Цены на труд в стране, пораженной чумой, росли год от года, но королевский ордонанс под угрозой тюремного заключения запрещал повышать их сверх уровня, существовавшего еще до «Черной смерти». Строгость закона обернулась его бессилием. Каждый, кто не сидел на своем земельном наделе, фактически превращался в крепостного, обязанного безотказно работать в любом маноре, где только требовался наемный труд. Но одно дело — впрячь в ярем бессловесную скотину, иное — свободнорожденного англичанина. И пошла охота по всей стране на двуногого зверя, кровавая ловитва по деревням, кабакам и дорогам. Результаты ее не оправдали ожиданий. Даже маноры, принадлежащие королю, охватило повальное бегство. Зверь уходил от улюлюкающих загонщиков, как и свойственно лесной твари. Люди снимались с насиженных мест целыми деревнями и отправлялись в неведомые странствия, разбредались по городам, таились в пещерах и чащах лесных, укрывались в болотах.
Нельзя заставить из-под палки надрываться на чужой ниве. Без заботы и ласки не прорастает зерно в борозде, не дают приплода стада и даже вечная труженица пчела не собирает с цветка нектар. Сохнут травы, не дождавшись покоса, с жалобным стуком падают просверленные червем плоды, в труху превращается хворост лесной.
На горе у Трех крестов, поставленных безымянным отшельником, сошлись двенадцать грешных апостолов: Джон Цирюльник из Кента, Джон Каменщик из Нортгемптона, капеллан Джек эт Ли из Сомерсета, лондонский оборванец, йомены из Эссекса и Суффолка, ремесленники и вилланы из разных графств. Кто прилег на травку, кто сбросил котту и грелся на солнышке, сидя на пеньке. Лишь один виллан, одноглазый, зачем-то забрался на ветку старого дуба и укрылся в листве, уныло качая длинными худыми ногами, обутыми в остроносые башмаки.
Тень от воткнутого в землю посоха медленно укорачивалась. В ожидании прошло более часа, прежде чем где-то внизу раздался условный свист. Люди, и без того не слишком разговорчивые, сразу подобрались, насторожились.
— Вот человек, который хотел говорить с вами, — йомен Уильям Хоукер вывел на поляну широкоплечего, коренастого молодца, закутанного в зеленый с зубцами по низу упленд. Тот сбросил свою потрепанную накидку, прожженную летучими искрами лесных ночевок, и широкими натруженными ладонями пригладил схваченные ремешком волосы. Капелька солнца вспыхнула на потемневшем от времени образке. Затем вышел на середину, подбоченился, тронув пояс, на котором рядом с охотничьим рогом висел французский стилет, и неторопливо обвел собравшихся хмурым, все примечающим взглядом. Одним он напомнил деревенского кузнеца, другим показался похожим на вольного стрелка, а капеллан заподозрил в нем лесного брата. Незнакомец широко расставил крепкие ноги. На каждом задержался холодным, уверенным взглядом из-под насупленных кустистых бровей.
— Я давно просил кума Уила собрать вас в каком-нибудь тихом местечке, где бы мы могли спокойно потолковать, — хрипловатый, суровый голос незнакомца оказался под стать всему его облику. — Долгонько пришлось мне ждать, ну да ничего — всякая большая работа требует подготовки. Это-то нам знакомо…
— Беда у всех одна, а бедствуем в одиночку, — словно оправдываясь, подтвердил Хоукер. — Пришлось порядком побегать за вами, братья. Спасибо Джону Каменщику. Без него мы бы вряд ли смогли собраться.
— Так-так, верно говоришь, Уил, — одобрительно кивнул незнакомец. — Беда хоть и общая, но каждый борется с ней, как умеет. Лишь за себя, за свою семью, за свою общину. Один только бог за всех. Справедливо ли это?.. Как тут не похвалить Джона Каменщика за добрую помощь? У них, каменщиков, дело поставлено крепко. Общество заботится обо всех вместе и о каждом в отдельности. Неважно, где ты живешь — в Лондоне, Станфорде или Тонбридже, — всюду тебя встретят как родного, накормят и обогреют, помогут советом. Скажи-ка нам, Джон, смог бы ты без помощи братьев по цеху разыскать всех этих достойных людей?
— И думать нечего! Англия велика, — привстал Джон Каменщик. Его воспаленный лоб был обезображен свежим клеймом.
