Геннадий Падерин
Цветы Солдатского поля
Солнце не щадило себя.
Впрочем, как и полагалось в этих местах этой порой: на сталинградской земле дозревал июнь.
Надо думать, жара не мучила бы столь сильно, будь на нем вольная, с открытым воротом рубашка, а не этот глухой китель. Парадный маршальский китель с полной выкладкой орденов. Тяжелый, как средневековая кольчуга.
И еще — фуражка, тоже плотная и тяжелая, с массивным, окантованным бронзой козырьком.
— Спечетесь, товарищ маршал, — предупредительно озаботился водитель гостевой «Чайки», одновременно демонстрируя свою распашонку. — По этакой жаре — самое бы то.
Маршал покивал, соглашаясь, но ничего не сказал. Как за несколько минут перед тем ничего не сказал по этому же поводу работникам здешнего обкома партии, вызвавшимся сопровождать в поездке.
Да и можно ли всем объяснить, что парадный китель сегодня — не стариковская причуда! И надо ли объяснять? Бывают вещи, которые должны приниматься без объяснений.
Вот не спрашивают же, чего ради носится он с букетиком цветов, собранных накануне за городом, на Солдатском поле, и бережно завернутых теперь, стебелек к стебельку, в смоченный водою носовой платок…
Прошел, опираясь на массивную трость, к машине, затиснул большое свое тело на заднее сиденье; снял фуражку, положил в нее цветы и, расстегнув воротник, дотянулся рукой до плеча водителя:
— Как зовут-величают, сынок?
— Петром, товарищ маршал, — с готовностью откликнулся тот. — По отцу — Андреич.
— Вот и познакомились, Петр сын Андреев, — достал второй платок, промокнул залысины. — Маршрут известен?
— Мне сказали, на курган доставить…
— Если не возражаешь, сперва к мельнице, а вот после того — к кургану. Не на курган — к кургану.
Моложавый адъютант в чине полковника, занявший место рядом с водителем, скосил на маршала просящие глаза:
— Может, все же…
— Опять ты, Анатолий Иваныч, за свое? — отмахнулся маршал и пояснил водителю: — Полковник, видишь ли, уговаривает подняться на курган в машине.
Водитель, однако, принял сторону адъютанта:
— Это ведь только кажется, товарищ маршал, будто — вот она, вершина…
— По-твоему, я впервой на курган собрался?
— Раз на раз не приходится, раскочегарило сегодня — сами видите. Семь потов сойдет пешком-то. А я бы вас — и эхх!
— Для того и бетонка, между прочим, на вершину проложена, — вставил адъютант.
Маршал молчал, с добродушной улыбкой поглядывая на одного, на второго. Тогда водитель пустил в ход самый неотразимый, в его представлении, аргумент:
— Даже туристы, если в годах…
— Я не турист! — отрубил маршал, сдвигая кустистые брови. — Пока ноги ходят, такого себе позволить не могу.
Откинулся на спинку сиденья, усмехнулся:
— Да и потом, какие мои годы? Подумаешь, девятый десяток разменял!
И, чуть помедлив, поставил своим глубоким басом точку в затянувшейся дискуссии:
— Двинулись!
В сопровождении обкомовской машины обогнули площадь и в общем потоке городского транспорта перелились в горловину улицы, проложенной по-над берегом Волги. Мимо потянулись магазинные витрины с многоэтажьем квартир над ними.
Маршал скользил взглядом по выставленным в витринах телевизорам, коврам, холодильникам, сервизам, по зазывным улыбкам манекенов, по деловитому многолюдью на тротуарах и невольно возвращался памятью к маю 1943 года, когда Сталинград посетил мистер Дэвис, высокопоставленный гость из США, — возвращался памятью к его словам: «Этот город мертв. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым…»
И еще вспоминался деловой совет западных специалистов — не тратить сил на восстановление порушенных сталинградских кварталов, оставить руины, как они есть, а новый город поднимать в стороне от них. В соседстве с ними. Дескать, затрат будет вполовину меньше.
