– Твоя правда! Александр. А рука у тебя крепкая. Дак, откуда родом?
– Из военного городка. Митин знает.
– Он все знает. Я не про то. Вижу, не местный ты, не подмосковный.
– Вологодский я. Оттуда в училище пошел.
– Надо же! Я там на зоне свою трудовую биографию начал. Деревенский? Лапа-то, как совковая лопата.
– Из деревни. Отец до сих пор там живет. Дом стережет.
– Понято.
Поговорили они хорошо. Коротко, но внятно. Николаю не очень-то понравился Александр, если в открытую говорить. Урка. Три ходки к хозяину. Пятнадцать лет на нарах. Спасибо Горби – было бы больше. Здесь он бригадир. А точнее, заместитель Куханова по строительству. С Кухановым учился в одном классе четыре года. В восьмом ушел в профтехучилище. Оттуда прямиком на зону.
– Работать будешь? – спросил бывший зек бывшего майора.
– Надо. Деньги нужны, – Николай говорил искренно, но что-то тревожное шевелилось в душе.
– Хороший ответ. Рабочую одежду взял? Переодевайся. Машину поставь туда. Рядом с моей.
– Понял.
– Куханов утром был. О тебе говорил, но у нас, короче, коллектив. Это учитывать надо.
– Понял.
– И ладненько. Начинаем мы ровно в семь сорок четыре, чтобы в семь сорок пять в руках уже был инструмент. И никаких майорских замашек. Если по душам, мне ваши погоны на зоне надоели. Вот так.
– Я работать пришел, какие замашки?
– И ладненько.
Николай отогнал машину в указанное место, поставил ее рядом с новенькой перламутровой «девяткой», удивился: «Ну и зеки пошли в наше время! Год назад освободился – уже „девятку“ приобрел».
И работа началась.
Уже прошли в контору все замы, главбух прикатила на «фордане» цвета морской волны, поставила свою лайбу на место, взяла с заднего сиденья сумочку, пакет, гулко процокала мимо Николая, поздоровалась тихо, как с мертвой рыбкой, все равно, мол, не слышит. Николай отодвинулся подальше от места встречи с ней, скривил лицо: «Парфюмерный магазин!» А тут и сам генеральный пожаловал – вовремя Николай использовал последнюю таблетку антиполицая, ничего не заметил генеральный, поздоровался по-доброму, внимательно руку пожал, хороший мужик, ничего не скажешь, понимает человека.
Водитель генерального тоже ничего не заметил. И хорошо. Чем меньше тебя замечают, тем больше проживешь.
Дальше – легче. Служба потянулась медленно, в тени, под козырьком, под короткие разговоры с водителями, слесарями.
Прошел час. Николай закрыл на скобу ворота, вошел в здание, там переговаривались Бакулин и Сергей.
– Иди чайку попей, – сказал начальник охраны объекта, но было не до чая, даже в такой крутой похмельный час.
– Вчера же сказали, что до сорока пяти, – Николай остановился в трех метрах от Бакулина. – Может быть, с генеральным поговорить. Мы же хорошо работаем. Никаких замечаний. Почему сразу до сорока. У нас, кроме Димки, всем за сорок.
Говорить хотелось Николаю, много говорить, хотя говоруном он не был. Ему никак нельзя было уходить сейчас из конторы. Что же он, в конце концов, хуже уборщицы?!
– Я все делаю, со всеми веду переговоры. Но от меня ничего не зависит. А за дисциплиной надо следить.
– А мы-то чего? – Николай не понял, о чем речь.
– Рубашку, между прочим, можно было и гладануть перед сменой.
– Нормальная рубашка.
– Будет тебе, Федор Иванович, – сказал Сергей Прошин. – Нормальная рубашка.
– Для какой-нибудь вонючей стройки, согласен, нормальная. Но не для нашего объекта.
Николай робко вздохнул:
– Может быть, ты, Федор Иванович, чайку попьешь. Я могу постоять.
– Иди-иди. Мне нашего надо встретить.
«С Серегой тебе надо пошептаться», – подумал Касьминов и пошел в комнату отдыха.
Серегу Прошина, как и Федора Ивановича Бакулина, он знал четыре с половиной года. Претензий к нему не имел. Надежный человек. Очень надежный. Это «очень» было у Сергея совсем близко к «слишком». Разные понятия: «очень надежный» и «слишком надежный». Впрочем, Сергей не воспитывал в себе это «слишком», само пришло, вместе с фактом рождения.
