— А теперь позвольте спросить вас, дорогой капитан, как вы поступите? Я имею в виду, если вам придется прибегнуть к таким же… ну, скажем, методам, которыми пользуется другая сторона? Не будет ли это тем случаем, когда, согласно вашей пословице, котел называет горшок чумазым?
— Об этом и вопроса не встает.
— Погодите, погодите! Я ученый, а наука ставит любые вопросы. Любые! Так что же вы скажете, если ваша сторона будет поступать точно так же, как… как те, которых вы называете «другая сторона»? Как вы поступите, если… извините меня, если вы, капитан Корнуэлл, сами прибегнете к этим методам? Вы, вы сами? Что станется тогда с вашим нравственным превосходством?
— Я прибегну к нацистским методам? — сказал Руперт. — Да я скорее застрелюсь.
Андраши досадливо прищелкнул языком.
— Милый юноша, никто же не стреляется. Это не довод.
Руперт почувствовал странную сухость во рту и попробовал заговорить о другом:
— Вы дадите нам знать, когда благополучно доберетесь до Лондона? Вашу телеграмму мне обязательно передадут.
Андраши, казалось, пошел вперед по своему ковру, приветственно разводя руками.
— Милый юноша, я не премину это сделать. И более того: я поговорю о вас с вашим премьер-министром. Можете быть уверены.
— Нет-нет, я…
— Ну вот, вы на меня рассердились! Вы, молодежь, всегда мыслите так возвышенно! И все-таки, — Андраши потер свой крупный нос и иронически усмехнулся, — все-таки вы убедитесь, что всегда полезно, чтобы о вас поговорили с премьер-министром. А как вы мне воспрепятствуете?
— Вы могли бы позвонить моей матери, если хотите, — ответил он сдержанно.
— О, разумеется! — Ковер прямо-таки поднялся в воздух вместе с Андраши. — Я обязательно это сделаю. — В его левой руке появилась кожаная записная книжка, а в правой золотой карандашик. — Скажите же мне ее телефон, чтобы я его записал.
Из неизмеримой дали Руперт слушал собственный голос:
— Литтл-Уизеринг три-два. Лучше я продиктую вам по буквам…
Третий слева, если выехать из Тонтона на юг в ту сторону, где по горизонту кудрявятся лесистые холмы Блэкдауна, маленький серый дом, уютно стоящий среди газонов и живых изгородей… или на местном поезде до Бембридж-Холла — ветка на Чард, тряские вагончики, грубые голоса фермеров, веселые компании мальчишек, которые каждый день ездили так в школу и из школы, и он тоже, когда дважды в полугодие покидал аристократическую закрытую школу, свое одинокое тоскливое детство, от которого ему никак не удавалось уйти. Он всегда был одиноким ребенком — единственный сын пожилых родителей. Что же, это можно понять. Ну а теперь наконец детство осталось позади.
— … и вы могли бы погостить у нее, если бы вам захотелось отдохнуть.
В эту ночь он спал крепко и сладко, без сновидений, убаюканный тихой уверенностью в том, что достигнет признания и обретет себя.
Глава 1 3
Весь следующий день, пока они спокойно шли к тому месту, где на дунайском берегу их должны были ждать Бора и Кара, ему хотелось петь. К вечеру они добрались до рощицы белоствольных берез, где среди густых вишен притаился заброшенный крестьянский дом. Тут по решению Юрицы им предстояло переночевать и провести следующий день, а дальше они пойдут ночью. До места переправы оставалось всего семь миль. Он объяснил Андраши:
— Мы ведь теперь находимся в пограничной полосе и должны остерегаться патрулей.
Они разлеглись на сухом дерне под березами, усталые, но довольные, давая отдохнуть ногам, гордясь проделанным путем, а Марко и Юрица осматривали дом, проверяя, может ли он служить безопасным убежищем.
Нет, думал Руперт, должно же быть какое-нибудь знаменье — барабанная дробь, звонкий голос фанфар. Удача… да, бесспорно, без удачи не обошлось. Но что такое удача без уменья, мужества, верных решений?
Его желание сбылось. Откуда-то с востока, точно дальний рокот грома, донесся смягченный расстоянием грохот канонады. Они прислушались. Да, это действительно били тяжелые орудия. Затем Андраши спросил, растягивая слова:
— На том берегу Тисы, мне кажется?
