В кремлевских великокняжеских хоромах были покои для житья, залы для пированья, палаты для государственных совещаний, церкви и часовни для молитвы, кладовые для золота и серебра, погреба для вин и меда. Но кто прошел бы все эти отделения хором великокняжеских, тот не узнал бы, что в них были еще уголки, назначенные не для веселья, не для пиров, не для хранения великокняжеского богатства, уголки темные, мрачные, лишенные всякого убранства. Это были — боярские тюрьмы, темницы и княжеские казенки. В то время, когда в палатах раздавались веселые клики радости, в этих уголках уныние и горесть беседовали с обитателями, нередко переходившими в них с великолепного пира великокняжеского. Близ царя близ чести, близ царя близ смерти — эта пословица дошла из старины до наших времен. С удивительным равнодушием повторяли и забывали всегда эту пословицу царедворцы, не боясь близи и все теснясь ближе и ближе к Великому князю! И всегда весело пировали они, никогда не помня, что товарищи их, недавно подле них сидевшие, горюют в боярской тюрьме или княжеской казенке.
Так забыты были в это время два молодые боярина, Симеон и Иван Ряполовские. Укор другим, недостойным боярам и царедворцам, жертва смелой правды и женской, необдуманной вспыльчивости, со дня самой свадьбы Великого князя брошены были они в тюрьму и разлучены с родными. У отечества отняты были умы и руки их в минуты величайшей опасности. Мы видели, что злые враги готовили им даже лютую казнь. Но Василий велел умолкнуть требовавшим голов их, не смел освободить Ряполовских, но не велел и умножать тягости их заключения. Ряполовские оставались, как будто неважное дело, решение которого откладывают впредь, до времени более свободного. Нерешительный князь не умел оценить достойно окружавших его людей, не умел и сознать прямо достоинства Ряполовских. Неужели не понимали опасности отчизне бояре и царедворцы его? Неужели злоба затмевала в глазах их невинность Ряполовских и не хотела сознаться, что теперь они были необходимы для общего спасения? Можно обольщать себя надменностью, ослепляться гордостью, пока нет еще опасности. Но когда гибель над головою, кто не сознает своего бессилия, не пожертвует всем?
Опасность, гибель! Но какая опасность, какая гибель грозила боярам Василия? Гибель его разве губила их? Опасность его разве и им была равно ужасна?
Симеон Ряполовский сидел за ветхим столом в своей темнице; перед ним развернута была духовная книга. Брат его, Иван, ходил по темнице. Заходящее солнце освещало сквозь железные решетки бедную комнату, где заключены были Ряполовские.
"Послушай, брат: как утешительны, усладительны слова Апостола, — сказал Симеон, — "Желаете и не имате; убиваете и завидите, и не можете улучити. Сваряетеся и борете и не имеете, зане не просите; просите же и не приемлете, зане зле просите, да в сластех ваших иждивете… Не весте ли, яко любы мира сего вражда Богу есть — иже-бо восхощет друг быти миру, враг Божий бывает…"
— Друг мира, враг Богу, друг Бога, враг миру… Да, святые слова, любезный брат! Но горе нам, ведущим их, и не внемлющим, слышащим их, и не исполняющим: Враг мира… Но могу ли быть врагом самого себя, ибо что мир, если не мы?
"Нет! Мир — владение князя мира сего — не есть тот мир, в котором живет человек, исполняющий обязанность свою к Богу, поставленной от него власти, ближнему и самому себе".
— Ах! обязанность ли наша мечты властолюбия, суеты и гордости, которые не перестают терзать нас — даже и на жестком одре темницы…
"Ты сегодня особенно грустен и печален, брат. Что с тобою?"
— Меня убивает мысль, что теперь, когда, может быть, добрые товарищи умирают на поле брани и кровью искупают грехи свои, мы бездействуем, мы ничего не слышим даже!.. Грешу, но сознаюсь: уже не польза княжья, но кровь, кипящая в жилах, заставляет меня грустить, что и я не там же…
"А страдающий за князя своего в темнице, разве не воюет за него? И что же ты хочешь слышать? Вести о позоре и бесславии отчизны, о гибели Москвы, когда ты не в силах отвратить сей гибели?" — Симеон отвернулся, желая скрыть слезы, помрачившие глаза его. Иван безмолвно сел на одр свой.
