Сам Болл с грехом пополам читал по-латыни псалмы и молитвы. Ученые же изыскания, а тем более диспуты были и вовсе ему недоступны. Поэтому для него, как и для подавляющего числа нищих братьев, английская Библия стала подлинным откровением. В ней обрел он не только источник вдохновения, но и неисчерпаемый кладезь изречений, коими усердно оснащал свои скромные сочинения. Рукой, не приученной с детства к письму, выводил он свой стих, литера за литерой, сообразуясь только с собственной совестью и даром провидческим. С кем он мог разделить бремя тяжкой своей страды? Вознесенный над суетой, учитель Уиклиф соблюдал в переписке величайшую осторожность и вообще подчеркнуто отстранялся от практических дел, а Джон Правдивый пребывал где-то в неведомом далеке.
В недобрые минуты отчаяния погребенному заживо, сжигаемому тайным пламенем узнику вдруг начинало казаться, что он слишком поторопился придумать Правдивого и, вознеся до небес, возвестить о нем миру. Кляня себя за слабость, он припадал разгоряченной щекой к стене, слезящейся гнилостной влагой. И долго вслушивался в могильную глухоту, царапая кожу об известковые блоки.
И день ото дня, от строки к строке крепла его чистая вера, воспламенявшая других.
Но однажды ночью, страдая от бессонницы и распаленный поступающими с разных сторон сведениями о народных волнениях, Болл окончательно решил, что время пришло. И, невзирая на кромешную тьму, написал на последнем клочке бумаги:
Крестьяне, из рук в руки передававшие его будоражащие дух послания, поговаривали, что великий подвижник перебрался куда-то в соседние графства и бродит по деревням и погостам, будя уснувшую совесть. Как пришел он нежданно из далекого Йорка в Колчестер, так и ушел, ни с кем не простившись; может быть, в Суффолк, а скорей всего, в Миддлсекс, где, сказывают, уже жгут долговые расписки. Одни божились, будто своими глазами видели его рядом с самим Джоном Правдивым, другие тайно нашептывали, что надо быть наготове, ибо колокол вот-вот прозвонит. И люди охотно верили всему, переполняясь тревогой и ожиданием, и согревали себя надеждой, гоня прочь призрак голодной зимы. Скоро все переменится, может быть, уже завтра воцарится в миру долгожданная правда. Суровые, будто из грубого камня вытесанные строфы и сами напоминали удары колокола, раскачиваемого сильной, но не слишком умелой рукой. Так звонят на пожаре или в виду неприятеля, подступившего к стенам города, — гулко, неровно, протяжно. Экстатическая вера, пронизывающая стихи, мистическая дымка, влекущая к запредельным высотам, стократно увеличивали их воздействие. Казалось, вернулись легендарные дни библейских пророков, чьими устами возвещал свою волю сам бог.
Впрочем, далеко не все подпадали под завораживающее воздействие летучих писем. Местные власти, привыкшие к нищенствующим монахам, воспринимали очередного витию как неизбежное зло, в глазах клириков, потративших годы и годы на изучение священных текстов, он выглядел законченным сумасшедшим, в лучшем случае наглым выскочкой. Такого человека не стоило принимать слишком всерьез. Какой от него, в сущности, вред? Костит на все корки надменного госпитальера и разбойника-герцога? Так они того вполне заслужили. В Англии каждый может высказывать свои мысли. В том числе и в форме писем. Люди образованные и утонченные лишь пожимали плечами, отмечая их очевидное невежество и дурной стиль. Что же касается знатных лордов, не обременявших себя книжной премудростью, то они вообще не замечали существенной разницы между секретными посланиями и набившими оскомину церковными проповедями. Ну еще один обманщик проповедует бедность, угрожая сильным мира сего страшным судом… Эко диво.
О нынешнем местопребывании Болла был осведомлен лишь ограниченный круг лиц. Не только упорные гонители, но и сторонники не торопились на первых порах распространить весть о его аресте, который, как это обычно бывает, никак не повлиял на течение событий.
Письма, терпеливо размноженные, продолжали совершать свое удивительное воздействие, и едва ли кому могла закрасться мысль, что они всего только свет погасшей звезды. Ничего, в сущности, не изменилось: свободный или же скованный по рукам и ногам, подвижник справедливости продолжал свой подвиг. Больше того! От заинтересованного ока не укрылось появление новой серии писем, посланных, очевидно, уже из самой тюрьмы. Поползли слухи один другого нелепее. Чем дальше, тем страннее рисовалось и само происшествие: арест, о котором никто не знал, неведомая тюрьма, откуда по всему королевству разлетались призывы к восстанию…
Глава семнадцатая
Алая роза
Замок, возведенный при покойном отце Джона Ланкастера, короле Эдуарде, несмотря на новизну постройки и расцвечивающие его флаги, казался сумрачным и холодным. Сырое дыхание Ирландского моря обрызгало потемневший камень бледными пятнами лишайников. Кованые решетки шелушились от ржавчины, по комнатам гуляли сквозняки, а в каминах сиротливо завывал неприкаянный ветер. Но другого подходящего помещения не было на всем северо-западе. Приходилось терпеть.
Топили беспрерывно, день и ночь. Сладковатый удушливый запашок горелого торфа назойливо лез в ноздри, щипал глаза. Веки у герцога с непривычки припухли и покраснели.
