За привычными хитросплетениями юриспруденции незаметно отступила на задний план главная и единственная забота, принудившая сэра Роберта нагрянуть в эссексское захолустье. И только приход встревоженных присяжных вернул его к рутинным обязанностям. Почтенные горожане вели себя далеко не одинаково. Одни на вопрос о закоперщиках притворились абсолютно несведущими и хранили настороженное молчание, другие, напротив, с величайшей охотой дали необходимые показания. Искусно построив перекрестный допрос, судья Белкнап довольно скоро сумел восстановить истинную картину. Нужные имена возникали как бы сами собой, в ходе доверительных разговоров, где заковыристые ловушки перемежались лестью и недвусмысленными угрозами. Каждое слово немедленно заносилось в протокол. Клерки, не поднимая головы, скрипели перьями.
Выяснилось, например, что в беспорядках приняли участие не одни брентвудцы, но и обитатели других общин, расположенных в достаточном отдалении от города, преимущественно на побережье. Согласованность и одновременность выступления невольно заставляли предполагать предварительный сговор. Присяжные и представители местной власти почувствовали себя неуютно. Кто бледнел и трясся от ужаса, кто, напротив, багровел, истекая потом, но большинство с поразившим Белкнапа безразличием смирилось с судьбой. Выложив все, что знали, эти примитивно организованные создания тут же успокоились, словно вообще не сознавали нависшей над ними угрозы. Над всеми вместе и каждым в отдельности, ибо любой неплательщик мог быть объявлен бунтовщиком.
Теперь лишь от него, главного судьи, зависел роковой выбор. Но разве он господь бог, чтобы решать, кому жить, а кому болтаться на виселице? Когда виновны многие, чуть ли не все, не столь уж существенно, кто именно угодит в петлю. Важен пример. По опыту Белкнап знал, что казнь заведомого преступника производит куда меньшее впечатление, чем необъяснимое в глазах толпы осуждение случайно подвернувшегося под руку бедолаги. Каждый невольно соизмеряет с ним себя, единственного, постигая ошарашивающую бессмысленность случая. «И я, и я, — шепчут с запоздалым раскаянием губы, — мог оказаться на его месте». Бегло проглядев списки, Белкнап отметил крестиком несколько первых попавшихся имен.
— Где сейчас эти люди? — спросил он с нарочитым безразличием.
— Не знаю, ваша честь, — захлопал глазами перепуганный мэр и покосился на бейлифа.
— Немедленно разыскать и доставить под конвоем, — судья не отказал себе в пренебрежительной ухмылке. — Допрос покажет, кому завтра висеть на столбе.
И давно позабытое ощущение собственной избранности обдало душу холодным щекочущим ветерком, и власть, воплощенная в примелькавшемся багрянце одежды, предстала перед внутренним оком радужной лестницей, уходящей за облака. Захотелось досягнуть до самых отдаленных ступеней. Но и измерить самую темную бездну.
Верно, верно, шептали бормотуны, что одинаково ничтожны люди — ив смирении, и в гордыне. Никому не дано знать своей участи — ни жертве, ни палачу.
Прежде чем измученные присяжные получили свободу, опустевший, палимый полуденным зноем город начал с непостижимой быстротой наполняться народом. Из каких-то укромных нор опять повыныривали подмастерья с дубинками. И угрюмые коттеры,[72] и дюжие рыбаки, которые вроде бы сразу после разгона комиссии покинули Брентвуд, тоже вновь очутились на улице.
Пока упоенный судья предавался возвышенным мечтам, они преспокойно переловили злополучных присяжных и в свой черед подвергли их пристрастному допросу. Разумеется, на собственный лад, без крючкотворства, сладких посул и запугивания. Напирающая со всех сторон толпа и суровые лица сограждан и без того оказали должное воздействие. В грозовой атмосфере всеобщего нетерпения и лихорадочной спешки языки развязывались словно помимо воли. И откуда ей было взяться, воле, среди истерических выкриков, плача и торопливого бреда? Не за что было задержаться мыслью. Обвинительный возглас откликался либо негодующим выкриком, либо мольбой. Кто управлял этим стихийным судом, кто следил за соблюдением хотя бы минимальной процедуры? Пожалуй, никто. Суд вершился по иным, недоступным человеческому разумению законам, словно божье испытание водой либо каленым железом. Пучина гнева людского, пылающее горнило его сродни стихиям мироздания. Тут и огонь, который испепеляет, и вода, готовая сомкнуться над головой. Отделив козлищ от агнцев, доносчиков поволокли в какой-то подвал, а остальных отпустили. Опаленные молнией, очищенные грозой, они влились в общий поток, который, накопив необходимый напор, выкатился на базарную площадь.
И как прежде комиссар Бамптон, сэр Роберт, не успев опомниться от изумления, оказался лицом к лицу с разъяренными дикарями, с «этими», которые не желают платить. Театральное представление продолжалось. Он сам, его клерки, побросавшие перья, равно как и пятившиеся под натиском солдаты с алебардами, — все они уподобились куклам, которых дергала за ниточки неведомая рука, принуждая корчиться и плясать. До мелочей повторялась уже сыгранная однажды сцена. Не хватало лишь зрителей, которые могли бы это заметить. Все были участниками, осажденные и нападающие, всех кружило в воронке текущего мига. Оцепенев от ужаса, начисто потеряв память, злосчастные писцы без малейшего сопротивления были вынесены на площадь.
Белкнап еще пытался образумить толпу, взывал к рассудку и требовал тишины, но только сорвал голос в бесплодных потугах. Его не слушали, да и он не особенно прислушивался к орущим в самое ухо глоткам, неотчетливо сознавая, что с ним происходит нечто настолько ужасное, чему и названия нет. Он не заметил, как вслед за клерками очутился на площади, да еще с книгой в руках. Все далее оттесняемый от помощников и охраны, сэр Роберт безуспешно пытался собраться с мыслями. Судя по искаженным лицам и угрожающим жестам, от него чего-то требовали, но заторможенное сознание не позволяло сосредоточиться, а глаза не могли оторваться от несчастных юношей, плывущих поверх толпы. С болезненной четкостью прорисовывались сквозь весь этот ужас и бред их восковые, маскам подобные лица. Остальное было словно бы смазано или прикрыто вуалью.
Положение клерков и в самом деле было незавидное. Распознав в них тех самых унизанных бубенцами франтов, что были здесь в прошлый раз, горожане почувствовали себя глубоко оскорбленными. «Разбойник Хоб» совершенно не желал с ними считаться. Что ж, тем хуже для него и этих разряженных вертопрахов. Если предупреждение не подействовало, пусть теперь не обижаются.
Казнь совершилась на пустыре, где уже дожидались связанные одной веревкой доносчики. Едва ли это было единодушным решением. Из-за общего столпотворения никто толком не ведал, что творится даже в непосредственной близости.
Когда же рядом с хоругвями и знаменами закачались насаженные на копья головы, площадь огласилась коротким леденящим кровь визгом и тут же умолкла, словно завороженная безмятежным покоем неба. Солнце стояло еще высоко над крышами, и короткими были тени вознесенных древков.
Сэр Роберт ощутил, как у него лопнули в ушах какие-то пробки, и услышал густую, напряженную тишину. Обратив наконец внимание на книгу в руках и распознав Священное писание, он сразу же догадался, чего добивались от него вдохновители бунта.
— Да-да, я клянусь, — воспроизвел он с тупой покорностью чужие слова. — Клянусь, что никогда больше не буду принимать участие…
В чем именно ему не должно участвовать, судья так до конца и не разобрался, но Библию должным образом поднял и повторил по подсказке:
— Клянусь также, что до скончания дней своих не переступлю границу общины Бентвуд…
Уж это-то он обещал вполне осознанно и с предельной искренностью. И она дошла и даже встретила сочувственный отклик. Кто-то неуверенно рассмеялся, его сразу же поддержали в разных местах, и вскоре вся площадь дрожала от хохота. Так смеются, торопясь поскорее облегчить сердце, когда удается чудом спастись от беды и хочется заключить в объятия весь мир, а сама жизнь отзывается в красках и звуках. Но, перекрывая непрошеное веселье, ударом бича хлестнул негодующий окрик:
— Королевский изменник!
«Господи, что за нелепость? — подумал Белкнап, чувствуя, как спадает сковавшее его напряжение, уступая место расслабляющей дурноте. — Изменник не может быть королевским, ведь он не повар, не лейб-лекарь и не судья».
Но кличка сразу же привилась. Переменчивая толпа повторила ее, прислушиваясь к звучанию, и закачала, словно любимое дитя, самоутверждаясь в негаданно обретенной правоте. Казалось, что люди нашли нечто давно искомое, целиком и полностью отвечающее их представлениям и тайным надеждам.
— Королевский изменник! Королевский изменник!
Это было под стать визгу, взвинтившему небо с мертвыми головами. Впервые судья Белкнап по-настоящему испугался за собственную жизнь. Его чуть было не стошнило от запаха крови, которым успели пропитаться и устланная соломой земля, и безоблачное летнее небо.
— Королевский изменник!
Даже в слове ощущался солоноватый железистый привкус, непримиримый и безнадежный, как смерть. Но вопреки мрачным опасениям сэра Роберта, все кончилось для него вполне благополучно. Вместе с отрядом, свитой, в которой недосчитывалось троих, и красавицей маркитанткой он был выпущен за городскую черту.
И длился бесконечно томительный день, и не спадала жара.
Глава тринадцатая
Ломбардская улица
Квартал, где исстари селились итальянцы, метко окрестили Ломбардской улицей. Воистину глас народа — глас божий. Выходцы из Ломбардии составляли здесь подавляющее большинство. Именно им, а не лорду-казначею принадлежала ключевая роль во всех мало-мальски значительных финансовых операциях. Незримая власть ломбардских банкиров распространялась на всю Европу — от Гибралтара до Кипрского королевства, от земель Тевтонского гроссмейстера до Кастилии и Леона. Само слово «банк», то есть скамья или, точнее, стол, за которым сидел меняла, сделалось нарицательным. В Лондоне так называли любую принадлежащую итальянцам контору. Кроме, разумеется, закладных лавок. За ними давно и прочно укрепилось наименование «ломбард».
Богачей, а тем более иноземцев всегда недолюбливают. Особенно ростовщиков. Когда же приходит срок платить долги и проценты или выкупить заложенную в ломбард фамильную драгоценность, неприязнь перерастает в ненависть. Погромы на Ломбардской улице случались не так уж и редко. Порой это происходило стихийно, когда доведенный до отчаяния плебс, не смея поднять руку на подлинных виновников бед, искал на ком выместить зло. Но, как правило, закулисными вдохновителями разбоя выступали коронованные должники. Слишком велик был соблазн рассчитаться с кредитором единым махом, чтобы потом начать все сначала. Предлог не приходилось долго искать. Обвинение в ереси или измене служило достаточным оправданием для любых крайностей, вплоть до убийства.
Впрочем, в Англии, где преклонение перед законом впитывалось с молоком матери, подобные акции были сопряжены с немалыми трудностями и риском. Тем более что менялы, за редким исключением, состояли на государственной службе. Королевскими были и конторы, обладавшие монополией на куплю и продажу благородных металлов. Здесь вывешивались таблицы с обменным курсом, выдавались и принимались к оплате векселя — тоже итальянское изобретение, значительно облегчавшее путешествия и торговлю. В обязанность меняльных контор входил и контроль за монетной чеканкой. И вообще должности главного королевского монетчика и главного королевского менялы частенько сочетались в одном лице. Тут уже не принималось во внимание ломбардское или иное какое происхождение. При всем желании король не мог ограбить самого себя. Не только закон, но и простой здравый смысл связывал ему руки. Корона всюду остается короной, будь то августейшее чело или всего только вывеска.
Иное дело — конторы, представлявшие интересы частных банкирских домов. Эдуард, чьи первоначальные успехи на французском театре войны были целиком и полностью оплачены флорентийским золотом, нашел самый простой и верный способ выйти из финансовых трудностей.
Задолжав колоссальную сумму флорентийскому дому Барди и Перуцци, он в один прекрасный день вообще отказался платить по векселям. Просто и мило. Не нужно собирать погромщиков по грязным кабакам или устраивать шумные процессы вроде тамплиерского, с кострами, пытками, вселенским скандалом. И невинная кровь не пролилась, и мебель осталась целехонькой. По крайней мере, в прямом смысле, потому что в переносном сакраментальная скамеечка все-таки пострадала. Барди и Перуцци разорились, потерпев полное банкротство. Слово происходит от banka rotta — расколоченная скамья. Так выражались еще при Вильяме Завоевателе, когда, уличив рыночного менялу в обмане, переворачивали, а затем ломали его стол и скамейку.
И хоть на сей раз обманщиком был король, банк лопнул во всех смыслах слова. Нет, прошлое не умирает, оно остается с нами, таясь в глубокой тени, пока жив наш язык.
Получив любезное приглашение Балдуччо Пеголотти-младшего посетить его дом на Ломбардской улице, Джеффри Чосер настолько взволновался, что пришлось звать цирюльника, дабы тот поскорее отворил кровь.
Знакомый с писаниями величайших медицинских авторитетов от Гиппократа до Авиценны, включая курьезный трактат Джона Гатисдена «Rosa Anglica», Чосер сам избирал методы лечения. Согласно науке, прихлынувший к голове жар мог вызвать тяжелое расстройство всего организма. Недаром же, влияя на мокрое и холодное, он поражает флегму флегматика; влияя на горячее и мокрое — кровь сангвиника; на горячее и сухое — желчь холерика и черную желчь меланхолика, влияя на холодное и сухое. Вполне резонно причисляя себя к сангвиническому типу, высокоученый таможенник сразу же остановился на кровопускании. Это могло облегчить и прохождение других жизненно важных соков, поскольку в каждом человеке понемногу перемешаны все темпераменты. Как поэт и восторженный почитатель Данте, Чосер понимал это лучше любого врача. Поднаторев в астрологических вычислениях, он заранее расписал свою генитуру, чтобы не затруднять цирюльника в длительных изысканиях. Визит к представителю флорентийского торгового дома пришлось отсрочить. В ожидании тазика и ножа Чосер на безупречном итальянском языке написал извинительную записку, не скупясь на сожаления и всяческие благопожелания.
Он действительно питал к молодому итальянцу самые теплые чувства. Лишь вексель на умопомрачительную сумму в пятнадцать фунтов стерлингов несколько замутнял их искренность и чистоту. Вернее — мысли об этом векселе и процентах, которые следовало внести еще к мясному понедельнику. Но, как нарочно, жене понадобилось новое платье для бала в Савое, а книгопродавец предложил роскошно оформленный трактат папы Иннокентия Третьего «De contemptu! mundi»[73] со скабрезными заставками и затейливо закрученными буквицами. Устоять было совершенно немыслимо.
После операции состояние больного нисколько не улучшилось, хотя кровь ударила длинной дугой.
— Я же говорил тебе, достопочтенный, что следовало повременить до утра! — попенял нетерпеливому пациенту цирюльник. — Ведь даже детям известно, что шесть часов до полуночи господствует флегма, а уж после кровь.
— Ты, как всегда, прав. — Чосер со вздохом перевернулся на другой бок, отворачивая лицо от забрызганного передника. — К великому сожалению, меня терзает не столько переизбыток крови, сколько совести.