В это время загремел замок на дверях темницы и явился надзиратель тюрем и темниц дворцовых, дьяк Щепило, возведенный в чины покровительством Юрьи Патрикеевича, ничтожный угодник Софии. Жестокосердие и глупость ясно изображались на лице его. К этому; присоединялось еще у него пьянство. Всякий вечер Щепило сильно напивался, окончивши обзор заключенных. Обыкновенно угрюмый и молчаливый, вечером он делался словоохотным и веселым, когда хмелина попадала в его голову. Видно было, что на сей раз Щепило начал гулянку до вечернего своего обхода. Он затворил за собою дверь темницы Ряполовских и важно сел на скамейку, стоявшую подле двери. Симеон взглянул на него и снова начал читать. Иван глядел на Щепилу и ожидал, что начнет он говорить.
Несколько раз потер лоб свой Щепило, отдувался несколько раз, и рожа его так была смешна, что Иван улыбнулся, смотря на него. Щепило сам засмеялся.
— Ну, что же, бояре? А, ну, что же? — сказал он.
"Да ничего! — отвечал Ряполовский. — Мы ждем, что ты скажешь".
— Я что скажу? Да также — ничего!
"Стало быть разговор у нас будет короткий. Нам теперь ничего не надобно и мы еще не ушли из тюрьмы, как ты видишь. Прощай!"
— Не ушли из тюрьмы?.. Да, ведь этого нельзя: ведь она заткнута моею головою. Ничего не надобно? Стало вы не пожалуетесь на меня, бедняка, чтобы у вас чего-нибудь недоставало? Стало вы мною довольны?
"Очень довольны, потому что нам ничего не надобно и мы ничего не просим…"
— Ну, так вы меня простите… Что ж делать? Немного выпил — да так, с радости, с веселья…
"Что у тебя сегодня за веселье?"
— Не у меня, а в Москве. И есть о чем повеселиться. Великий князь, правда, плакал — ну, что делать! Расстаться с молодою женою, да с мягкой постели ехать на кровавую битву… Хе, хе, хе!
Симеон перестал читать и сделал знак брату, чтобы он разговорился с Щепилою. Иван решился поддержать разговор.
"Разве великий князь отправился куда?" — спросил он.
— Вы люди умные, бояре, и больше меня знаете! Хе! Где же нам знать с ваше!
"Положим и так, хоть похвальба мужу пагуба, почтенный господин Щепило; но ты забыл, что мы уже недели с две сидим взаперти, и кроме того, что от тебя слышали в это время, совершенно ничего не знаем".
— От меня слышали — сиречь я вам, бояре, не враг, а приятель, и все приятельски рассказываю. А вы сору за порог не выносите. Ей-Богу, бояре, бывало вы меня словом не удостаивали, когда были в чести, а вот я вас, так всегда чествовал низким поклоном. То-то же; с тюрьмой, да с сумой никогда не бранись! А я, право слово, вас полюбил, полюбил за то, что вы такие добрые, смирные, ничего не затеваете, сидите себе тихо и ничего не требуете. Я уж и Юрью Патрикеевичу об этом говорил. А он, право слово, вас любит, очень любит, бояре!
"Мы никогда ему зла не делали. За что же ему зла нам желать?"
— А что он не противился, когда вас решили в тюрьму заключить — нельзя же было ему, бояре! Я верю, что вы честные люди — да пало на вас подозрение, будто вы старому Юрию потакаете — нельзя же было вас защищать. Ведь подумали бы и о моем покровителе, князе Юрье Патрикеевиче, что он с вами заодно. Ну, уж лучше же вы пропадайте, нежели стоять ему за вас, да погубить себя! Но Юрья Патрикеевич несколько раз спасал вас после того от явной смерти. Еще вчера, как было поднялись против вас! Кричат: "Давай нам Ряполовских!" А особливо этот князь Туголукий: собрал толпу всякого сбродного народа, наговорил на вас, что вы злодеи, изменники, и заставил подле дворца кричать: Давай Ряполовских! Я сам тут же кричал. Да, право слово, нечаянно попался; шел мимо, народ бежит и меня за собой утащил. Я было хотел молчать, так — куда тебе — меня чуть самого не прибили! "Что ты не кричишь?" — стали мне говорить. "Видно ты Юрьевский? Видно потакаешь изменникам Ряполовским?" Делать нечего! Заорал и я; Давай Ряполовских!
"Что же сделал великий князь?"
