Но если немцы действительно ворвались в окопы, надо принимать меры. Какие? Какие меры? Я мог бросить еще один ручной пулемет от Сомова, да два резервных ружья ПТР, да двух часовых. Вот и весь мой резерв, все, чем я мог маневрировать. Но разве этого достаточно?
— Хайкин! Хайкин!.. — хрипел Шубный.
Молчал Хайкин. А может быть, взять людей от Сомова, петеэровцев, снять часовых с КП и самому ринуться туда? Нет, это тоже не годится. Я не знаю, что у них произошло, не знаю, что может случиться через минуту, через секунду на других участках. Уйдя с КП, я потеряю управление не только этим взводом, но и всей ротой.
— Вызывай батальон! — крикнул я Шубному.
— Батальон на проводе.
Я взял трубку. У телефона был начальник штаба военный инженер Коровин. В штабе уже знали, что у нас идет бой. Знали об этом и в дивизии. Это Кучерявенко, оказывается, распорядился «подключить» ко мне артдивизион. Коровин сообщил, что генерал выслал ко мне на машинах взвод автоматчиков. Я воспрянул духом. Автоматчики должны прибыть с минуты на минуту. Мы, конечно, с их помощью быстро восстановим положение и, если немцы действительно ворвались в траншеи, вышвырнем их оттуда. Но неужели уже нет в живых ни Лемешко, ни Фесенко, ни Важенина и уже где-нибудь валяется, ставшая ненужной хозяину, обгорелая трубка Панкратова, а добродушный неудачник Трофимов в последний раз развел руками, проговорил: «Гляди-ка, а меня, кажись, опять ранило. Или навовсе убило?»
…У Лемешко, как это выяснилось позже, случилось вот что. Как только немцы перенесли огонь своей артиллерии в глубь обороны, солдаты выбрались из укрытий. Только санинструктор Хайкин остался в блиндаже возле телефона. Взвилась ракета: ночь раздвинулась, стало ослепительно светло, и солдаты увидели немцев, подползавших к окопам. Сержант Фесенко кинулся к станковому пулемету, выкатил его на открытую площадку, перезарядил, но… выстрелов не было. В спешке, волнуясь, он неровно передернул ленту, и пулемет не сработал. Взлетела вторая ракета, третья. Немцы уже близко, бросок — и они будут в траншее. Фесенко схватил противотанковую гранату и, пока Трофимов устранял задержку, заорав что есть силы: «Немцы-и!» — швырнул гранату на бруствер, схватил вторую… Гранат под руками было достаточно, а тут наконец ударил перезаряженный пулемет.
Лемешко стоял в центре окопа, возле входа в блиндаж, пускал ракеты. Он увидел: фашисты ползли к окопам с трех сторон. Справа уже ухали гранаты, свирепо стучал «максим». Рядом с Лемешко заработали еще два пулемета, но слева стрельбы не было слышно.
— Огонь, огонь! — кричал Лемешко. — По фашистам, огонь!
Он бросился на левый фланг — и вовремя: навстречу ему бежал Ползунков. Наткнувшись на командира, задыхаясь, Ползунков шептал: «Немцы, немцы, немцы…» Он с перепугу даже кричать не мог: охрип. Лемешко схватил его за плечи, встряхнул:
— Назад!
На бруствер, туда, где лежал ручной пулемет, брошенный Ползунковым, вскарабкался немец с автоматом в руках, встал во весь рост, готовясь спрыгнуть в траншею. В руках у Лемешко была все та же ракетница. Не долго думая, он прицелился и выстрелил в лицо фашисту. Тот, опаленный, ослепленный ракетой, выронил автомат, схватился руками за голову и, дико завизжав, повалился навзничь. Лемешко подтолкнул Ползункова к пулемету, приказал:
— Огонь, мать твою так, огонь! — в это время увидел сидящего на дне окопа ефрейтора Огольцова. Тот сидел, привалившись спиной к стенке, уронив на грудь голову. Он был ранен. Лемешко выхватил пулемет у Ползункова, приказал: — Скорей за санинструктором! — но сам стрелять не стал: рядом уже стреляли запыхавшиеся пулеметчики от Сомова.
Лемешко медленно пошел, перелезая через обвалы, вдоль траншеи, крепко сжимая ракетницу подрагивающими от волнения пальцами.
На него уже работал весь передний край. Скрещиваясь в центре, перед его окопами летели рои трассирующих пуль — это справа и слева прикрывали его огнем станковых пулеметов Огнев и Прянишников. Шатая землю, рвались снаряды и мины — били наши батареи.
Он подошел к сержанту Важенину, станковый пулемет которого стоял в центре траншеи, немного выдвинувшись вперед. Важенин только что кончил стрелять, вытер ладонью, вымазанной сырой землей, пот со лба. Петеэровцы, сидя на дне окопа, переругиваясь, торопливо набивали ленты патронами. Рядом с Важениным стоял артиллерийский разведчик с наганом в руке.
— Как дела? — спросил Лемешко, приложил руку к кожуху пулемета и тут же отдернул ее: кожух был горяч, как поспевший самовар.
— Все в порядке, товарищ лейтенант, — ответил Важенин. (На него в этом бою пришелся основной удар врага.) Он улыбнулся: — Станковый пулемет системы Максима неприступен, пока есть в лентах патроны и жив хоть один пулеметчик. — Он помолчал, еще раз вытер пот со лба. — А мы все живы, и патронов хватит.
— Смените воду, — сказал Лемешко.
— Панкратов уже ушел за водой, товарищ лейтенант.
Лемешко молча пожал ему руку и пошел в блиндаж. По дороге встретил Макарова, который отбивал атаку немцев на правом фланге.
Как раз в это время Шубный, упорно, хотя и безуспешно, вызывавший взвод Лемешко, закричал:
— Хайкин отвечает!
Я схватил трубку:
— Хайкин, черт бы тебя драл, почему не отзывался?
— Раненого перевязывал. Вот лейтенант вошел.
— Кто кричал «хальт»?
— Никто…
Тут взял трубку Лемешко.
— Ну что, дружище, как у тебя дела?
— В порядке. Откатились.
…Сколько времени длился этот бой? Я посмотрел на часы. Была половина третьего, а артналет начался без четверти два. Сорок пять минут! А мне казалось — вечность.
XV
Наступал рассвет.
Когда я пришел к Лемешко, он стоял в накинутой на плечи шинели и вертел в руках фашистскую пилотку.
— Трофей, — усмехнувшись, сказал он и швырнул пилотку за бруствер, туда, где лежало несколько убитых фашистских солдат.
Сержант Фесенко уже лазил к ним, вывернул наизнанку все карманы, но никаких документов, если не считать порнографических открыток, обнаружить не удалось. А жаль. Документы кое-что могли бы рассказать. Даже солдатская книжка поведала бы, какая часть стоит перед нами.
— А где открытки?
— Порвали, — ответил Лемешко и сплюнул.
— Кто же все-таки кричал у вас «хальт»?
— Никто.
— Чепуха какая-то. Мне по телефону ясно послышалось, что крикнули «хальт».
Лемешко задумчиво поднял воспаленные бессонницей, усталые глаза к небу — такому чистому, каким оно только и бывает по утрам после ночного ливня, когда уйдут тучи, — поправил на плечах шинель и сказал:
— Это, наверно, Ползунков кричал. Когда Огольцова ранило, я послал его за Хайкиным, а Ползунков выговаривает его фамилию Хальткин, он и заорал в дверях… Как ты вызывал санинструктора? — обратился он к Ползункову, чистившему неподалеку от нас пулемет.
— Забыл, товарищ лейтенант, — виновато ответил тот, перестав заниматься пулеметом. — Наверно, Хальткин.
Да, наверно, так оно и было.
— Что же ты подкачал в бою? — спросил я. — Немцы-то чуть в траншею из-за тебя не ворвались.
— Виноват, испугался я. Как ефрейтора ранило, я и испугался… один… прямо на меня лезут…
— Не обстрелян еще, — снисходительно и в то же время ласково глядя на юнца, проговорил Лемешко. — Это же его первый бой был. Теперь он не подведет.
Подбежал сержант Фесенко:
— Там, товарищ капитан, под обрывом, немец лежит, сдается нам, что он живой. Еще недавно его там не было, а теперь лежит.
Мы направились вслед за ним к правому краю траншеи. Там стоял Важенин, высунув перископ, всматривался.
Метрах в двухстах от нас, на другом краю оврага, находился немецкий дзот. С нашей стороны спуск в овраг был пологий, с немецкой — крутой, почти отвесный, весенняя вода подмыла землю, она осела, оползла, оборвалась у края. Там, под обрывом, ткнувшись лицом в песок, выбросив вперед руки, лежал немецкий солдат.
— Я все время смотрел в ту сторону — никого не было, — стал торопливо, с таинственным видом объяснять Фесенко, — а как только сходил воды попить, вернулся, гляжу — лежит. Приполз, стало быть, а дальше сил не хватило.
Взять «языка», даже раненого, было бы неплохо. Однако сейчас не стоило и думать об этом. Фашисты следили за нами и даже по перископу стреляли из пулемета.
— Не упускайте его из виду, — сказал я. — Ночью мы его возьмем.
— Кто пойдет за ним? — спросил Лемешко.
— Я разведчиков вызову.
XVI
Они должны были прийти засветло, чтобы сориентироваться. Так, во всяком случае, говорил начальник штаба батальона. Пленного потребовали доставить прямо к Кучерявенко. Однако наступила ночь, а разведчиков все не было.
— Слушай, капитан, может, мы его сами утащим? — предложил Макаров.
У меня, признаться, тоже мелькнула такая идея, но кого послать? За немцем, конечно, должен пойти кто-то из третьего взвода. Предположим, это будет сержант Фесенко, человек опытный, смелый и ловкий. Но больше от Лемешко никого не возьмешь, у него и так народу в обрез. Я посмотрел на Ивана Пономаренко.
— Как, Иван, насчет того, чтобы немца притащить?
— Того, шо раненый?
— Да.
— Зараз. Кто ще пийде?
— Фесенко.
— И Мамыркан, — подсказал Иван. — От мы его утрех зараз дотащим.
Я задумался: Мамырканов… Впрочем, это был уже совсем не тот Мамырканов, который прибыл к нам когда-то. Я до сих пор глубоко убежден, что даже хорошо обученный в тылу боец лишь тогда становится настоящим солдатом, когда «пооботрется» среди бывалых фронтовиков, поживет на переднем крае. Мамырканов именно «пообтерся». Как мужественно держался он прошлой ночью под артобстрелом!..
— Пойдет Мамырканов. Вызови его ко мне.
Иван, очень довольный за своего друга и воспитанника, помчался в землянку связистов, где жили часовые КП. Скоро Мамырканов, заспанный, стоял возле моего стола, щурился, склонив голову набок.
— Так что, Мамырканов, пойдешь за «языком»?
— Есть, товарищ капитан, пойти за «языком»!
— А как ноги? — улыбнулся Макаров.
Мамырканов посмотрел на свои ноги, пожал плечами:
— Уже не трещат, что такое?
— Ну, собирайся, живо, — говорит Макаров. Через несколько минут он уводит Ивана и Мамырканова, вооруженных автоматами, гранатами Ф-1 и ножами, во взвод Лемешко. Вызываю минометчиков, приказываю Ростовцеву быть готовым прикрыть отход нашей группы. Веселков с новеньким артиллеристом уходят к рациям подготовить на всякий случай свои батареи. Пулеметы Прянишникова тоже будут прикрывать наших лазутчиков.
Макаров сообщает, что они поползли.
— Как немец? — спрашиваю его.
— Нормально: светит, стреляет.
— Пусть Лемешко постреливает над ними. Как спустятся в овраг, пусть над их головами постреливает.
— Это мы делаем.
Выхожу на улицу. Еще темно. На переднем крае слышится обычная ночная перестрелка. Изредка взлетают ракеты. Где-то выстрелила пушка. Настораживаюсь. Нет, это не у нас, а в стороне, у правого соседа. Даже едва слышно, как разорвался снаряд. Далеко. Смотрю на часы. Возвращаюсь в блиндаж, вызываю третий взвод, спрашиваю, как дела. Отвечает Лемешко:
— Все пока нормально, еще не вернулись.
— Следите внимательнее.
Снова выхожу на улицу. Курю папиросу за папиросой. Рядом стоит часовой. Молчим. Прислушиваемся. Кто-то, спотыкаясь, скатывается в овраг с противоположной стороны. Шуршит стронутая каблуками земля.
— Стой! Кто идет? — вскидывает винтовку часовой.
— Разведчики, — слышится из темноты.
Подходит тот самый щеголеватый лейтенант, сзади толпятся разведчики.
— Где вы пропадали? — спрашиваю их.
— С дороги сбились.
— Вы мне не нужны. Отправляйтесь обратно.
Наступает молчание. Нарушает его выскочивший из блиндажа Шубный.
— Товарищ капитан, немца принесли!
Бросаюсь к телефону. На проводе Макаров, голос у него торжественный.
— Немец доставлен. Ранен в грудь. Очень истек кровью. Хайкин делает перевязку.