Они, эти специалисты, надо отдать им должное, умели считать деньги. Но одними ли деньгами жив человек! Города на Руси во все времена, включая и сочащееся кровью Чингисово лихолетье, не уходили от родных погостов, не покидали руин, вновь и вновь поднимались на фундаментах, заложенных и освященных предками. Не в этом ли символ неистребимости русского духа!
Машина вырулила на прислонившуюся к Волге небольшую площадь, после Победы названную Гвардейской. Открылся, как в кино, кадрик реки с караваном медлительных барж на стрежне и темнеющей далеко за ними полоской низкого берега; в следующее мгновение все заслонилось башнеподобным сооружением из серого бетона, занявшим добрую треть площади.
Водитель сообщил тоном экскурсовода:
— … а здесь разместится музей-панорама Сталинградской битвы. Специально под это дело соорудили. — И сбавил на всякий случай скорость. — Выходить будете, товарищ маршал?
Маршал не ответил. Его внимание не задержалось на будущем музее, обошло стороной — сосредоточилось на мертвом остове пятиэтажного кирпичного здания, зиявшего пустыми глазницами окон на самом краю берегового откоса.
Старинная кладка полуразрушенных стен была иссечена тысячами пуль и осколков, щербины в кирпиче казались политыми кровью; сквозь изуродованные оконные проемы чернели обугленные ребра перекрытий; внизу, среди кирпичного крошева и расщепленных досок, тускло отсвечивало из-под слоя пыли битое стекло.
Когда-то в этих стенах день и ночь хруптели жернова — то была главная кормилица предвоенного Сталинграда; войну она встретила под вывеской: «Мельница № 3 им. К. Н. Грудинина». Вывеску снесло взрывной волной на пятые сутки осады, саму постройку, как ни лютовал враг, снести не удалось — ей выпало стать одной из опорных точек обороны. Одним из бастионов, о которые пообломались клыки отборных частей вермахта.
— Выходить будете, товарищ маршал? — повторил водитель, ставя ногу на тормоз.
Маршал, не отрывая глаз от бывшей мельницы, отрицательно покачал головой.
— На обратном пути, разве что.
Адъютант, тоже поглощенный зрелищем руин, произнес в раздумье:
— Все же умно поступили, что не стали… оставили, как есть.
— Память же! — горячо вступил водитель. — Не стенд в музее — зримая память.
— И памятник, — глухо проговорил маршал; покашлял, добавил еще глуше: — Какие тут ребятушки-братушки полегли!..
Машина миновала израненное здание. Опять ненадолго открылась манящая синь реки со знакомой цепочкой барж, потом водитель круто положил руль влево, через короткое время — вправо, и перед глазами снова замельтешили обвешанные балконами дома, запестрели магазинные витрины.
Сморенная жарой улица убегала-звала к высившемуся впереди Мамаеву кургану. Там, на самом его темени, поросшем травой, стояла босая, простоволосая женщина, и рука ее, вскинутая над головою, сжимала древний русский меч. Она стояла, изваянная в камне, на высоком просторе, на ветру — притягивала к себе взгляд из дальнего далека.
Потеснив адъютанта, маршал придвинулся из-за его плеча к лобовому стеклу, ревниво оглядел через него всю статую: не порушило ли чего безоглядное время? Все в ней, от постамента до уткнувшегося в облако кончика меча, было знакомо еще по наброскам, по эскизам Вучетича; потом, уже в готовом виде, маршал принимал Мать-Родину, как назвал свое создание скульптор, в составе Государственной комиссии. Ее и весь мемориальный комплекс, сооруженный на кургане.
Подъехали к подножию кургана — тому месту, откуда начиналась широкая лестница, ведущая на первый уступ. Адъютант поспешил наружу, проворно распахнул заднюю дверцу, помог выбраться маршалу.
— Не суетись! — выговорил маршал, принимая тем не менее помощь.
Одернул китель, потянулся было к воротнику, но, поколебавшись, сделал себе послабление — оставил его расстегнутым; фуражку с букетиком положил на согнутую в локте руку, в другой руке привычно зажал набалдашник трости.
— Двинулись?
Остались позади первые три десятка ступеней. На площадке маршал склонился над тростью, едва не касаясь грудью набалдашника, постоял так, хватая ртом знойный воздух. Распрямившись, промокнул платком лицо, шею, сказал, ни к кому не обращаясь:
— Немного не рассчитал. Взял темп выше возможностей.
