Мы больше не сказали друг другу ни слова и долго стояли, глядя на подбитые танки.
— Немцев там порядочно лежит, — проговорил Веселков и вдруг почти зло спросил у меня: — Скоро это кончится?
Я все глядел на танки и ничего не ответил ему.
— Ладно, — говорил он, стоя рядом со мной и, как мне показалось, совершенно не нуждаясь в моем ответе. — Мы защищаем свою землю, свою власть, мы знаем, за что идем на смерть. Наше дело правое. Не мы начали войну, черт бы ее подрал совсем! Но немцы… Они-то ради чего? Какая у них правда? Конечно, фашисты. Но не все же они фашисты! Вот майор с агитмашины приводил вчера с собой немца — какой он, к чертовой матери, фашист! Они-то чего думают, такие, как он? Ох, ненавижу я их за эту телячью покорность! «Зольдат» — этим все оправдывают. А люди гибнут. Люди! Жалко мне людей, невмоготу, понимаешь, как жалко! — Он с отчаянием махнул рукой и пошел к себе на НП.
А час спустя возобновилось наше наступление, и лугом, мимо нас, пошли танки с десантом. Вступила в бой свежая дивизия, и немцы стали отходить по всему фронту.
Когда я пришел в овраг, он был забит повозками, автомашинами, снующими взад и вперед, и сидящими с котелками в руках солдатами. Пробегали с озабоченными лицами штабные офицеры.
Я остановился возле блиндажа, в котором жил до вчерашнего дня и где теперь поселился генерал Кучерявенко. Какое-то тоскливое, щемящее душу чувство охватило меня. Вышел адъютант, поздоровался со мной и опять скрылся за дверью. Я пошел дальше, адъютант снова появился на улице и окликнул меня:
— Капитан, к командиру дивизии.
Кучерявенко сидел за столом, завтракал.
— Садись, — сказал он и внимательно оглядел меня красными от бессонницы глазами… — Что невесел?
— Друзей потерял.
— Тяжко? — спросил генерал.
— Тяжко.
Где-то там, наверху, подвывая, гудел самолет.
— «Гама», — сказал адъютант, выглянув в дверь.
Я вышел на улицу. Высоко в небе медленно плыл большой итальянский самолет. В овраге все замерло. Люди, задрав голову, следили за самолетом. Кое-где начали стрелять в небо из винтовок. Самолет проплыл над оврагом, развернулся и, снизившись, пошел на второй заход. Все стояли и смотрели, как он летит над нами, и, когда из него выбросили ящик, а из ящика посыпались гранаты, никто сперва ничего не понял, и лишь когда гранаты стали рваться в овраге, люди кинулись врассыпную, стали требовать носилки. Самолет медленно улетел. Где-то кричали:
— Скорее врача! Убило начальника агитмашины!
«Зачем врача, если убило?» — подумал я, пошел вдоль оврага и скоро увидел агитмашину. Возле нее на земле сидел Август в своем новеньком обмундировании и порыжелых, ушитых проводом сапогах, а рядом лежал майор Гутман, неловко подогнув под себя руку. Из глаз Августа катились слезы, он по-детски всхлипывал и гладил ладонью черные вьющиеся волосы майора.
— О, майн готт! Майн готт! — шептал Август. Он казался очень одиноким сейчас. Я огляделся. Солдаты, столпившись вокруг, молча смотрели на эту печальную картину. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступает горячий комок: вот и еще одна жертва, еще одна прерванная молодая жизнь.
Иван уже разыскивал меня. Поступило распоряжение из штаба батальона двигаться дальше. Через несколько минут в голове ротной колонны я уже шагал навстречу новым боям и новым испытаниям.
Часть вторая
Поединок
I
В первую минуту я ничего не почувствовал, не увидел и не услышал, как разорвался снаряд, а только упал на бегу, словно споткнулся, и, попытавшись вскочить, снова ткнулся лицом в землю. И никакой боли, только стало нестерпимо горячо животу. У меня до сих пор такое ощущение, что сперва меня ранило, а потом уж разорвался снаряд.