— Быстро на носилки — и в тыл.
Вызываю штаб батальона, прошу выслать к минометчикам санитарную машину.
Командир разведчиков стоит в дверях.
— Мы могли бы захватить немца с собой, — просительно говорит он.
— Вы его захватите сперва там, — киваю я в сторону переднего края.
— Мы же сбились с дороги, и вообще…
— И вообще уходите отсюда с глаз долой. Вы что, первый раз шли ко мне, что сбились?
Лейтенант, круто повернувшись, уходит. И тут же в блиндаж врываются возбужденные сержант Фесенко, Иван, Мамырканов.
— Задание выполнено, — докладывает Фесенко. — Пленный отправлен в тыл.
Поднимаюсь из-за стола, иду к ним навстречу.
— От лица службы благодарю вас за отличное выполнение задания.
— Служим Советскому Союзу! — отвечают они.
Громче и старательнее всех произносит эту торжественную фразу Мамырканов. У него такое радостное, сияющее лицо! Я жму им руки и, сам того не желая, крепче всех Мамырканову. Милый, чудесный Мамырканов! В какого славного боевого солдата превратился он за это время!
— Я его заберу отсюда на батарею, — вдруг говорит Веселков, словно отгадав, о чем я думаю. — Молодец солдат!
— Правильно, забирай, — соглашаюсь я.
XVII
По условному сигналу — разрыву бризантного снаряда — ударила наша артиллерия. Несколько секунд стоял все нарастающий рев пушек, потом у фашистов начали гулко рваться пролетавшие над нами с характерным шипящим свистом снаряды, а когда в небе очень низко, наверно даже ниже, чем снаряды, тройками понеслись штурмовики, то наши сорокапятимиллиметровые пушки, выдвинутые в боевые порядки, только беззвучно и азартно подскакивали, а их выстрелов совсем не было слышно, хотя они все время вели беглый огонь по фашистским дзотам.
Массированная обработка немецкого переднего края длилась сорок пять минут, а потом стало известно, что двинулась пехота. День начинался жаркий, безоблачный, артиллерийская стрельба то затихала, то разгоралась.
И прошло уже больше часа, как вступили в дело стрелковые батальоны, а Матвеево все еще было у немцев. Поступили первые неутешительные сведения. Один из батальонов попал под сильный пулеметный огонь вдоль противотанкового рва и никак не может преодолеть его, а другой, который должен был прорвать немецкую оборону в лесу, за болотом, а потом, обогнув его, ударить по Матвеево справа, занял смолокуренный завод, понес большие потери и просит помощи. Скоро запросил помощи и тот батальон, что застрял возле противотанкового рва.
Я не помню, помогли им или нет, но к двенадцати часам они все-таки прорвались в Матвеево, заняли его, и тут было приказано срочно войти в Матвеево моей роте.
Я стоял в полный рост на бруствере окопа. Мимо меня проходили пулеметчики. Они тащили коробки с лентами, ящики с гранатами и патронами и разобранные станковые пулеметы. По двое, положив на плечи противотанковые ружья, прошли гуськом петеэровцы. Потные, с расстегнутыми воротами гимнастерок, прокатили на руках противотанкисты свои сорокапятки, наверно еще не остывшие от стрельбы. Минометчики уже устраивались там, где раньше стоял Лемешко, и старшина прибыл в овраги со всем своим обозом. Потом пронеслись рысью четверки застоявшихся лошадей с дивизионками. Сзади бежали артиллеристы, и среди них был улыбнувшийся мне Мамырканов.
Матвеевский узел — довольно сложный и продуманно организованный участок обороны. Его, видно, создали с таким расчетом, чтобы отбиваться со всех сторон. Глубокие и удобные ходы сообщения были прорыты в разных направлениях и соединены меж собой, а вместо блиндажей немцы закопали в землю целые избы.
Даже при неудаче наступления мы должны были удержать Матвеево в своих руках, и я развернул пулеметные взводы, усиленные ПТР, так, чтобы была круговая оборона, а в центре поставил все пушки для стрельбы прямой наводкой. Под КП Макаров облюбовал огромный блиндаж с бревенчатыми стенами и нарами в два этажа. Когда я обошел все взводы, уточнил с офицерами их задачи и спустился в этот блиндаж, там уже попискивала рация и Шубный сопел за столом, проверяя телефонную связь. Иван доложил, что рядом обнаружен склад солдатского и офицерского обмундирования.