— Ни ног не хватит, ни сил… Нипочем бы нам не встретиться, если бы не подсобили добрые мастера. От графства к графству, от сотни к сотне, от деревни к деревне выводили на верный след. Да и то сказать, раньше мы бы куда быстрее спроворили. Теперь же настали такие черные дни, что и словами не высказать. Наше общество понесло особо тяжелый урон. Хватают всех без разбору. За то, что стоим друг за дружку, за нашу общую клятву, за тайные знаки, по которым узнаем братьев. Поэтому мне особенно приятно, что удалось все-таки сделать доброе дело. Теперь бы мне с ним уж не справиться. Куда я денусь с этой дьявольской меткой? На первом же перекрестке схватят. Вот и таюсь в чаще, как вор. Уж как нам, каменщикам, досталось, не приведи господь никому…
— Брат Уил верно сказал: беда у нас общая, — соболезнуя, но как бы с насмешкой покачал головой незнакомец. — Каменщики первыми добились повышения платы за труд, вот и терпят больше других. Но не за клятву, не за цеховые тайны, а за один-единственный пенни, который сумели вырвать у грабителей. Взгляните все на нашего Джона, — он повелительно поднял руку. — Вот она, расплата за прибавку. Горит буква позора, взывает к отмщению.
— Как будто одних каменщиков клеймят! — проворчал кто-то из вилланов. — Попробуй уйди из манора, так тебя живо в башню упрячут.
— Правильно, — одобрил незнакомец. — Всем плохо. Ни виллан, ни хлебопашец-хозяин не вольны искать лучшей жизни в нашей свободной стране. Нам нужно кормить детей, и мы готовы обойти полсвета ради лишнего пенса, а нас сажают за это в тюрьму. Сначала на сорок дней, потом на полгода, а ежели словят в третий раз, то не взыщи — волокут к палачу. За что, спрашивается? За недобросовестность! Это нас-то, жнецов и сеятелей, свинопасов и кузнецов, косарей и плотников? Мы трудимся до седьмого пота на нашего лорда, на церковь, на короля, и нам некогда думать про совесть. У нас ее действительно нет. Вот у сборщика налогов, готового вырвать последний кусок хлеба из нашего рта, этого добра в избытке. Словом, сиди на одном месте и не ропщи. Ты не смеешь даже мечтать о том, чтобы улучшить свое жалкое существование. Как мы дошли до такого положения, братья? Свободные англичане! На нашей стороне закон. Разве он защищает только дворян? А нас с вами — нет?
— Свободные! Ишь, нашел чем гордиться. А мы кто? — яростно выкрикнул одноглазый виллан, упруго спрыгнув с ветки. — Сервы? Тягловый скот?
— Ты не горячись, брат, — охладил его Уильям Хоукер. — Лучше расскажи про себя людям. Пусть узнают, кто ты и откуда, а там сообща и решим, как с тобой быть.
— Чего тут решать? Я такой же человек, как и все!
— Неужели кто-нибудь оспаривает это? — незнакомец удивленно огляделся. — Почему ты сидишь в стороне от всех? Здесь твои братья, такие же обездоленные, — он кивнул на старика в залатанной котте, сидевшего рядом с двумя бородатыми шропширцами. — Уверяю, что они встретят тебя как доброго друга.
— А другие? Ты сам, например? — с вызовом бросил одноглазый.
— Ты, кажется, откуда-то с юга? — спросил незнакомец.
— Я тот самый корнуэллец, который убил своего хозяина.
— Знаю твою историю, Дирк, — участливо кивнул Хоукер. — Расскажи ее людям.
— Чего уж тут, — Дирк с недовольной гримасой дернул плечом. — Мне двадцать лет, и в моей проклятой жизни нет ничего примечательного. Мой отец держал виргату в аббатстве, и за это ему полагалось работать на лорда три дня в неделю. Я говорю про обычную пору. В страду у нас трудятся по пяти дней.
— Как везде, — вздохнул старик.
— Да, как везде. И, конечно, еще дней пятнадцать в году уходят на всякие помочи. На свое хозяйство, как видите, времени остается негусто, но все же как-то справлялись.
— Еще бы! — вновь вмешался старик. — Только проку мало. Ведь раньше на барщине работали только до полудня. Зато нынче, когда за каждую отработку с тебя требуют денег, платить приходится на полный день.
— В деньгах все зло, — согласился Дирк. — Аббату, нашему лорду, мы платили безропотно. И десятину отдавали, и королевский налог… Но после Доброго парламента[59] последнее терпение лопнуло. Где взять серебро, будь оно проклято?! Видно, так уж назначено богом: одни и работают, и платят, другие только берут.