До этой минуты никто не решался лезть ему на глаза, теперь подал голос адъютант:
— Может, вернемся? Машина — вон она…
Маршал промолчал, лишь метнул из-под тяжелых бровей сердитый взгляд; пристукнув тростью, пошагал дальше.
Подошли к искусственному озерцу, охваченному кольцом каменного парапета. В центре вздымалась над водой гранитная, с широкими затесами глыба — из нее выступала по пояс скульптура воина: волевое, исполненное решимости лицо, мускулистый торс, в одной руке — автомат, в другой — занесенная для броска противотанковая граната.
На глыбе читалось процарапанное в горячке боя:
«Стоять насмерть!»
— Не оружием мы отстояли Сталинград, — негромко проговорил маршал, медленно обходя монумент по кругу, вдоль усыпанного цветами парапета, — не оружием — силой духа. Беспримерной силой духа. За это Мамаев курган и был назван Главной высотой России.
Позади монумента начинался многоступенчатый лестничный марш, огражденный с обеих сторон каменными стенами с рельефным изображением сталинградских руин — полуразрушенной, исклеванной осколками кирпичной кладки, перемежаемой мертвыми бельмами оконных провалов, сорванными с петель дверьми, покореженными балками, торопливыми солдатскими автографами… На фоне истерзанных строений бугрились фигуры бойцов — с оружием в руках, в напряжении схватки.
Включилась магнитофонная запись, имитирующая звуки боя. Маршал тронул за рукав адъютанта:
— Анатолий Иваныч, будь добр, попроси: пусть уберут.
Нет, он не мог сказать худого об этом музыкальном сопровождении — все было сделано с тактом и большим искусством. Просто сейчас хотелось остаться наедине с другими звуками. Звуками, какие жили в нем самом.
Жили с тех кромешных дней, когда разрывы бомб и снарядов, сотрясавшие курган, воспринимались всего лишь как фон, пусть поминутно грозящий гибелью, но все равно фон, а главным, жизненно важным было: «Я — ВИЧ, я — ВИЧ, отзовитесь!..»
Осиплые голоса дежурных связистов, ни на час не умолкавшие под сводами штабной землянки, стали в том аду частью бытия, частью его существа. Он и сейчас, спустя десятилетия, просыпается ночами не у себя дома, а тут, в своем фронтовом обиталище, заглубленном в береговом откосе у подножия кургана, просыпается от принесенной из тайников подсознания незарубцевавшейся тревоги: почему замолчала рация?..
Поднялись на площадь Героев. Маршал отверг предложение отдохнуть, направился к выстроившимся в ряд скульптурным композициям — воплощенному в камне мужеству защитников непокорившегося города.
Обошел, одну за другой, все шесть групп каменных фигур; миновав последнюю, обернулся, постоял, горбясь, с невидящим, опрокинутым в прошлое взглядом. Наконец позвал одними губами:
— Двинулись!
Подошли к основанию врезанной в склон широкой стены — она подпирала бетонной спиной расположенную выше площадь Скорби.
Путь туда был проложен через подземный переход и дальше — по залу Воинской Славы. Запрограммированный путь. Маршал, однако, отринул его — повернул перед самым туннелем влево и, сопровождаемый шелестом недоумения, стал подниматься в обход зала. По наружной лестнице у опорной стены.
Подъем не потребовал больших усилий, маршал и здесь не стал отдыхать: ступив на площадь, тотчас пошагал, пересекая ее, к вершине кургана.
До вершины оставались считанные метры. Какие-нибудь полторы, от силы две сотни метров. Туда по спирали, охватившей взлобок кургана, тянулась асфальтовая дорожка.
Спираль раскручивалась до самого постамента, на который опиралась босыми ступнями женщина с мечом во вскинутой руке. Сколько бы маршал ни всматривался в нее, не мог заставить себя поверить, что это вдохновенное творение — из той же незамысловатости, из какой и постамент: железобетон! Восемь тысяч тонн безликой массы, переосмысленной в ладонях скульптора.