— Да, но это не так уж далеко. Митя, вы-то, конечно, разберете — это ведь ваши?
Митя поднял ладонь, и они умолкли. По его лицу скользнула жаждущая улыбка.
— Наши, — пробормотал он. — Наши! Андраши сказал не столько им, сколько себе:
— Но ведь это могут быть и немецкие пушки.
— Нет, — решительно заявил Митя, ударяя себя кулаком в грудь. — Я вот тут чувствую — наши!
— А разве звук не у всех пушек одинаковый? На этот раз Митя засмеялся.
— Если вам хочется думать так, тогда, конечно, одинаковый.
Они напряженно вслушивались.
Вдруг их окликнул Марко, и они мгновенно вскочили. Марко стоял шагах в пятидесяти на тропинке, ведущей к дому, и махал им. Они с облегчением пошли к нему.
— Все в порядке, — объявил Марко. — В полном порядке.
Когда-нибудь после, в том светлом будущем, которое непременно настанет, сюда придут другие люди, уберут эти развалины и построят новый отличный дом, и в нем воцарится благосостояние и будет расти с каждым урожаем. А пока им годился и такой — скромное убежище, где они наберутся сил перед последним, решающим броском.
Юрица возился у печки в комнатушке, над которой еще сохранились балки и кусок кровли. Они столпились там, переминаясь на усталых ногах, толкая друг друга, переговариваясь. Оштукатуренные стены были все в разводах сырости и в грязных щербинах. Перед печкой в обгоревших половицах зияла черная дыра — тут кто-то разводил костер. И все-таки им здесь будет неплохо, совсем неплохо. Ведь в конце концов осталось так немного. А потом — безопасность.
— Печку я подлатал, — говорил Юрица. — Эта старушка еще как будет топиться. Сейчас сами увидите.
Он наломал кукурузных стеблей, со вкусом уложил их в железное устье, взял у Корнуэлла спички и поджег. В комнату неторопливо повалили густые клубы дыма.
— Черт побери, Юрица, мы так все задохнемся.
— Да погодите минутку, дайте ей разойтись. Вот сейчас, вот сейчас!
Постепенно тяга наладилась, и дым рассеялся. Они сели у стены напротив, смотрели слезящимися глазами, как накаляется устье, и предвкушали возможность согреться.
— Должен сказать, эта канонада — любопытно, не правда ли?
— А у пушек звук всегда такой? Словно далекая-далекая гроза, которой можно не бояться.
— Да, совсем как море.
— Мы летом ездили отдыхать в Триест. Там море очень спокойное.
— Ну, скоро вы услышите Атлантический океан. Вот тогда вы вспомните эти пушки.
— Она вспомнит вас, милый юноша. А знаете, становится тепло.
— Я был бы рад, но к тому времени мы с Томом будем для вас просто людьми, которых вы встретили…
— А ведь еды у нас нет никакой, черт побери.
— Ерунда, Марко. Все это ерунда. Нам и так вполне хорошо. Ведь нам же хорошо, верно?
— Милый юноша, нам очень хорошо.
— Это вы меня забудете, капитан. Подумаете: а, та глупая венгерская девчонка! И забудете меня.
— Он у вас того и гляди покраснеет.
— Заткнитесь, Том!
Они спали на полу, на соломе, и она лежала совсем рядом. Глубокой ночью, убаюканный жаром, которым веяло от накаленной печки, он сквозь дремоту почувствовал, как она повернулась на спину, а потом на другой бок и уютно прижалась к нему. Ее спутанные волосы щекотали его щеку, он ощущал тепло ее тела. Осторожно и бережно, стараясь не разбудить, он положил руку ей на плечо.
Он проснулся на ранней заре. Затекшее тело ныло, голову ломило от духоты. Марта, Андраши и Том все еще спали — Андраши и Том мирно похрапывали, — но Марко и Юрицы не было. Он тихонько встал, укрыл Марту плащом и вышел в промозглый утренний холод. Небо над деревьями светлело. Его подошвы скользили по глине, серой от инея. Он глубоко вдохнул сырой, какой-то безжизненный, замутненный мраком воздух и пошел к развалинам сарая помочиться.