— Говоришь, богом назначено? Как бы не так! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином? — гневно спросил незнакомец. — Разве ты не знаешь слова святой правды, Дирк? Вот единственная истина, на которой стоит мир.
— Все же раньше полегче было. Община жила заодно с лордом. Мы платили ему за его землю, пока могли. Когда же сверх всего с нас потребовали еще и эти три грота, жить стало невмоготу. Отец зачах от непосильной работы, сестренка и два младших брата умерли в голодную зиму, потом и матушку прибрал господь… Я ушел, потому что не захотел брать землю. Когда меня призвали на собрание курии, я сказал, что отказываюсь.
— Это твое право, — поддержал старик.
— Хозяин и не оспаривал, но уйти из манора не разрешил. Оставил лесничим, без земли, на одних кормовых. Платья тоже не полагалось. Я родился свободным, но лорд сумел доказать, что мой прадед был сервом. Ведь слово лорда — закон.
— За это ты и убил его? — удивленно спросил Хоукер.
— Нет, не за это… Однажды он застал меня за ловлей перепелов и ударом хлыста выбил мне вот этот глаз, — Дирк пальцами раздвинул воспаленную рану. — Потом он подстерег меня, когда мы ловили раков. Я не стал ждать, пока совсем ослепну. Огрел аббата дубинкой… и ноги в руки. В лесах пряталось много наших, но они не приняли меня.
— Никак убоялись, что ты совершил смертный грех? — понимающе подмигнул незнакомец. — Как звали твоего хозяина, Дирк?
— Генрих Рамси. Он арендовал манор герцога Ланкастерского.
— Я слыхал про этого кровопийцу, — усмехнулся незнакомец. — Ты поступил правильно. Жаль только, что сам Гонт не повстречался с тобой на лесной дорожке. Но ничего, придет и его час. Властью, данной мне Джеком Возчиком, я отпускаю твой грех. Займи свое место среди братьев, мужественный англичанин.
— Ты знаешь его?! — недоверчиво воскликнул одноглазый. — Какой он, Джек Возчик?
— Такой же, как мы с тобой: с руками и ногами. Наш проповедник томится теперь в мейдстонской тюрьме, но будь уверен, Дирк, что слово правды нельзя запереть на замок. Оно летит по свету вольной птицей.
— А ты действительно отпускаешь грехи? Тебя рукоположили?
— Твоя совесть может быть спокойна, бывший лесник, — успокоительно махнул рукой незнакомец, — но, если ты хочешь получить отпущение по всем правилам, я берусь замолвить словечко нашему капеллану… Ты-то хоть настоящий капеллан? — он повернулся к Джеку эт Ли, чья порядком изодранная ряса была облеплена шариками репейника и всякими колючими семенами… — Где ты так вывалялся, святой отец?
— Затравил косулю, которую сейчас поджаривают на обед наши люди, — дерзко улыбнулся Джек, поддержанный веселым смехом. — Небось и ты не откажешься попробовать?
— Не откажусь, будь уверен!.. Можешь облегчить душу этого достойного грешника?
— Есть одна маленькая заковыка, бывалый человек. Дело в том, что я отлучен от церкви. Но если нашего друга это не остановит, берусь обделать в два счета. За мной дело не станет. Отпускаю тебе грехи твои, сын мой! Amen.
Кое-кто рассмеялся, а старый шропширец поежился.
— Отлучен от церкви? Как Джек Возчик? Это делает тебе честь.
— До Джона Болла мне далеко. Я, слава богу, не схизматик. Мой случай скорее схож с судьбой грешника Дирка, хотя я и не покушался на жизнь князя церкви.
— Что же ты сделал, несчастный? — заинтересованно спросил незнакомец. — Не томи нас, поведай.
— Ничего из ряда вон выходящего, право… Просто потребовал у лорда два пенни прибавки за обедню. Он мне, естественно, отказал, и я стал подыскивать приход побогаче. Да не тут-то было! Лорд подал в суд, и на основании «Билля» меня принудили остаться на месте. Как свободнорожденный англичанин и слуга господень, я счел такое обращение оскорбительным и, подобно нашему бедному виллану, дал деру. Все кончилось интердиктом.