Я очнулся в повозке. Было по-осеннему пасмурно, накрапывал дождь, меня укрыли с головой плащ-палаткой; я слышал, как возле повозки суетились, тревожно переговариваясь вполголоса, люди, с едва сдерживаемой нетерпеливой яростью распоряжался, тоже вполголоса, старшина Лисицын:
— Быстро! Живо! Дементьев, осторожнее, когда через канаву будешь переезжать. Давай быстрее, тюлень неповоротливый!
Потом повозка, слегка скрипнув, качнулась. Это в моих ногах примостился ездовой Дементьев, чмокнул губами, испуганно, торопливо сказал:
— Но, милые, вперед! — И повозка мягко покатилась по давно не езженному, заросшему травой проселку, по которому еще полчаса назад я шел совершенно здоровый и не думал, что такое несчастье может случиться со мной.
Я успел подумать, что Дементьев, наверное, сидит на самом краешке, ему неудобно, хотел сказать, чтобы он подвинулся и уселся как следует, но опять потерял сознание.
Снова я очнулся уже в деревенской избе. Был вечер. Мои топчан стоял напротив русской печи, в которой потрескивали жарко горевшие дрова. Мне показалось, что меня сейчас затолкают в огонь ногами вперед и сожгут, и я с ужасом зажмурился и, кажется, заплакал от обиды, бессилия и жалости к себе…
Пролечился я почти полгода и потом попал в резерв фронта. Среди нас встречались такие офицеры, которым нравилось валяться на нарах в резерве. Мы их называли сачками. Не знаю, откуда пошло это слово, но оно как-то очень хлестко и метко характеризовало лодырей и бездельников. Мне уже через неделю надоело в резерве, хотелось работать, было неловко, что я, молодой и здоровый, даром ем хлеб, и поэтому, когда предложили поехать в пограничный полк на должность начальника заставы, я, не задумываясь, согласился: какая-никакая, а работа!
Когда все документы были оформлены и пришла пора прощаться с соседями по нарам, у меня вдруг защемило сердце: «А не свалял ли я дурака?» Натолкнул меня на эту печальную мысль один долговязый, нескладный парень из сачков. Прощаясь со мною, он желчно, со злорадством сказал:
— Ловко вы пристроились, капитан.
— Как это «пристроился»?
— А так. Какие сейчас у пограничников задачи на фронте? Проверяй в тылу документы у проезжих — всего и делов. Ловко.
Этот сачок валялся на нарах в резерве четвертый месяц и, кажется, проявлял необыкновенную изворотливость, как только возникал вопрос о назначении его в действующую армию.
Я тогда ничего не ответил ему, но сомнение закралось в душу и стало потихоньку отравлять меня своим ядом. Однако что знал я о пограничных войсках? Да ничего. Пограничников я иногда встречал на фронтовых дорогах или в поездах, идущих к фронту, и действительно все время за одним и тем же занятием: проверкой документов. Не свалял ли я в самом деле дурака, что согласился сменить беспокойную, трудную жизнь офицера переднего края на тихое, безмятежное и незаметное прозябание в тылу?
В управлении войск по охране тыла фронта со мной беседовал майор из отдела кадров. Он, кажется, был огорчен, когда узнал, что в пограничных войсках я до этого не служил и имею совершенно смутное представление об их задачах. Я был огорчен этим не меньше его и чувствовал себя очень виноватым перед ним. Хотелось сказать этому усталому, с бледным, нездоровым лицом человеку:
— Виноват. Простите меня, пожалуйста.
Он счел необходимым ввести меня в курс дела.
— Пограничные полки по охране тыла действующей армии, — скучным, усталым голосом начал он, глядя в окно, которое находилось за моей спиной, — возникли в ходе Отечественной войны из пограничных отрядов или на опыте боевых действий этих отрядов. Фашисты воюют не только танками и авиацией. Для достижения своих гнусных целей они прибегают к любым методам, и самый опасный и коварный из них есть разбойничий метод ведения войны силами шпионов и диверсантов, в задачу которых входит как-то (тут он начал загибать перед моим носом пальцы): нарушение работы транспорта и коммуникаций Красной Армии — раз; организация диверсий, взрывов и убийств, чтобы внести перебои в связь фронта с тылом, — два; создание на фронте нехватки боеприпасов, продовольствия и других видов жизненно важного для успешного ведения войны снаряжения — три. Шпионы и агенты имеют также целью разведывание намерений советского командования по переброске частей и подготовке наступлений — четыре… И так далее…
Слушая его, я подумал, что он свободно может сейчас заснуть, так и не высказавшись до конца.
— Дивизии и армии, воюющие на переднем крае, нуждаются в охране своих тылов, — с упорством проповедника, обращающего бестолкового, хотя и смиренного язычника в христианскую веру, продолжал он и, не удержавшись, вдруг очень сладко, даже слегка застонав при этом, зевнул. И я понял, что ему давно уже наскучило быть в роли проповедника и наставлять таким образом всех иноверцев, прибывающих в пограничные войска. — Для охраны этих тылов и созданы наши пограничные полки, — продолжал тем временем майор. — Пограничники, первыми принявшие на себя удары немецко-фашистских полчищ в самом начале Великой Отечественной войны, идут теперь за боевыми порядками стрелковых дивизий, охраняя их тылы от вражеской агентуры и от тех последствий, которые она может нанести. Задача пограничников велика, почетна и ответственна — задушить вражескую агентуру прежде, чем она сумеет выполнить свои гнусные задачи.
Сказав все это, он вздохнул, нисколько, конечно, не веря, что я теперь достаточно просвещен, но отпустил меня со словами:
— Поезжайте в полк, сейчас туда идет попутная машина. Остальное уясните на месте.
И я отправился «уяснять остальное».
II
Попутная полуторка стояла около штаба, под березами. В кузове, прислонившись спиною к кабине и удобно вытянув ноги, в щегольских сапожках сидел на запасном скате офицер, отрекомендовавшийся капитаном Бардиным, разведчиком полка, в который я и направлялся.
Бардин — веселый и общительный человек, высокий блондин лет тридцати пяти. Из-под сдвинутой на затылок фуражки кольцами выбиваются мягкие волосы, беспорядочно падают на лоб, из-под которого смотрят на меня глубоко посаженные зоркие серые глаза энергичного, много видевшего и знающего человека.
— Вы командуете ротой? — спросил я, чтобы завязать разговор.
— Нет, я ничем не командую, — засмеялся он, показав ровные белые зубы и продолжая рассматривать меня. — Просто разведчик. Присаживайтесь.
— Просто разведчиками бывают солдаты, а вы офицер, — заметил я, усаживаясь рядом с ним на чемодан.
— Поживете — увидите. — Мое невежество в вопросах пограничной службы, очевидно, забавляло его. — Наша разведка совсем другое дело, чем общевойсковая. Мы отличаемся от нее хотя бы тем, что у нас работают одни офицеры.
В пограничных войсках Бардин служил давно, до войны был начальником заставы.
— Вот у вас в подразделении, — говорил он, когда мы тронулись, — будет человек шесть сержантов и лучших солдат с удостоверениями старших нарядов. А старший наряда — это, знаете ли, ого! Им дано право задерживать всех подозрительных лиц, штатских и военных, вплоть до полковников. А вам, как начальнику заставы, будет разрешено задерживать и генералов. Это, конечно, не значит, что вы можете задержать и посадить в КПЗ {[1]} командира какой-нибудь дивизии. Но если мимо вас в форме генерала проедет шпион и вы, вместо того чтобы арестовать его, отдадите ему честь… — тут он многозначительно подмигнул мне, как бы говоря: тогда увидите, что получится.
— А вы много шпионов задержали? — Мне хотелось получить некоторые конкретные практические сведения.
— Ну, откуда много? Было, конечно… — Он поглядел на меня тем оценивающим, пытливым взглядом, каким обычно смотрят на малознакомого человека, не зная, стоит ли быть откровенным с ним. Очевидно решив, что доверять мне можно, он продолжал: — Вот, скажу вам, до войны у меня на участке три раза переходил границу такой, знаете ли, мастер своего дела, немец Гуго Фандрих, и я не мог его взять. Знал, когда и где идет, а он все равно обводил меня вокруг пальца. Вот был поединок!
— Все-таки взяли?
Он потряс головой:
— Ничего подобного. Это только кажется, что их легко ловить. Они тоже не дураки.