— Ничего! Велел только разогнать нас палками: кто куда бросился, и я рад-радехонек был, что по-здорову уплелся. Хорошо еще, что народ палки боится. Чтобы ты с ним стал делать, если бы палка его не пугала?
"Мы видим, что ты не хотел нам зла, — сказал Ряполовский улыбаясь, — а в честном обществе, делать нечего, — надобно поддакивать. Говорят, что однажды, смотря на пример других, жид женился, а грек удавился. — Но ты не кончил своего рассказа о том, как поехал с Великим князем из Москвы Юрья Патрикеевич", — продолжал Ряполовский, нарочно стараясь запутать Щепилу в словах и выведать от него.
— Да, как поехал он, — сказал Щепило, забывшись и полагая, что он уже рассказал все предшествовавшее. — Но, он поехал, да не доехал… Ох! умная голова благодетель мой, князь Юрья Патрикеевич! Что же ему делать, когда Господь не назначил его от рождения быть воином? Он велик в Совете… Ну, овому талант, овому два…
"Овому ничего", — пробормотал Иван, усмехаясь;
— Да, овому два. А кабы еще к советному, великому уму, да Господь дал храбрость Юрью Патрикеевичу — вот, как дал он ее Басенку, примером сказать, или Андрею Федоровичу Голтяеву…
"Голтяеву!" — невольно воскликнул Симеон и захлопнул книгу, но опомнился, развернул снова и без мыслей перебирал листы в ней.
— Так, кто бы тогда с Юрьем Патрикеевичем сравнялся? — продолжал Щепило, ничего не замечая. — А впрочем, теперь Басенок узнал, как его бабушку зовут…
"Басенок? Как же это?"
— Да, так: храбёр он, больно храбёр, да наскочил на лихого. Нет! видно с Шемякой-то не с своим братом — так его растрепали, что едва ноги унес.
"Добрый друг! — промолвил тихо Симеон, — но и тебя я не узнаю: ты пережил проигранную тобою битву!" — Симеон погрузился в мрачную задумчивость.
— И то сказать: видима-невидимая сила идет на них! От одних пожаров так светло бывает по ночам, что в самом дворе княжеском хоть деньги считай.
"И меня нет там!" — невольно воскликнул Иван.
— Нет? — сказал Щепило, — чего нет — все есть! Не только дружина пошла, не только сам Великий князь поехал, но и меды, и брагу повезли — шел, шел обоз из Москвы — конца не было видно.
Долго еще рассказывал и говорил Щепило. Ряполовские узнали от него множество подробностей о том, что после нечаянного разгона дружин московских Гудочником, посланы были послы к Юрию, а ночной разгон войска приписали колдовству; что с бесчестием прогнаны были от него послы; что все князья удельные отступились и не вмешивались в дело, не шли против Москвы, но и не помогали Юрью, который быстрым натиском разбил Басенка. После сего, в буйной, пьяной Думе Великого князя решено было защищать Москву, и сам Великий князь отправился с многочисленною, но нестройною толпою, навстречу дяде, приближавшемуся от берегов Клязьмы в грозном ополчении. Между тем Москва волновалась; улицы в трети Юрья закинули рогатками; всякий москвич вооружался; стража, усиленная вдесятеро, беспрестанно ловила вооруженных и разводила драки.
— Да где им! — воскликнул наконец Щепило, — только бы изменщиков у нас не было, а то Великий князь развеет, яко прах разметает ветр, все тьмы врагов. Юрья Патрикеевич сторожит Москву и велел уже приготовить хлеб-соль для возвращения Великого князя. Ведь завтра он, конечно, воротится с победою и с пленным дядюшкою своим, и запоем мы все: Твоя победительная десница! А послезавтра — чего мешкать… покатятся по площади головушки Юрья, и Шемяки, и Косого, и еще кое-чьи… — Щепило лукаво взглянул на Ряполовских.
"Умолкни, мерзостная тварь! — вскричал Симеон вне себя. Сердце его переполнилось. — Ты ли смеешь говорить о священных головах дяди и братьев великокняжеских!"
Хмель вдруг выскочил из головы Щепилы от испуга, в какой привели его слова Симеона и неожиданный переход из глубокого, неподвижного молчания в яростный гнев. — Что я разоврался тут! — забормотал Щепило. — Говорю о голове Юрья перед его сообщниками! Как бы убраться? Их двое, а я ведь один — правда, стража подле, но пока прибежит она, то меня уходят эти бесовы дети… — Он робко взглянул на дверь и рассчитывал, как может он в один прыжок быть за дверьми. Но к неописанному ужасу его, Симеон, быстро вскочил, ухватил его за грудь, прежде нежели он успел опомниться.
— Князья, бояре! отпустите душу на покаянье — ради Христа! Тут ведь стража — зареву — все прибегут и искрошат вас в мелкие кусочки…
"Слушай!" — сказал ему Симеон.
Щепило от страха не мог промолвить ни одного слова. Какой подлец не робок? Щепило указывал только на дверь пальцем, давая разуметь, что тут, за дверью, находится стража.
"Слушай, Щепило! — продолжал пылкий Симеон, не внимая знакам его.-- Выпусти нас! Чего ты хочешь? Золота — бери, я тебе дам — я тебя осыплю золотом — выпусти только нас — дай нам уйти — выпусти одного из нас, а другой останется у тебя в залоге…"
— Брат, любезный брат! — сказал Иван, отнимая Симеона от груди Щепилы, — опомнись! Что ты делаешь?
"Да, я в самом деле забылся — взялся за этого мерзавца!" — Симеон отряхнул руку, как будто бы держал в ней нечистую жабу.
Пользуясь этим, в один миг, со страшным криком, отворил дверь и бросился вон Щепило. Стража, испуганная криком его, кинулась в темницу Ряполовских. Щепило столкнулся с воинами и полетел со всех ног. "Батюшки! Спасайте: изменники бьют и бегут!" — заревел он во все горло. Но воины остановились, видя, что Ряполовские неподвижно сидят вместе, обнявшись, и что Симеон плачет.
— Кто кого бьет? — сказал один из воинов.
"Изменники, злодеи! Они подговаривали меня выпустить их", — отвечал Щепило, оправясь и поднявшись на ноги. "Пойдем, пойдем, — продолжал он, толкая вон стражей, — сейчас пойдем к Юрью Патрикеевичу; кандалы на них, цепи — казнить их!" — говорил он, замыкая дверь снаружи замком и стараясь вспомнить, что говорил он Ряполовским, и боясь, не наврал ли им чего-нибудь лишнего.
— Спасают Москву, не заботясь уже о спасении Великого княжества! — говорил Симеон брату. — Внук Димитрия не мог отразить толпы бродяг, набранных крамольным дядею, когда дед его полтораста тысяч воинов выводил в поле и в прах рассыпал с ними ополчения Орды! Горе нам! Семьдесят лет крамола не будила русских земель, но теперь возродилась она, как неукротимая злоба древнего змия, диавола…
"На что раздражил ты неуместным гневом своим нашего тюремщика? Мы можем погибнуть…"
— Сил моих недостало более, и лучше, лучше погибнуть, нежели пережить бедственное наше время! Горе нам, брат! О! если бы я мог теперь стать хотя простым воином в ряды братий! Владычице Богородице! лук медян соделай людей твоих верныя, избранник мышцы, и перепояши их силою и крепостию, Пренепорочная, с небес подая им силу!
Шум и стук подле дверей темницы развлек внимание Ивана Ряполовского. Окошечко в двери, забитое железною решеткою, отворилось. Видна была голова Щепилы и еще какое-то другое зверообразное лицо. Как будто боясь войти в темницу, Щепило говорил своему товарищу, указывая на Ряполовских: "Вот эти самые молодцы их первых придется — первых, говорю тебе: это самые злые сообщники окаянного Юрки, чтобы ему ни встать, ни сесть!"
Окошечко снова захлопнулось. Возведя очи к небу, сжав руки, погруженный в молитву, Симеон не слыхал ничего, даже и увещаний брата. "Благоприменительный Господи, долготерпеливый и много милостивый, — говорил он, — податель всякия твари, словесныя и умныя, еже быти от не сущих всем даруяй, и еже добре быти, всемудре нам даровавый…"
— Он молится — слава Богу! — думал Иван, смотря на брата. — Молитва вытесняет отчаяние из души человека. Враги мои и брата моего! Если бы вы могли видеть его в сии мгновения! Как он выше вас, он, в темнице, молящийся за князя своего, скорбящий, что не может пролить крови своей за его спасение — вас, которые на золотых одрах своих согреваете в сердце своем измену…