Прошин знал, почему в последние несколько недель к нему стал более внимателен начальник объекта Федор Бакулин. Они с ним и с Касьминовым, и с еще пятью бывшими старшими офицерами четыре с половиной года назад сменили в конторе охрану. Оклад им положили в конце девяносто пятого в 300 зеленых. Не так много по тем временам, но и не мало, если учесть, что те, кто в охране получал больше, ходили по объектам с пушками, иной раз даже заряженными. А заряженная любая деревяшка, не говоря уже про железяку, как хорошо известно опытным охотникам и начитанным людям, имеет зловредное свойство стрелять в самый неподходящий момент. И даже – убивать.
Сергей Прошин и все его коллеги по охране конторы считали, что лучше меньше деревяшек и железяк да тише. У охранников были только резиновые дубинки и наручники зачем-то. Так спокойнее. Безо всяких пиф-паф и лишней сердечной напряженности. Возраст у охранников был такой. Отстрелянный. Отстрелял свое в том числе и Сергей Прошин. Правда, не на полях сражений, а на стрельбищах, куда ездил, надо заметить, с большим удовольствием. И стрелял он хорошо. Между вторым и первым спортивными разрядами. Мог бы и в спортсмены податься. Не захотел.
Отстрелялся он, короче говоря, до капитана служил особистом в дивизионе РВСН, хотел в академию поступать, а тут перевод получил в столицу. Теща, коренная москвичка (а может быть, и родовитая, было такое подозрение у зятя еще до свадьбы) какими-то своими ходами сумела пробраться к нужному человеку в нужное время и поговорить с ним, начальником, по душам. Начальник строго сказал: «Он здесь в гору не пойдет». Она ему в ответ: «Москва и без того гора огромная. А мне внучке хочется дать человеческое образование. Что она в задрипанной эстонской глубинке узнает!»
Сергей Прошин получил перевод в Москву, поселился у тещи еще до перестройки. Началась она сразу же, не успел привыкнуть к соседям тещиной коммуналки в крупном доме на Чистых прудах. Перестройка поначалу взбодрила Сергея и других соотечественников, не почувствовавших фальши в разглагольствованиях видного комсомольского работника, ставшего вдруг у руля огромного корабля – Советского государства. Говорун заговорил всех. Ему верили. Сергей Прошин получил вовремя очередное звание и размечтался. В коммуналке освободилась еще одна комната, он занял ее. Теперь они жили с женой и дочкой в двух комнатах, а теща – в своей, как она говорила, родовой келье площадью в тридцать два с половиной метра с потолком в три пятьдесят семь.
К ним уже тогда, во второй половине 80-х годов, приставали те, кого вскоре обзовут новыми русскими. Обещали они их двум соседям и им с тещей столько квартир в новых микрорайонах да на таких условиях, что любой здравомыслящий человек, но не коренной москвич, призадумался бы. Сергея они обольстили слегка подержанным «Нисаном», большим, развалистым – куда там нашей «Волге», о которой он безнадежно мечтал.
Но тещу, жену и дочь обольстить они не могли никакими посулами и обещаниями.
«Это же Москва, центр. За Садовым кольцом для меня Москвы нет! И не будет. Я в этой комнате родилась, это мое родовое гнездо. Отсюда меня и увезете на кладбище, – сказала твердо теща после утомительно долгого общения с первым квартирным обольстителем и добавила с таинственной скупой улыбкой: – А если они будут, как вы сейчас сказали, доставать нас, я на них управу найду, будьте спокойны».
У нее действительно была какая-то управа, какие-то люди в верхах. Может быть, даже родственники. Но скорее всего хорошие знакомые. Сергей уже с надеждой мечтал о том, что однажды теща позвонит своим людям или встретится с ними, или они ей по случаю позвонят, или в гости к ней наведаются, и помогут они ему вырваться из майорского плотного круга. Время быстро шло, бежало, летело. Сергею должность нужна была позарез. Он не раз говорил об этом жене вечерами, ночами. Она не хотела говорить с матерью о проблемах мужа. Его это искренно удивляло. О причинах столь странного упрямства жены он думал долго и упорно. По сей день думал он об этом. Но так и не догадался, в чем же тут дело.