Был конец мая. Солнце уже палило по-летнему, дорожная пыль неистово клубилась сзади нашей старенькой фронтовой полуторки, катившейся, пофыркивая и резко подскакивая на ухабах, мимо ярко зеленеющих полей, полусожженных деревень, тенистых перелесков под белесо-лазурным ласковым небом.
— А ведь он, подлец, наверное, где-нибудь здесь, у нас, — продолжал Бардин. — Это такая фигура, что фашисты, конечно, не станут держать его на курорте. Хотел бы я еще разок встретиться с ним да померяться силами. Авось бы и одолел.
— Может быть, еще встретитесь.
— Конечно, все может быть.
— Он каков из себя?
— Так я его ни разу не видел. Известно, что он числится у немцев специалистом по России, превосходно знает нашу страну, язык наш, обычаи и шпионом работает давно, лет двадцать пять. Матерый шпионище, одним словом.
Разговаривая так, мы тогда и не предполагали, что нам обоим придется скоро встретиться с этим «специалистом по России».
III
Прошло еще больше суток, пока я добрался до своей заставы: оформлял документы в штабе полка, ждал попутную машину в батальон, знакомился там с командованием. С заставы для меня выслали повозку.
— Сам старшина за вами приехал, — сказали мне в штабе батальона. — Артист! Служит он у нас недавно, месяца три, а проявил себя на весь полк чуть ли не с первого дня. Был как-то смотр конского состава. Решали, чьи лошади лучше в полку. Что сделал этот старшина с лошадьми, можете отгадать?
Я пожал плечами.
— Протер их бензином перед смотром, и они у него блестели так, что ни один самый белоснежный платок не запачкался и комиссия единодушно признала их самыми лучшими. А потом пришлось отменять.
Мне показалось, что от этой цыганской истории попахивает чем-то очень мне знакомым. И действительно, я даже не могу описать удивления работников штаба, когда мы с зашедшим за мною, старшиной обнялись и трижды, по-русски, расцеловались. Это был не кто иной, как мой старик Лисицын.
— Ну, капитан, теперь у нас дело пойдет, — пообещал мой старик, когда мы, развалясь в повозке на свежей, только что подсушенной, душисто пахнущей траве, покатили на заставу, до которой было целых восемнадцать километров.
— Как ты попал сюда, старик?
— А после ранения. Меня миной чуть-чуть пришибло в ногу. Ничего, вылечили за какой-нибудь месяц, плясать можно. Моя жена пишет в госпиталь: ты бы, мол, учиться на курсы какие-нибудь подался. Сына, пишет, вон, ранило, так он на курсы младших лейтенантов после госпиталя поехал и теперь офицер, а ты как был всю войну старшиной, так и остался, никуда тебя не выдвинули. Мне, мол, за тебя перед соседями стыдно.
— Что же ты ей ответил?
Он снял пилотку, почесал свой седой ежик.
— Дура, говорю, баба. Еще нету таких курсов, куда бы мне, старому, поехать. А соседям скажи, что старшина в роте — это то же, что генерал в дивизии, только рангом пониже да властью пожиже. Правильно написал?
— Правильно, — смеюсь я. — Как это ты с лошадьми попался?
— Вот, черт, уже известно, — с восхищением говорит он. — Да я никогда бы им не попался, если бы не ездовой. Был у нас такой солдат — трепло, ужас. И на руку не чист, махорку воровал. Ну, отправили его от нас куда подальше, а он взял да и про лошадей рассказал. Это же давно было, как только я пришел сюда. Только принял хозяйство — смотр, а на лошадей смотреть страшно. Ну я, чтобы выйти из положения, и протер их бензинчиком. Э, да черт с ним, с этим делом! Я, командир, забыл сказать, у нас ведь и Иван Пономаренко на заставе, тоже вместе со мной прибыл. Вот-то он обрадуется!
Этот день был для меня воистину днем неожиданных встреч.
— А он-то как?! — воскликнул я.
— Да тоже в одном госпитале лежали. Теперь вот шпионов ловим.
— Много поймали?
— Вообще-то при мне задержали человек тридцать всяких там бездокументников, а один, кажется, попался, паразит, настоящий. Младшим лейтенантом прикидывался. Нам теперь надо ухо востро держать. Ну да мы, командир, и здесь с тобой не пропадем, верно?