— Вот она, наша жизнь! — незнакомец назидательно погрозил пальцем. — Есть ли силы терпеть, когда так нагло и глумливо попираются все законы — человеческие и божеские? Смиряется только раб, свободный борется за свои права… Я говорю это всем вам, и прежде всего тебе, Дирк. Ты должен понять, что нет никакого различия между вилланом и йоменом. И того и другого цепью приковали к земле. Ты не виргату свою отверг, но вериги тяжкие сбросил. Надел, который дается на таких кабальных условиях, сам собой обращает человека в раба. Кем бы он ни был, хоть принцем крови. Усвой это на будущее, Дирк. И не надейся на то, что где-то живется легче. У нас, например, в Кенте и Эссексе, давно нет вилланства. Вроде бы все лично-свободны, а на деле по рукам и ногам повязаны держанием.
— Tenentum non mutat statum, — глубокомысленно изрек капеллан и тут же растолковал латинскую премудрость: — «Держание не меняет личного состояния…» Так гласит закон, и никуда от этого не денешься. Раз земля зависима, значит, и ты зависим.
— Хорошо иметь своего законника, — одобрил незнакомец. — Я не забуду тебя, капеллан.
— Боюсь, что лично тебе закон мало поможет, удалец, — хитро ухмыльнулся Джек эт Ли. — При твоем-то ремесле…
— Что знаешь ты обо мне, отлученный законник?..
— Да мы все о тебе ничего не знаем, — неожиданно вскинулся старик из Шропшира. — Откуда ты взялся такой? Всех учишь, а сам-то кто? Может, лесной брат?
— Во-во! — поддержали его остальные.
— Чего это вы все так всполошились? Словно нет у нас больших врагов, чем разбойники! — фыркнул бродяга из Лондона. — Ну до чего же дикие эти крестьяне! По мне так лучше рыцарь с большой дороги, чем королевский сержант или бейлиф.
— Я не разбойник, честные люди, — выждав, пока уляжется суматоха, сказал незнакомец. — Не беспокойтесь.
— Сдается мне, что я уже видел его в наших краях, — шепнул эссексец, сидевший рядом с Джоном Цирюльником. — Не то в Колчестере, не то в Уолтеме.
— Ну и помалкивай! — проворчал Джон.
— А все же расскажи про себя, — не отставали шропширцы. — Хотим знать, что ты за птица. Имя-то как?
— Зовите меня Уолтером Тайлером, — после минутного колебания ответил незнакомец.
— Ты что, вправду кровельщик?[60] — обрадовался бродяга. — Знал я одного кровельщика! Вот уж ловок был залезать через крышу в чужие дома… Повесили его на Чипсайде.
— И правильно сделали, — жестко отрезал Уолтер. — С ворами и прочими любителями легкой наживы нам не по дороге. Человек обязан честно трудиться и жить по законам справедливости.
— Так я чего? — сконфузился бродяга. — Я ведь только спросил…
— Действительно ли я черепичник?.. Да я и сам точно не знаю, кто я теперь. Слишком много перемен произошло за последние годы. Не только со мной… Был я лучником у Черного Принца, и с Бекингэмом пересекал Канал. Кое-что позабыл, но еще большему научился. Но если кому-нибудь из вас нужна хорошая крыша из черепицы, соломы или же папоротника, можно попробовать. Думаю, что сумею покрыть не хуже иных прочих.
— Дикий лес — наша крыша, звериная нора — наш дом. — Лондонец с треском переломил о колено сухую ветку и зашвырнул обломки в кусты. — Всю Англию разворошили, как муравейник. Даже нищим не стало житья. Без бумаги с печатью шагу не смей ступить.
— Вам, безземельным, легче, — вздохнул шропширец с желтым, изрытым оспой лицом. — Никаких тебе забот, летай божьей пташкой.
— А у нас какое-никакое хозяйство, — поддакнул другой, тонкоголосый и тучный. — В уборку или в сенокос разве кого докличешься? Все ловчите, чтобы побольше урвать. Прошлый год совсем без рабочих остались. Эрл Уорик переманил…
— Послушать вас, так все зло от работяг. От жадности их и коварства, как вещает повсюду «разбойник Хоб». — Уолтер подтянул упленд и подсел к костру. — Налоги и всякие поборы магнатов нипочем, а лишний пенс косарю заплатить — чистое разорение. Белый свет застит. Не так, что ли?
— Так или не так, а только каждый норовит отнять последнее, — недовольно фыркнул толстяк. — Чего не хватает, спрашивается? И кормим, и поим, и даем по справедливости. Как деды, как отцы наши — по два пенса с акра. Больше даже, чем по закону положено.