«Она сделала все, что могла, пойми, Сереженька», – говорила жена, он вздыхал, разводил руками, ходил на службу, старался казаться бодрым, деловитым, уверенным, но время бежало слишком быстро, и уверенности оно ему не прибавляло.
– Сергей, ты говоришь, Иван Ильич в Бутово химчистку открыл итальянскую? – спросил уже в третий раз Федор Бакулин. – Деловой мужик. Давненько у него был?
– В начале лета. У него день рождения в День защиты детей.
– И как он?
– Раскрутился. Три раза по телевизору показывали.
– А что! Всю жизнь в Москве. Связи есть. Да и сам он мужик не промах.
– Это точно. Уже пять минут одиннадцатого. Надо Николая будить.
Сергей набрал номер на селекторе, взял трубку.
– Иду! – услышал торопливый голос Касьминова и спросил Бакулина:
– Ты пойдешь чай пить? – и, не дожидаясь ответа, предложил: – Иди-иди. Я в час обедаю.
– Тебе же лучше сейчас.
Бакулину хотелось поскорее сесть в комнате отдыха за стол, взять телефон и звонить, звонить, звонить всем подряд. В записной книжке у него было много номеров: подполковники, полковники, три генерала, у них есть выходы на самых разных людей. Нужно звонить. Нужно поднять всех. Такую контору терять нельзя. А уж если и придется покидать это насиженное место, то только «по возрастающей». Начальником ЧОПа его никто не поставит, он это точно знал. Здесь все схвачено. Но хотя бы уж заместителем. Разве он не достоин? Разве не он поднял дисциплину во вверенном ему объекте на невиданную высоту?
– Иди-иди, я без пятнадцати час покушаю и выйду на пост. – Прошин знал, что Бакулин болтать будет до половины первого и все якобы по делам конторы. Придет на пост без двадцати пяти час, значит, у Сергея будет время пообедать не спеша и минут десять-пятнадцать отдохнуть (они менялись через час, и он всегда строго отслеживал свои шестьдесят минут).
– Ну как, малость соснул? – спросил он появившегося в холле Касьминова.
– Нормалек. О, уже пятнадцать минут! Что же ты раньше меня не буднул?
– Так я пошел? – засуетился, впрочем, зная себе цену, Бакулин.
– Иди-иди, Иваныч. Я потом. Николай, ты опять на улицу?
– Да. Оклемаюсь чуток.
– Ладно. Только дай я покурю сначала.
Сергей вышел на улицу. Почти полдень. Солнце. Сухо. Тишина.
Тишину разрушила машина у банка напротив поликлиники. Взвыла, заголосила, затренькала, запикала настырно сигнализация. Тишина ей нипочем. Визжит, орет благим матом машина, отстреливается от несуществующего противника-грабителя без передыху, и разносится звук тревожный и упрямый, настырный по переулкам, соседствующим с ровно гудящим за сталинскими зданиями проспектом.
Сергей давно уже не обращал внимания на эту визгливую деталь новой московской жизни. Его, человека крепкой нервной организации, вообще трудно было вывести из равновесия. Лишь в те дни, когда жена, намаявшись в онкологиях разных больниц, лежала совсем слабая дома, ожидая осени девяносто пятого года, середины сентября, когда ей обещали место у очень хорошего врача в Кремлевской больнице, эти автомобильные пищалки вконец измучили майора Прошина, ожидавшего к тому же повышения по службе. Утомительное это занятие ждать. Тем более ждать, не имея никаких надежд. Окна их комнаты выходили во двор, всегда ухоженный, уютный, почти беззвучный. Какие звуки от благовоспитанных стариков, воспитывающих своих внуков и правнуков! Выходили они во двор с темными томами и с внучатами, садились на скамейки вокруг детской площадки, читали что-нибудь очень классическое и наверняка негромкое, а их внуки также негромко возились с лопатками и ведерками в песке. «И по сердцу эта картина всем любящим русский народ» – частенько повторял Прошин еще в те годы, когда жена его была здоровой и задорно улыбающейся.
