— А мой муж любит, — и подала нам по запотевшей бутылочке «севен-ап».
Муж — высокий, крупный дядя в белых штанах, белой рубашке с засученными рукавами, при галстуке бабочкой — проводил трёх своих приятелей и подошёл к нам.
— Вы, значит, из Нью-Йорка, — сказал он утвердительно. — Ну и как вам наши места?
Последнюю фразу он тоже произнес вполне утвердительно. Будто заранее знал ответ.
Я рассказал ему вкратце о случае на дороге. Он слушал безо всякого удивления. Стоял, прислонившись к стойке, окружённый винто-бутылочным ореолом. И винтовки и бутылки были очень удобные, ухватистые.
Хозяйка несколько раз охала и всплёскивала руками. Но не произнесла ни слова, только бросала выжидательные взгляды на мужа — что тот скажет. Когда я кончил, муж немного помолчал, потом спросил:
— А винтовка была зачехлена?
— Нет.
— Это — нарушение закона. Нельзя ездить в машине с незачехлённой винтовкой. У нас такой закон в штате. Вы не заявили в полицию?
— Нет.
— Зря. Не так много у нас здесь белых машин с открытым верхом, могут быстро найти.
Сказал и замолчал. А хозяйка, будто получив разрешение, запричитала:
— Ну вы подумайте! Вы только подумайте! Что творится! Хороши шуточки! Делают что хотят. — Она при этом проворно вытирала стаканы. — Я по той дороге уже несколько лет не езжу. Убьют — никто даже и трупа не найдёт… Вы знаете, мы раньше никогда дверь не закрывали на ночь. А теперь закрываем. И постояльцам советуем комнату — на щеколду. Вы свой номер тоже на ночь на щеколду прикройте…
— Кто же здесь этим занимается? — спросил я.
Хозяйка сделала большие глаза и сказала, понизив голос:
— Странные люди.
— Странные?
— Да, да, странные люди появились здесь, — повторила хозяйка. — Вот уже несколько лет. С винтовками ходят. В военных кепочках. В чёрных очках.
— Минитмены? — спросил я.
— Кто?
— Минитмены.
— Не знаем, — строго вмешался хозяин. — Про таких не слышали.
И хозяйка замолкла.
— Вы бы позвонили шерифу, — предложил хозяин. — Он, правда, в другом графстве, но это недалеко.
Рядом стоял телефон. Однако хозяин показал мне другой — автомат, куда надо было бросить денежку. Автомат находился рядом со стойкой, в той части вестибюля, которая служила универмагом. На стойке стоял плакатик, извещающий, что цена на гвозди снижена на 1 цент. За мирным гвоздевым плакатиком лежал на стойке невидимый покупателю тяжелый кольт. Хозяин поймал мой взгляд, но не прореагировал. Мол, а что ж такого: ну лежит себе восьмизарядный кольт и лежит… Будто стойка, где продают гвозди, и есть самое подходящее место для него.
Я позвонил. Шерифа на месте не оказалось. Но приветливый женский голосок выразил готовность записать мою историю и доложить шерифу. Я рассказал как можно короче.
— Жена в госпитале? — деловито осведомился голосок, когда я замолчал. Я вначале, опешил, потом понял и объяснил, что выстрела не было, в нас только целились.
В трубке протянули с удивлением:
— Ах, только целились?! — и затем зарегистрировали: — Ага, вы-стре-лов не было…
Потом была пауза и вопрос моей собеседницы:
— Ну и что же?
— Да ничего! — Мне уже начинало надоедать глупейшее моё положение. — Просто я считал, что, может быть, шерифу будет интересно узнать, как встречают в Иллинойсе иностранного журналиста. Может быть, шериф разъяснит мне — везде ли нас будут так встречать. И, кроме того, мне сказали, что незачехлённая винтовка в машине — это нарушение закона.
— Ах да, незачехленная винтовка, — молвил голосок равнодушно. — Это верно. Я доложу шерифу, как только он придёт. Или позвоню ему домой. А он позвонит вам. Или даже приедет. Если найдёт нужным. Он, конечно, этого так не оставит…
Когда я вернулся в бар, хозяин все так же стоял в светящемся бутылочном ореоле, хозяйка, сложив руки на стойке, рассматривала мою жену. А за стойкой на высоком стульчике сидел небритый пожилой дядька в синем застиранном и слинялом комбинезоне, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротником и в клетчатой кепочке с кнопкой. Дядька был небрит, щетинист, на шее, на том месте, где у хозяина отеля помещался галстук-бабочка, у него виднелся навечно загорелый, продубленный солнцем и ветром треугольник. Шея сзади была выложена морщинами, будто еловыми веточками. Только веточки были не зелёные, а чёрные. Дядька в комбинезоне пил пиво из только что откупоренной для него банки «Шлиц».
— Я, вообще-то говоря, в Россию собирался раза два, — сказал хозяин. — Один раз совсем было собрался на две недели с делегацией фермеров. Но тут пришло время платить налоги. И я остался. У меня здесь были с этим делом осложнения.
Дядька в комбинезоне закивал головой, мол, действительно, сложности у мистера Уитмонда были. Только как-то он несерьезно закивал. И хозяин даже посмотрел на гостя осуждающе.
— А в другой раз уж и не помню, что меня задержало. Знаете, с Россией трудно. То в газетах говорят: Россия ничего, русских можно любить. Во время войны, например. Потом говорят — нет, вы должны ненавидеть русских. Никогда не разберёшь, когда что. Только начинаешь вас любить, глядь, а уже говорят — пора ненавидеть. Только рассердишься, — а уже пришло время опять с симпатией.
Я засмеялся, но хозяин был абсолютно серьезен.
Комбинезон, слушал с интересом и всё кивал головой.
— Ха, — сказал он вдруг и глянул на отельщика хитро, — у него тут с русскими старые шашни.
Хозяин посмотрел на меня серьёзно и пояснил:
— Это он про моего племянника, сына моего брата. Сейчас его здесь нет, уже лет шесть, как уехал. Странный был человек. В бога не верил. Никому не верил. Только в себя верил. И представьте, начал вдруг изучать русский язык. Уж не знаю, почему в голову стукнуло ему. Возможно, из упрямства. Никто, мол, не изучает (у нас тут вообще иностранные языки не в почёте), а я вот возьму и научусь. Купил себе русскую машинку. Я не знал об этом. И вот однажды у себя на ферме нахожу листки бумаги с русскими буквами. Ну я сразу решил — шпионское дело. И — в полицию, к тому самому шерифу, которому вы звонили. Тот говорит: нет сомнения, русский шпион. Откуда ещё тут, на Миссисипи, взяться русским буквам! Сообщили в ФБР, Приезжали из Сан-Луиса. Всё перерыли, всех переполошили. Было как раз время, когда нам надо было вас очень ненавидеть. Ну а оказалось, что это мой племянник. Мне неприятно. А ему — хоть бы что.
— Мистер Уитмонд у нас вне подозрений, — сказал щетинистый и долго смеялся своими голубыми глазками из-под клетчатой кепочки.
Хозяин, по всему видно, был человеком серьезным. — Да, жалко, что не поехал, — повторил хозяин, — налоги надо было платить.
— У мистера Уитмонда большие налоги, — опять встрял владелец комбинезона с помочами.
Мистер Уитмонд с достоинством объяснил, что дела его действительно идут не худо…
Здесь поблизости два парома — один через Миссисипи, а другой — через Иллинойс. Поэтому проезжего народа много. Кроме того, Минни отлично готовит, немецкие блюда. Здесь, в этих окрестностях, живут в основном выходцы из Германии. По-немецки, правда, уже мало кто говорит, но немецкую кухню любят.
Насчёт языка мистер Уитмонд объяснил, что в своё время был закон, запрещавший говорить на каком бы то ни было языке, кроме английского. Во время войны немцев считали плохими американцами. И те, кто знал немецкий, постарались его забыть поскорее. Но всё-таки немцев здесь много. А Минни своё дело знает. И два парома рядом — это не шутка, поэтому ресторан при отеле процветает. Сюда приезжают из Сак-Луиса на уик-энд.
Вообще-то у него есть земля. Но он её не обрабатывает, а сдает в аренду. И за то, что, не обрабатывает, получает от правительства деньги. Потому что, как, конечно, мне известно, в Америке перепроизводство хлеба и приходится сдерживать фермеров.
— Ну и потом, сами знаете, что такое фермерская работа, — продолжал пояснять хозяин, почему-то назидательно глядя на клетчатую кепочку своего гостя. — Фермерскую работу надо любить. Надо любить работать по двадцать часов в сутки и по ночам любить вставать и идти проверять коров. Надо любить фермерскую работу. И быть скромным. Потому что если, ты собираешься быть фермером и каждый вечер при этом пьешь, то разоришься наверняка.
Владелец клетчатой кепочки дул уже третью банку, закусывая только солёными орешками, которые были насыпаны горкой в розетке. И молчал.
— Но вообще-то говоря, — смилостивился хозяин, — на восьмидесяти акрах, не проживешь. Поэтому фермеры, чтобы прожить, мало того что по двадцать часов в сутки работают, так ещё ездят в Сан-Луис подрабатывать по вечерам. Двадцать лет назад бушель пшеницы стоил два доллара, а сейчас один доллар. А цены на товары в три раза выше, чем двадцать лет назад… Так что сами понимаете. Каждый конечно, надеется, мол, ничего, я выдержу, а сосед разорится. И когда он разорится, мои дела пойдут в гору и, может быть, я даже прикуплю кусок его земли. Но надежды обычно не сбываются, и разоряются оба. И кто-то третий покупает землю обоих. И они работают на этого третьего…
Хозяин говорил все это спокойно и громко — как, видимо, говорил всегда, о чем бы ни зашла речь. И смотрел при этом на клетчатую кепочку выразительно.
— Да ну, ерунда всё это, — вдруг ответил громко человек в кепочке. — Ерунда — деньги, деньги. Да у меня, если хотите знать, денег куры не клюют! Только некуда их тратить здесь. Ну на что их потратишь? Ну три банки пива выпьешь — вот и всё… У меня денег куры не клюют. Принципиально!
Он немного помолчал, потом без особой связи перешёл от кур к коровам:
— Я своих коров наизусть знаю. Наизусть. Вот этими руками, — он отставил свою банку и поднял перед собой обе руки, — вот этими руками от каждой по пять галлонов в день. Потому что наизусть!
Он ещё помолчал. И потёр лоб рукой. Видимо, вспомнив что-то, крикнул:
— А на хозяина, плевал я! Я у него с двадцать девятого года. Раньше он мне говорил — ну-ка иди, бой, работай, поторапливайся. Я поторапливался. А теперь я ему говорю — иди ты знаешь куда?! Потому что я его тоже наизусть!
Ему, видимо, очень понравилась мысль о том, что он познал своих коров и хозяина, проник во все их тайные помыслы, замыслы и желания, видит их насквозь. Поэтому он произносил слово «наизусть» особенно старательно и громко.
— Завтра в пять утра — вот этими руками — пять галлонов. Понятно! А деньги! Что деньги. Девать их просто некуда.
Хозяин отеля стоял возле своих бутылок и слушал внимательно, серьезно, иногда покачивая головой. Не прерывал.
Небрежным жестом человек в кепочке бросил на крепкую, толстую, навечно сделанную стойку бара две смятые долларовые бумажки. Хозяйка поднесла их к кассе. Нажатие кнопки, щелчок, чавканье, из кассы выехала разделенная на гнезда доска с зажимами для бумажных денег, похожая на талер наборщика. Снова щелчок, чавканье, талер скрывается в металлическом нутре кассы, и на стол аккуратно ложатся три четвертака сдачи. Человек в кепочке сгребает ладонью два четвертака, а третий, изобразив губами некое пренебрежение, оставляет лежать на стойке.
Приподняв клетчатую кепочку и обнаружив редкие седые волосики на буром, отполированном, как стойка бара, черепе, он удаляется.
Хозяин внимательно смотрит ему вслед. Покачивает крупной головой. Потом, вертикально опускает указательный палец на оставшийся после ухода гостя четвертак и с медленной задумчивостью движет его к кассе. Там четвертак перехватывает жена. Щёлк-чавк — выехал агрегат из днища. Четвертак достойно лег в полагающееся ему гнездо.
— Вот как раз то, о чем я вам говорил, — сказал хозяин назидательно. — У него была когда-то своя земля. Разорился. И теперь на этой же земле работает, но на другого. Несерьёзный человек. — Хозяин сморщил нос и помотал головой. — Ему этот четвертак кровью достается. А видите, как он его пренебрежительно… Вы, конечно, поняли, в чем тут дело, когда он говорил, будто у него денег куры не клюют… Гордыня.
— И каждый день к нам ходит, — подхватила хозяйка, вытирая тряпкой ту часть стойки, за которой сидел несерьёзный человек. — Свои три банки выдувает. Хочет показать, что ему всё нипочем.
— В фермеры вообще-то идут люди самостоятельные, — сказал хозяин. — Фермер не хочет ни от кого зависеть. Ни от кого получать зарплату. Он сам себе устанавливает рабочий день. И даже субсидий от банка не хочет получать. Но разве сейчас можно без субсидий? Нельзя. Без субсидий — быстренько разоришься. Правда, с субсидиями тоже разоришься, если у тебя меньше восьмидесяти акров.
— А сколько у вас земли? — спросил я.
— Триста пятьдесят акров, — сказал хозяин с достоинством. — Это не очень много, но и не мало. Здесь, во всяком случае, у меня самый крупный надел.
— Значит, ваш доход — земля и отель?
— В основном, — сказал хозяин.
— А ещё что? — поинтересовался я и вынул записную книжку.
— Ещё у меня магазин. Самый большой в городе.
— Я записал.
— Ещё я директор правления местного банка.
— Я снова записал.
— И директор почты.
— Я записал и это.
Ну уж тогда всё пишите, — сказал хозяин серьёзно.
— Что же ещё?
— Владелец местной газеты. И представитель города в правительстве штата.
— Значит, вы — вся законодательная и исполнительная власть в городе?
Я думал, что сказал это в шутку. И мне стало немного не по себе, когда хозяин ответил спокойно и с достоинством:
— В общем, да.
— А полиция? — спросил я. — Есть у вас полиция?
— Полиции нет.
— Кто же поддерживает порядок?
— Порядок у нас устанавливается сам собой, — сказал хозяин отеля снова без улыбки. — Так сказать, стихийно.
Я думал, он сейчас глянет на лоснящиеся винтовки. Но он не глянул. Он зевнул и спросил, во сколько надо нас будить…
Мы уехали из отеля «Уитмонд» на другое утро. Шериф не звонил. Никто от него не приезжал. Порядок устанавливался стихийно…
Тут как раз и написать бы такую фразу: «Вспомнились мне слова Фолкнера…» — и дальше цитату на страницу.
Но нет, я тогда не вспомнил слова Фолкнера. Память принесла лишь ощущение, испытанное при чтении его «Деревушки». Только после возвращения из поездки вдоль Миссисипи я нашёл ту страницу.
Извините меня за длинную цитату. Однако я рискую привести её, так сказать, в интересах дела:
«Их потомки (речь идет о потомках первых американских поселенцев на Миссисипи. — Г. Б.) также сажали хлопок в долине и сеяли кукурузу по скатам холмов и на тех же холмах, в укромных пещерах, гнали из кукурузы виски и пили его, а излишки продавали. Федеральные чиновники приезжали сюда, но уже не возвращались. Кое-что из вещей пропавшего — войлочную шляпу, сюртук черного сукна, пару городских ботинок, а то и пистолет — иногда видели потом на ребенке, на старике или женщине. Окружные чиновники и вовсе не тревожили этих людей, разве только по необходимости в те годы, когда предстояли выборы. У них были свои церкви и школы, они роднились друг, с другом, изменяли друг другу, и убивали друг друга, и сами себе были судьями и палачами. Они были протестантами, демократами и плодились, как кролики. Во всей округе не было ни одного негра-землевладельца, а чужие негры боялись и близко подойти к Французовой балке, когда стемнеет.
Билл Уорнер, нынешний хозяин усадьбы Старого Француза, был самым важным человеком в этих краях. Он имел больше всех земли, был школьным инспектором в одном округе, мировым судьей в другом и уполномоченным по выборам в обоих, а стало быть, от него исходили если не законы, то, по крайней мере, советы и внушения для его земляков. Судья Бенбоу из Джефферсона однажды сказал про него так: человек он с виду мягкий, но никто лучше его не умеет пустить мулу кровь или собрать больше голосов на выборах. Он владел почти всеми лучшими землями и держал закладные почти на все земли, которыми еще не владел. В самой деревне ему принадлежала лавка, хлопкоочистительная машина, мельница с крупорушкой, и считалось, мягко говоря, опрометчивостью, если кто по соседству делал покупки, или очищал хлопок, или молол зерно, или ковал лошадей и мулов где-нибудь в другом месте…»
Эти слова были написаны довольно давно. А время, к которому они относятся, и вовсе очень давнее, отдалённое от нынешнего не одним десятком лет…