком саду с розовой оградой в Ресикуре
Нет должен быть какой-то выход учили нас Страна свободы совести Дайте мне свободу или дайте мне... Вот нам и дали смерть 16
солнечный полдень сквозь легкую тошноту оставленную горчичным газом я чувствую запах букса чайных роз и белых флоксов с пурпурным глазком три коричнево-белые полосатые улитки с бесконечным изяществом свисают с ветки жимолости над моей головой высоко в синеве сонно словно корова на привязи пасется привязанная колбаса пьяные осы липнут к перезрелым грушам, которые шмякаются оземь всякий раз как расположенные неподалеку орудия изрыгают тяжелые снаряды с грохотом уносящиеся в небо
помнишь это жужжанье ты гулял в лесу и спугнул вальдшнепа
зажиточные деревенские жители основательно построили ограду и маленькую будку сортира с чисто вымытым стульчаком и четвертушкой луны в дверях точь-в-точь как у нас на родине на какой-нибудь старой ферме основательно разбили садик и кушали фрукты и нюхали цветы и основательно подготовили эту войну
к черту Патрик Генри в хаки является на осмотр и вкладывает все свои гроши в Заем свободы 17или дайте мне...
arrives [букв.: прибывшие (франц.); здесь: попавшие в цель] шрапнель пощипывая струны своих арф из крошечных пороховых облачков ласково приглашает нас к славе счастливые мы следим за осторожными движениями улиток в полуденном солнце вполголоса разговаривая о
La Libre Belgique [Свободная Бельгия (франц.)] Письма Юния Ареопагитика Мильтон ослеп во имя свободы слова Если найти правильные слова народ поймет даже банкиры и попы я ты мы должны
Где трое за правду встанут
Там три царства падут во прах
мы счастливы разговаривая вполголоса под полуденным солнцем об apres la guerre [после войны (франц.)] о том что наши пальцы наша кровь наши легкие наше мясо под грязным хаки feldgrau bleu [серо-голубой (нем.)] могут еще расти наливаться сладостью пока мы не упадем с дерева как перезрелые груши arrives это знают и певучие eclats [разрывы (франц.)] шипящие газовые бомбы яко их есть царство и слава
или дайте мне смерть
РЭНДОЛФ БОРН
Рэндолф Борн
появился на нашей планете,
лишенный удовольствия выбирать себе местожительство или карьеру.
Он был горбун, внук пастора-конгрегационалиста, родился в 1886-м в Блумфилде, Нью-Джерси; там он кончил начальную школу и среднюю школу.
Семнадцати лет от роду он поступил на службу секретарем к одному морристаунскому дельцу.
Он учился в Колумбии, работая на фабрике валиков для пианол в Ньюарке, работая корректором, настройщиком роялей, аккомпаниатором в школе пения при Карнеги-Холле.
В Колумбийском университете он слушал лекции Джона Дьюи 18,
получил заграничную поездку, давшую ему возможность посетить Англию, Париж, Рим, Берлин, Копенгаген,
написал книгу о школах Гэри 19.
В Европе он слушал музыку, очень много Вагнера и Скрябина,
и купил себе черную пелерину.
Этот маленький человечек, похожий на воробья,
крошечный, уродливый кусочек мяса в черной пелерине,
хилый и вечно больной,
положил камешек в свою пращу
и угодил Голиафу прямо в лоб.
Война, писал он, - это, здоровье государства.
Наполовину музыкант, наполовину педагог-теоретик (слабое здоровье, и нищета, и физическое уродство, и нелады с родными не испортили Рэндолфу Борну радости жизни: он был счастливый, человек, любил "Мейстерзингеров" 20и играл Баха своими длинными руками, так легко обнимавшими клавиатуру, и любил красивых женщин и хороший стол и вечерние беседы. Когда он умирал от воспаления легких, один приятель сбил ему гоголь-моголь. Погляди на эту желтизну, как она хороша, твердил он, в то время как жизнь его таяла в горячке и лихорадке. Он был счастливый человек). С лихорадочным интересом Борн набросился на идеи, модные в ту пору в университете, и выудил из напыщенной путаницы, учения Джона Дьюи розовые очки, сквозь которые он ясно и отчетливо увидел