Ее болезнь и появление во дворе визгливых автомобилей почти совпали. А уж когда совсем разболелась жена, когда Сергей уже надежду стал терять, не выдавая грустных мыслей никому, а тем более теще, эти пищалки просто замучили его. Хоть домой не возвращайся: жену жалко, машины визжат, как поросята, теща по телефону звонит, звонит, умоляет всех знакомых и незнакомых помочь родной дочери, единственной и такой замечательной, а у него сердце ходуном ходит, сигареты летят одна за одной в баночку у мусоропровода на лестничной площадке. Нет, чего не было, того не было – к водке его и тогда не тянуло. Равнодушен он был к этому делу.
Поздним летом и ранней осенью девяносто пятого дни тянулись медленно, а машины визжали громко, а по телевизору смотреть было нечего, потому что дебаты политиков его не интересовали, а в кино ходить было не с кем – жена утомлялась все быстрее, ей хотелось много лежать, много молчать, гладить дочь, непоседливую, непослушную отличницу. Очень медленно тянулось куда-то время.
Десятого сентября того мрачного года положили жену в ЦКБ. И дни, и вечера, и ночи стали совсем уж грустные. Потому что врач прямо и честно сказал ему: «Поздно вы к нам обратились, поздно. Лет пять бы назад – дело бы пошло. А сейчас… Мы сделаем все возможное, я благодарен Нине Максимовне за то, что она сделала для меня во время войны. Жаль, что она не обратилась ко мне раньше». Такие хорошие слова сильного, доброго человека. Очень правильные слова.
Майор Прошин хотел сказать видному онкологу о том, как часто в последние пять лет теща называла его фамилию в телефонных разговорах, как настойчиво пыталась прорваться к нему. Не смогла. Слишком видный был онколог. Сергей не сказал врачу об этом. Прощаясь с ним, он не смог сказать и другое: «Я в долгу не останусь. Машину продам, а то и дом деда, и дачу. Я все продам. Только сделайте что-нибудь».
Не сказал он этих слов и на следующий день и через неделю. Не потому что робость в таких делах деревенского парня, ставшего майором, была тому виной. Здесь было другое, двойное. Сергей видел, какие люди разговаривают с видным онкологом, и понимал: если уж давать, то… давать-то ему нечего! Хоть трусы свои последние продай с носками впридачу – все одно мало будет. Да и поздно, поздно о распродаже думать. Давай, не давай – все бесполезно. Уходит поезд, уносит жизнь единственного существа, с которым жизнь казалась Сергею Прошину счастьем.
Жена дотянула до октября и ушла в мир иной под утро. Во сне. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в глубине, рядом с дедом, погибшим давным-давно.
Не прошло и девяти дней, как на майора Прошина свалилась новая печаль. Отказали ему в повышении почему-то. Несколько месяцев он понять не мог, почему же так несолидно с ним поступили. Сначала обещали, серьезные люди обещали, сам генерал по плечу похлопывал на совещании еще в начале лета, повторяя басовито: «Готовься к новой должности». И вдруг полковник Чагов Иван Ильич призвал его утром, за день до девятин, и как обухом по голове: «Не получилось у нас с твоим повышением. Времена сейчас такие, что… сам понимаешь».
Майор Прошин поднялся со стула, хотел сказать: «Разрешите идти?» но Чагов остановил его:
– Ты садись, поговорить надо по душам. И не кипятись. Держись. Ты человек сильный. Не размазня московская.
Они говорили по душам три часа. До обеда. Чагов, руководитель и офицер от Бога, как говорится, нашел верный тон, успокоил взволновавшегося Прошина. Волноваться-то ему было от чего. Какие-никакие деньги ему платили, службу он знал, нареканий не имел, с людьми ладил, считался человеком надежным. А теперь? У него же дочь на второй курс перешла. Ее тянуть и тянуть еще. А разве на пенсию офицерскую вытянешь?
– Поверь, Сергей, мы сделали все возможное. – Чагов прямо смотрел собеседнику в глаза. – Но не мы с тобой выдумали этот кавардак. И не нам за него отвечать. Нам работать надо. Детей поднимать. И – да ты не перебивай, слушай – я говорю тебе со всей ответственностью: будешь держаться за меня, на гражданке не пропадешь. Я ведь тоже увольняюсь. Уже рапорт подал.
– Как?! – вырвалось у Сергея, но окончание фразы он выкрикнуть просто не мог: – Как тоже? Я рапорт не подавал. И подавать не собираюсь!