Возвращаясь, он увидел, что по тропке из рощицы идут Марко с Юрицей и девушка в длинной темной кофте. Ее голова была обмотана желтым шарфом. Он вспомнил, что видел ее, когда в первый раз переправлялся через Дунай. Она была из Паланки — что-то вроде политического работника, напарница Кары в том смысле, что она держала связь на этом берегу, как он на том. Добродушная полная девушка с круглым лицом и розовыми щеками. Ее партизанская кличка была Бабуся.
Обрадованный, он поспешил к ним навстречу: еще одно доказательство того, что все идет по плану с точностью часового механизма.
Они подошли совсем близко и остановились, не глядя на него.
— А, Бабуся! Надеюсь, вы принесли нам чего-нибудь поесть.
В угрюмой полутьме он плохо видел их лица и попробовал еще раз:
— Ну, ничего, перекусим завтра! — Обычная формула, означающая готовность голодать и дальше.
Но они молчали. Казалось, они были встревожены. И не просто встревожены.
Они заговорили с ним, и он слушал, как человек, тонущий совсем рядом со спасительным берегом.
Марко сказал ровным голосом:
— Они сожгли Нешковац.
Он слушал, и волны катастрофы сомкнулись над его готовой.
— Пламя было видно даже у нас в Паланке. — Когда, Бабуся? — еле выговорил он.
— Десять дней назад. На прошлой неделе. И с тех пор мы каждую ночь ждали на берегу Бору и Кару. Но их не было.
— И вчера тоже? — спросил Юрица.
Она покачала головой, глядя на них широко раскрытыми глазами.
— Все посты здесь усилены. У пограничников теперь новые командиры. Одни фашисты. Не знаю, что бы я делала, если бы вы и сегодня не пришли на условленное место.
И вновь он почувствовал жуткую уверенность, постыдную в ее ясности, что на самом деле все это его не трогает. И тем не менее это была петля, в которой он задыхался.
Кое-как он пробормотал:
— Это ужасное известие.
Марко схватил его за лацканы, впился в него горящими глазами.
— Но это еще не все.
Он парализованно ждал.
— Эти две женщины, помните? Вы слишком долго жили у них, мой друг. Их забрали. На другой день после того, как мы ушли.
Голос Марко был беспощаден:
— Вот во что обошелся этот ваш человек. Ну, надеюсь, вы потом убедитесь, что он этого стоил.
В тисках холода и ясности, уже задыхаясь от отчаяния, он все-таки успел сказать:
— Ради бога, Марко, не говорите Тому. И, ничего не видя, отвернулся от них.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
— Если лечь на живот, — терпеливо советовал Митя, — меньше чувствуешь голод. Мы так делали в лагере. Ну, вон как Касим и Халиф.
Казахи расположились под нефритово-зелеными соснами на сухом мыске, который вдавался в Дунай с этой стороны крошечного острова. Халиф за спиной Касима лениво бросал шишки в серый стремительный поток, который закручивал быстрые воронки между островком и скалистым обрывом Плавы Горы.
Том перевернулся со спины на живот, но лучше ему от этого не стало. Он решил и дальше допекать Митю, лениво его подзадоривая, только чтобы Митя что-нибудь говорил. Смолистый запах сосновой хвои располагал к философствованию — ну, если не самому рассуждать, так хотя бы послушать. С тех пор как вчера, двенадцать, а то и шестнадцать часов назад, Марко отправился на Плаву Гору, чтобы отыскать Бору, Кару «или, черт побери, еще какого-нибудь слободановского связного, который там уцелел», они все погрузились в молчание. Из Корнуэлла невозможно было вытянуть ни слова — его не удавалось даже завести на очередную «речь офицера, воодушевляющего своих солдат». Андраши же говорил только по-венгерски со своей бойкой дочкой. «Эта своего не упустит, хоть и смотрит эдакой птичкой, — подумал он холодно. — Мне такие не по нутру. Другое дело капитану — то есть ей так кажется».
Эти трое сильно нервничают. Ну, да их можно понять. Только какого черта они еще и злятся? «Лучше подождите на этом берегу», — сказал Марко, когда Бабуся где-то раздобыла лодку. Но Корнуэлл об этом и слышать не захотел. А Андраши так закатил целую сцену. «Если только ваша организация не полностью разгромлена, я вынужден настаивать, чтобы меня перевезли через реку. Попытка оставить меня здесь попросту возмутительна. Я, несомненно, значусь первым в списках гестапо». Ну, вот они и перебрались на этот островишко у южного берега. Только легче им как будто не стало: все еще злятся друг на друга. А с Корнуэллом вообще что-то неладно.
Том начал было прикидывать, почему, собственно, Корнуэлл пришел в такое неистовство, но тут же перестал об этом думать. Может, Корнуэлл наобещал лишнего или Андраши ждал еще чего-то — пусть сами разбираются. Как только он полюбил (а полюбил он по-настоящему — это он-то!) и обручился (другого слова не найти, пусть смеется кто хочет, но они со Славкой обручены, она так и сказала), ему сразу стало ясно, что он должен делать дальше. Теперь все может измениться. Это уж от него зависит. Пока он, как и прежде, будет жить нынешним днем. Но потом начнется другая жизнь. Не в Англии, конечно, нет — какой дурак рискнет теперь полагаться на Англию? Но где-нибудь еще, где-нибудь за морем, где человек может избавиться от прошлого и быть на равных с кем угодно. Там они со Славкой начнут свою жизнь. Он подковырнул Митю:
— Эти твои двое, они что — никогда не разговаривают? Даже между собой?
— А им незачем разговаривать.
— То есть как?
— А так. Они уже знают все мысли друг друга.
— Ты что, всерьез считаешь, что говорить ничего не осталось?
— В лагере привыкаешь ничего не говорить.
Митя, сощурившись, смотрел на полосу дунайской воды, отделявшую их от обрывов Плавы Горы, — бегущую складками полоску серой ткани, серого уныния, которая поблескивала в утреннем свете и шуршала у берегов, словно занятая тайной зловещей работой. Митя смотрел на воду, готовый снова укрыться в молчании. Том спросил раздраженно:
— Им, наверное, скучно без их товарищей?
— Вначале их было одиннадцать. Когда они ушли от немцев.
— А теперь остались только эти двое?
Митя ответил не сразу, но спокойно:
— Только двое.
— Ну а остальные как же? Черт, да разве тебе не придется дать о них отчет?
Митя повернулся к нему, его глубоко посаженные глаза глядели из неизмеримой дали.
— После? Кто и в чем сможет дать тогда отчет?
— Ну и ну! — Он поспешил воспользоваться неожиданным преимуществом. Ему даже стало интересно, что ответит Митя. — Что за страна! Принимаешь команду над этими ребятами, девятерых теряешь, и дело с концом. — В нем билась злость. Он сам удивился своей горячности. — Это что же выходит — вам наплевать?
Митя расслабился — верный признак, что внутри он весь подобрался.
— Ты сердишься, Том. Почему? Мы потеряли миллионы солдат. Не знаю… И женщин и детей не меньше. Так кто же может дать за них отчет?
Его упрямая убежденность вдруг пошла прахом. Где-то внутри закипали слова — обвинения, упреки.
Даже серое струение воды в десятке шагов от его лица приобретало иной смысл: из него, непрошеные, опять поднимались знакомые серые фигуры — оборванные, в кепках, обмотанные шарфами, они бежали мимо него, как в тот роковой день, когда все они, и Уилл, и Эстер, рвались вперед, а он остался позади один. Сам по себе и один. И теперь он говорил с ними, а не с Митей, говорил и даже кричал, как будто здесь, на пустынном островке, когда все рушилось, было самое подходящее время и место для окончательного расчета между ним и ими. Он услышал голос Мити:
— Так вот что ты думаешь о нас!
— Кому какое дело, что я думаю, но ведь это же верно? Вы совершили свою великую революцию, которая должна была изменить мир, весь мир. А что было потом? Мы о вас ничего и не слышали. А если слышали, то только потому, что творилось непонятно что. И не говори мне, пожалуйста, Митя, про капиталистическую прессу — все это мне самому известно. Ты не ссылайся, ты объясни.
— Мы были одни против всего мира.
— Я этого не считаю — я говорю не про Гитлера с Муссолини, не про Чемберлена и всю прочую сволочь, но я встречал много людей, которые были не против вас, а за вас. Но как они умно ни рассуждали, а все-таки знали, что им до вас не добраться, не дотянуть до вас руки. Они были по эту сторону, вы — по ту, а между встал этот проклятый барьер. А почему? Вот теперь я начинаю понимать. Эти девятеро, о которых ты не собираешься давать отчета, — у них же семьи есть? Так как же будет — пропали без вести, и дело с концом?