В гневной стати воительницы, в зовущем развороте головы, в полете рук, даже в накидке, как бы подхваченной степным ветром, было столько жизни, что казалось: она приостановилась на вершине лишь на миг, приостановилась, чтобы только перевести дыхание, и сейчас, вот сейчас покинет бетонную опору — вновь устремится на врага, увлекая за собою гвардейские полки.
Подчиняясь извивам спирали, одолели последние метры, остановились в тени постамента. Издали, в сравнении с фигурой женщины, взметнувшейся на высоту 17-этажного дома, постамент представлялся едва обозначившейся над землею плитой. Вблизи открывалось: плита в три человеческих роста.
Маршал прислонил к ней трость, придирчиво оглядел букеты цветов у ее основания. Почетную вахту несли изысканные гладиолусы, аристократичные каллы, кокетливые хризантемы, знающие себе цену георгины… С уважительностью, но решительно потеснив цветочную элиту, маршал освободил место для принесенного с собой букетика — незатейливых ромашек вперемешку с метелками ковыля.
Возложив цветы, вскинул голову, нашел глазами высоко над собой каменное лицо женщины:
— Это, мать, не с клумбы — с Солдатского поля.
Отступил на шаг, одернул привычным движением китель, надел фуражку, столь же привычно проверив ребром ладони положение козырька, и, расправив плечи, отдал честь.
Постоял с минуту, потом позволил себе вновь расслабиться, потянулся за тростью. Адъютант опередил его — подхватил трость и, подавая ее, предложил:
— У меня минералка с собой. Открыть бутылочку?
Маршал поглядел непонимающе, а когда смысл сказанного достиг сознания, пробурчал, поморщившись:
— Или мы на пикнике?!
Спустились на площадь Скорби. Ее довольно большой прямоугольник, опекаемый опорной стеной, нес на одном конце зал Воинской Славы, на противоположном — скульптуру Матери, склонившейся на берегу искусственного водоема над погибшим Сыном.
Маршал остановился перед Скорбящей Матерью и, как только что наверху, подструнил себя, взял под козырек. И долго стоял так, глядя со стиснутым сердцем на охватившую Сына скорбно-ласковую, натруженную руку Матери, что вынянчила всех Сыновей России, отнятых войной. Вынянчила и проводила — нашла силы проводить — в последний путь.
Отсюда направились, обнажив головы, в зал Воинской Славы.
В центре громадного круга поднималась над каменными плитами пола — словно проросла сквозь них — отлитая из чугуна рука с зажатым в пальцах раструбом светильника. Негасимое пламя Вечного Огня рвалось, расплескиваясь, к шатровому потолку.
Свод его опирался на высокие, облицованные гранитом стены. На стенах, по всей гигантской окружности, теснились, взбегая под потолок, колонки имен — одна подле другой в нескончаемой, гнетуще-нескончаемой последовательности.
Одна подле другой — золотом на темно-вишневом граните. В нескончаемой, сдавливающей сердце последовательности.
Маршал спустился к светильнику, охватил отсюда взглядом золотые имена. Колонки имен.
Колонны Героев, шагнувших со смертного рубежа в бессмертие.
На минуту все они, вчерашние однополчане, представились ему в живом строю — море голов, море штыков, выставленные вперед автоматы, зажатые в кулаках «лимонки»…
— Я — ВИЧ, отзовитесь! — вырвалось у него.
И тотчас под гулким шатром потолка плеснулось тысячеголосое:
— Здра… жел… тов-щ командарм!
Вздрогнул, огляделся.
Сопровождающие не решились последовать за ним к Вечному Огню, стояли с обнажёнными головами поодаль. Адъютант, перехватив взгляд маршала, посунулся навстречу, но маршал сделал упреждающий жест, сам подошел к группе.
— Чилиец Неруда, — сказал он секущимся голосом, — Пабло Неруда назвал Сталинград орденом Мужества на груди Земли. Большой кровью полит этот орден!
А перед тем, как возвратиться на площадь, когда уже покидали зал, приостановился и, обернувшись к Вечному Огню, снова вызвал в воображении тысячеголосый всплеск:
— Здра… жел… тов-щ командарм!
— Прощайте, ребятушки-братушки! — прошептал, выходя на солнце.
Адъютант отделился от группы: