В семье Наследовых этот интерес сказался пока только полным оскудением, поглотив все подсобные заработки. Вот надо переезжать в новую землянку, а даже табуретки купить не на что.
«Скоро тепло наступит, пойдем с маманей на сезонные, — подумала Фрося и остановилась переменить ведра. — Заработаем хоть немножко, а тогда…»
Что будет тогда, Фросе нетрудно представить. Конечно, пойдут в магазин. Долго будут ходить возле прилавков, поглаживая куски прочной «немки», тяжелые штуки драпа и полусукна, осторожно трогая шелковистые батисты да тонкие шерстяные ткани, при одном прикосновении к которым замирает сердца. Потом маманька, отвернувшись, достанет из-под верхних юбок надежно увязанные в платок, каторжным трудом добытые деньги, еще раз пересчитает их, вздохнет, и начнется свирепая торговля с приказчиком или хозяином, терпеливо караулящим каждую жертву.
«Заработать бы на платье из ташкентской кисеи, столешник купить, одеяло пикейное. Скорей бы влезть в новую землянку! Уж я там все вычищу, побелю, пол — глиной, чтобы ни трещинки». Занятая этими мыслями, Фрося обходила торчавшие бревна избяных углов, колья убогой городьбы, по высоте бугров угадывала крыши жилых землянок, и вдруг услышала — за нею кто-то бежал. Закричать? А если постовые нагрянут? Может быть, Лешка вернулся? Мальчишки не так топали бы.
Поборов страх, она обернулась. Если свой — хорошо, чужой — пусть себе бежит мимо.
Но сразу ее в жар бросило: сердце, забив тревогу совсем по-иному, подсказало: Нестор! Значит, он следил за нею и Лешкой!
Подбежав, он спросил, быстро дыша:
— Ловко я заставил постового пройтись носом по земле?
— Так это вы были? — Фрося поставила ведра, любовно всматриваясь в его лицо.
— Да. — Он легко перевел дыхание. — Я прятался у забора, пока не уронил калиточку (у вас тут все на живую нитку!), и любовался, как вы с дедушкой ходили мимо.
— С дедушкой? — Фрося чуть не расхохоталась, но, спохватясь, зажала рот обеими ладонями. — Это Лешка — наш сосед, — пояснила она тихонько, теперь боясь привлечь внимание своих людей. — Он еще подросток.
— То-то он улепетывал так прытко! Я подумал грешным делом: ничего себе нахаловские старики — на хлеба жалуются, а на ногу дюже резвые.
— Его не поймали? — обеспокоилась Фрося, вспомнив о тяжелых кулаках старшего Хлуденева.
— Где им было угнаться за ним! Он и меня обогнал возле заводского забора. Да еще двое мальчишек откуда-то выскочили.
— Вы-то почему убегали от милицейских?
— Надо было занять их, заманить подальше от вашей самовольной постройки. А потом я, как ни в чем не бывало, пошел обратно, даже пришлось им откозырять мне. Разминулись, и я припустил, чтобы успеть перехватить вас на улице — домой-то к себе вы меня не зовете! И вот он я! — Нестор, улыбаясь, прикоснулся кончиками пальцев к фуражке с офицерской кокардой. — Ваш сосед и мальчишки умчались. Милицейские — за ними, но держи цыгана в поле! — Нестор придвинулся к Фросе и по-другому зазвучавшим голосом ласково спросил: — Вы на меня не в обиде?
— За что же?
— Этот болван, кажется, толкнул вас, когда падал.
— Н-нет! Не беда, ежели бы и толкнул нечаянно. Хорошо, что Лешка убежал от него.
— Здесь, наверно, много соседей, готовых вам помогать… Кто тогда у вас во дворе был такой сердитый?
— Брат Харитон.
И снова по-другому, без ревнивой пытливости, Нестор сказал:
— А у меня сестра есть — Харитина. Очень славная… Она бы вам понравилась.
Фрося не нашлась, что ответить. Поведение Нестора было непохоже на заигрывание.
— Почему вы молчите? Вам интересно, откуда я, из какой семьи?
Девушка кивнула, скованная волнением и нахлынувшей вдруг робостью.
— Вот и мне хочется все узнать о вашей семье, хотя кажется, будто давным-давно знаю вас, вы красивая, милая, скромница, а живете так трудно. — Нестор завладел маленькими, шершавыми от грубой работы руками Фроси, нежно сжал их в комочек, грея в ладонях.
Проснувшийся южный ветер тепло дохнул на них, забывших обо всем, что творилось вокруг. Занимался рассвет, и на ярко-розовой полосе зари, как черные горы, выделились корпуса мастерских. В поселке, приветствуя утро, звонко запели петухи, утки пролетели поблизости, со свистом рассекая крыльями весенний воздух, дурманящий запахом талой земли и вянущих, не просохших с осени таловых плетней.
— О чем ты думаешь? Ты рада, что мы встретились?
Она смотрела на него, не в силах ни заговорить, ни улыбнуться: губы ее шевелились, но слов Нестор не слышал, потому что и не было их.
Стая казары звучно закликала в вышине.
— Ветер с полудня весну торопит. Вот птицы опять и полетели. Как они дорогу находят? — прошептала Фрося, запрокидывая большеглазое лицо, истово-строгое, словно во время молитвы.
— Так же, как я нахожу ее к тебе. — Нестор властно и бережно обнял девушку, прижал к груди. — Это судьба. Вот мы вместе, и мне так хорошо, даже сердце захватывает от боли. А ты… А тебе?..
— Да. — Фрося склонила голову на его плечо. — Слышите, как громко птицы кричат? Будто в колокола бьют по всей округе.
— Сейчас я ничего не слышу и не вижу — только ты. — Нестор обнял ее еще крепче, расстегнув шинель, обхватил полами и, ощутив прелесть девичьего тела под плохонькой рабочей дерюжкой, поцеловал в полуоткрытые губы. — Я буду сватать тебя.
Фрося будто очнулась от чудесного сна, пугливо оглянулась.
— Отчего ты встревожилась?
— Отец… Он так сердился, когда узнал, что мы встречались.
— Но ведь я не просто погулять хочу…
— Подождите, — легонько отталкиваясь и отстранясь, она уперлась ладонями в его грудь: — Идите, а то побьют вас.
— За что? Полно выдумывать. Не бойся. Мой отец тоже будет против, но я не уступлю.
— Мы еще поговорим, — все больше тревожась, шептала Фрося.
— А где мы увидимся? — Нестор плотно запахнул шинель, словно хотел сберечь теплоту прикосновения дорогой ему девушки. — Послушай, я с ума сойду от тоски.
— Приходите в субботу ко всенощной в Кафедральном соборе. Я отстану от матери, и вы проводите меня. — Фрося взяла ведра, не оглядываясь, — так трудно было расставаться! — пошла домой, а над поселком уже вовсю разливался, розовел ранний рассвет.
— Нет, Ефим, эсеров нельзя сравнивать с народниками, хотя методы борьбы у них одинаковые: сегодня одного вельможу хлопнули, завтра другого, а толку? Эсеры шли против даря ради интересов буржуазии и сейчас ей прислужничают — в деревне поддерживают кулаков, в станицах — богатое казачество, — говорил отцу Фроси в клубе социал-демократов Александр Коростелев. — Что такое сельская община, о которой они хлопочут? Община может быть только на равных началах, а как ты примиришь интересы кулака-мироеда и безземельного батрака? Можно ли волка и ягненка подружить? — Ожидая ответа, Александр Коростелев всмотрелся в лицо слесаря, но под насупленными бровями того поблескивало лишь глубоко засевшее упрямство.
— Неужели ты думаешь, что Барановскому близки наши рабочие нужды?
— Учредительное собрание все рассудит…
— Ничего оно не рассудит. Будет защищать интересы капиталистов да помещиков, а нас воевать погонит. Прислоняясь к эсерам, ты поневоле подыгрываешь антисоветски настроенным казакам.
Румянец гнева пробился на щеках Наследова, однако старый железнодорожник промолвил сдержанно:
— Казаки сроду для нас назола одна.
— Тем более… Помяни мое слово, когда рабочие и крестьяне потребуют свои права на деле, эсеры вместе с буржуями натравят на нас казаков.
— Помилуй бог, Александр Алексеич. Не должно того быть! Ведь Барановский за демократическую республику, за свободу…
— За какую свободу-то? — В голосе Коростелева нетерпение и досада, но он тоже сдерживается: какой же он пропагандист, если не может убедить своего, в сущности, человека?
— Свобода для собраньев, печати, чтобы свободная совесть… И опять же: бесплатно школы — раз, восьмичасовой рабочий день — два, страхованье… — Ефим Наследов загнул еще один палец, посмотрел на Александра и, забыв о счете, спросил: — А что есть свобода совести? От чего ее освобождают?
— От принуждения в религиозном вопросе: в кого угодно веруй, а можешь и вовсе без церкви.
— Правильно. Насчет церкви Барановский сказал, что ее того… от государства тоже освободить надо.
— Отделить, — поправил Александр Коростелев, смягченный простодушной улыбкой Ефима. — Но это у эсеров опять слова одни: никогда не посягнут они на влияние церкви. Деятельность ее им просто необходима. Как думаешь, церковь за царя или против?
Ефим совсем развеселился, даже подморгнул, шутливо грозя пальцем:
— Ты меня на пушку-то не бери! Оба на одну букву зовутся.
— Если за царя, то она против пролетарской революции. И эсеры против. Они, как попы, проповедуют равенство всех классов. Но равенство при капитализме — басня вздорная. Значит, одно у эсеров с попами на уме: посадить нам на шею вместо царя богатеньких.
— Чай, не одним буржуям даст права Учредительное собранье! Всем миром управлять будем.
— Опять за то же! — чуть было не вспылил Александр, раздражаясь именно потому, что это говорил кадровый заводской рабочий.
С минуту они наблюдали исподлобья друг за другом, как бойцовые петухи. Нет, упорно оставался Ефим при своем путаном, но уже устоявшемся мнении.
— Жаль мне тебя! — Александр отодвинулся, окинул рассеянным взглядом постепенно заполнявшийся зал. — Сидишь ты, друг, промежду двух стульев. Не сесть бы на пол!
Социал-демократы собирались для проработки решений VII (Апрельской) Всероссийской конференции большевиков, на которой дважды выступил докладчиком Ленин: по текущему моменту со своими Апрельскими тезисами и по аграрному вопросу.
Был воскресный день. На дворе то солнце светило в разводья туч, то накрапывал, временами припуская, теплый дождичек. Радостно блестели за распахнутыми окнами ветви деревьев, обрызганные только-только проклюнувшейся влажной зеленью…
Собрание назначили открытое, поэтому явилось много беспартийных, и из-за тесноты желающие послушать навешивались с улицы на подоконники, как на деревенской свадьбе. Интерес был вполне понятен: разговор предстоял о первой в России легальной конференции большевиков, которая по своему значению приравнивалась к съезду партии. Уже нашумевшие после опубликования в «Правде» Апрельские тезисы Ленина, легшие в основу ее работы, продолжали страстно волновать всех политиков.
Славный весенний денек и животрепещущий вопрос повестки дня взбодрили людей, развеяв тяжелое настроение, вызванное грандиозным пожаром в Форштадте, смахнувшим при ураганном ветре несколько улиц и переулков. Только Коростелев после разговора с Наследовым помрачнел, и Кобозев тихонько спросил:
— Что, Александр, проработали тебя в главных мастерских за отмену первомайской манифестации?
— Покритиковали крепко. Дескать, случись пожар у нас в Нахаловке, казаки нам не посочувствовали бы. Но, однако, уважая решение Совета, товарищи раздумали устраивать свою отдельную демонстрацию. Меня другое угнетает: не удастся нам сейчас размежеваться с меньшевиками. Опять они поднимут бешеный вой, чтобы уронить нас в глазах рабочих, и пока не хватает сил подавить их влияние. На собрании социал-демократов мы не наберем, как и в прошлый раз, нужного числа голосов за размежевание. Придется еще тянуть лямку… Но теперь, имея план мирной борьбы в Советах за постепенный переход власти к пролетариату, мы станем так их разоблачать, что, не боясь попреков, расколем свое формальное объединение с ними. А пока они в блоке с эсерами создали в Оренбурге свое политическое засилье.
— Постараемся ликвидировать это засилье, — спокойно, даже весело сказал Кобозев. — Когда мы твердо возьмем курс на социалистическую революцию, меньшевики и эсеры начнут метаться и открыто перейдут на сторону Временного правительства. Тут они будут разоблачены полностью. Вот увидишь, какую чушь будут они пороть сегодня.
Когда Александр Коростелев открыл собрание, слесарь Константин Котов зычным голосом прочитал резолюции Апрельской конференции, особенно выделив постановление по «Текущему моменту», в основу которого легли Апрельские тезисы Ленина. После этого большинство собравшихся социал-демократов решило, (чего и опасался Коростелев), касаясь в обсуждении фракционных группировок в партии, не бередить прошлого, а только выяснить, как обстоит дело теперь, и положить конец раздорам в организации.
Первое слово взял ярый демагог меньшевик Семенов-Булкин и сразу по-хозяйски прочно утвердился на трибуне:
— Теперь, когда мы должны по требованию масс объединить усилия всех социал-демократов, чтобы помочь матери-родине справиться с внешними врагами и победить голод, разруху, расхлябанность в тылу и на фронте, настоящим ударом в спину явились для нас Апрельские тезисы Ульянова-Ленина, согласно которым седьмая конференция большевиков выработала новую программу своей партии. — Семенов-Булкин передохнул, выдержав скорбную паузу и с еще большим нажимом продолжал: — Пагубная это программа во всех отношениях! Едва вернувшись в Россию, Ленин уже ступил на путь раздора, сделав на собрании партийных руководителей в Таврическом дворце доклад о войне и революции.
Игнорируя тот факт, что Россия уже не империалистическая страна во главе с монархом, а республика, игнорируя святую необходимость ее защиты, он призывал к борьбе против революционного оборончества. Величайшую в истории человечества победу русского народа — свержение самодержавия, рождение нового общества на основе всеобщего равенства — Ленин называет всего-навсего первым этапом революции и призывает перейти ко второму ее этапу — диктатуре пролетариата. Диктатуре! — Семенов-Булкин со страшной гримасой вскинул указующий перст и посверлил им в воздухе, как бы пронзая свод небесный. — Вон куда взвился вихрь архиреволюционной мысли, архиретивого общественного деятеля, — язвительно подчеркнул он любимую Лениным приставку.
— Вот архиплут и архимерзавец, — шепнул Александру Коростелеву Кобозев, кивая на вошедшего в раж вожака оренбургских меньшевиков.
— Что значит диктатура? Это железная власть, опирающаяся не на закон, а только на силу оружия. Мы знаем о необузданном насилии римских диктаторов, заливавших площади Древнего Рима кровью борцов за свободу. Можем ли мы теперь, вкусив плоды революционных побед, пойти на призывы Ленина, зовущего общество покориться кровавой диктатуре, осуществлять которую должен, по его мнению, пролетариат, представляющий собою несознательную массу, попросту сказать, толпу черни, способную на любые стихийные взрывы и любые крайности? Никогда! — почти взвизгнул Семенов-Булкин, сорвавшись с голоса, чем вызвал смешок среди «вольнослушателей». — Никогда! — Ничуть не смутившись, торжественно, будто клятву, повторил он. — Поэтому, когда Ленин, спеша утвердить объявленные им истины, повторил тезисы своего доклада на собрании большевиков и меньшевиков — делегатов Всероссийского совещания Советов депутатов, — он не встретил ни энтузиазма, ни поддержки, на которые рассчитывал. И тогда он опубликовал эти тезисы в «Правде» от седьмого апреля, надеясь, что мы, граждане свободной России, с радостью откликнемся на его призыв.
Тщетные надежды! Мы решительно отвергли его спекулятивные лозунги. И вот теперь он утвердил их в постановлении Апрельской конференции, предложив метод «мирной», открытой борьбы в Советах.
Мы не боимся борьбы и не станем отказываться от выполнения общих святых задач, памятуя, что мы стоим у постели смертельно больной матери-родины. Но именно поэтому я предлагаю вам осудить склочную, ведущую к раздорам тактику большевиков. Правильно выступили на конференции против Ленина Каменев и Рыков, утверждая, что Россия не созрела для социалистической революции и у нас возможна только буржуазная республика, потому что капитализм — неизбежная прогрессивная эпоха в развитии страны. Большевикам — делегатам конференции — следовало бы прислушаться к разумному предложению Рыкова и Каменева: ограничиться партии и рабочему классу только контролем над Временным правительством. Диктатура пролетариата — вреднейшая утопия! — Провожаемый шумными аплодисментами Семенов-Булкин важно направился к своему креслу в президиуме.