Джон Гонт не торопился развернуть войска на шотландской границе. Вместо того чтобы мерзнуть ночами в походном шатре, он предпочитал отсидеться в замке, окруженном широким рвом. Выжидал, как развернутся события, засылал разведчиков, вел оживленную дипломатическую переписку с владетельными домами христианской Европы. И не только христианской, потому что в числе его корреспондентов значился и халиф Гранады Мухаммад Пятый. В борьбе за Кастилию, чье знамя дерзко реяло над угрюмыми бастионами ланкастерского гнезда, королю без королевства необходимо было заручиться хотя бы нейтралитетом халифа, поддержавшего Трастамару против Педро. Мухаммад зарекомендовал себя щедрым государем, доблестным воином и куртуазным кавалером. Завоевать его расположение можно было только очень богатым подарком: и дорогим и редкостным одновременно. Флирт с врагом истинной веры и даже перспектива территориальных уступок ничуть не смущали Гонта. Не он первый, не он последний. Тем более что Англия отнюдь не стремилась к полному освобождению Иберийского полуострова из-под власти мавров. Завершение реконкисты неизбежно привело бы к созданию еще одного централизованного государства — в исторической перспективе сильного и, следовательно, враждебного. Династические устремления Гонта удачно совпадали, таким образом, с национальными. Три года назад Гонту уже пришлось защищать северные границы от объединенного франко-кастильского воинства, оказавшего существенную помощь шотландцам. Очевидно, с подобным альянсом придется столкнуться и ныне. Засланные во вражеские ряды лазутчики уже доносят о появлении рыцарей в белых плащах с огненным равноконечным крестом на серебряном поле. Вместо того чтобы сражаться с неверными, как того требует устав, орден Калатравы пустился в заморские авантюры. Тем лучше, достойные доны, тем лучше. Гонт приложит все силы, чтобы вбить клин между халифом и домом Трастамары. Любопытно будет взглянуть, как поведут себя доблестные идальго, когда мавританская конница прогуляется по их виноградникам.
Перекидной мост над замковым рвом не поднимали даже на ночь. Герольды с вышитой на табарде алой розой сновали туда и обратно. Особых успехов подобная горячка, сказать по правде, не принесла, но Гонт упрямо держался выжидательной тактики. Вторгнутся шотландцы или же побоятся, судить с достаточной уверенностью было трудно, зато в самой Англии погода определенно портилась. Мудрость подсказывала не проявлять особой активности, предоставив Ричарда, дорогого племянничка, его судьбе. Кто знает, быть может, ошейник с золотыми зубцами и удушит олененка. Тогда ой как понадобятся преданные люди.
Лагерь герцога постоянно увеличивался. Дня не проходило, чтобы рога не возвещали о прибытии кого-нибудь из баронов ланкастерской партии. Сообщая в Лондон о росте военной силы, Гонт все меньше стремился бросить верных вассалов под стрелы Стюарта. Приз, куда более желанный, чем кастильская башня, рисовался в мечтах. Сладчайшей оглушительной музыкой звучали слова: король Англии, король Франции, король Кастилии и Леона. Ветры на континенте, попеременно дующие то в паруса англичан, то способствующие противнику, были на диво благоприятны для смелых надежд. Сами того не желая, французы способствовали возвышению Гонта. Действуя у берегов Бретани и Фландрии, а также совершая регулярные набеги на Южную Англию, объединенный франко-кастильский флот словно бы принуждал англичан поддерживать династические надежды Джона Ланкастерского. Ведь любое действие порождает противодействие. Появились и недурные шансы на возобновление прежних союзов, расстроенных Дюгекленом и Трастамарой. Наваррский король вновь рассорился с Парижем и, примкнув к англичанам, продал им важный порт Шербур.
Чтобы заварить новую кашу, недоставало лишь самого главного — металлических кругляшей.
Неожиданный приезд представителя дома Барди и Перуцци Гонт расценил как знак свыше. Решающее слово, как всегда, принадлежало ломбардцам. Без золота были равно бессильны и клинки, и луки, и громоголосые жерла.
Свидание должника с кредитором произошло в самый кульминационный момент состязания лучников, когда какой-то франклин из свиты герцога расщепил пополам чужую стрелу, застрявшую в центре мишени. То ли Гонт сумел так подгадать, то ли капризное счастье распорядилось, но более подходящую ситуацию для возобновления деловых переговоров и вообразить было трудно. Не успело остыть от дрожи черное оперение, как Балдуччо Пеголотти уже все должным образом разложил по полочкам и подсчитал. Когда герцог поднялся с кресла, чтобы вручить победителю серебряный кубок, Пеголотти, изобразив порыв восторга, швырнул на траву кошелек с цехинами, чем снискал шумное одобрение зрителей, Гонт тут же выставил тушу быка и дюжину бочек эля. Пока челядь и простой народ предавались чревоугодию на зеленом лугу, под сводами замка накрывали столы для высокородных сеньоров и дам. Протрубили «на воду» — сигнал для омовения рук. Рассаживались в строгом соответствии с титулом. На каждую пару — даму и кавалера — полагалась одна оловянная миска для супа. Мясо разделывали на хлебном ломте. Когда мякиш, пропитавшись соком, начинал расползаться, его скармливали собакам, снующим у самых ног. По случаю празднества стол сервировали пасхальными ножами с белой костяной ручкой, а каменные, источавшие могильный холод полы обильно усыпали душистыми травами. Преклонив колено, паж поочередно обнес гостей чашей для полоскания. Потом капеллан прочел краткую молитву.
После пира за господским столом, где блюда с веприной сменялись жареными лебедями, которых вновь обрядили в перья и подали под кисло-сладкой подливкой, состоялась столь желанная для обеих сторон беседа.
— Mon cher, vous êtes un héros,[83] — польстил упоенный собой герцог.
Отяжелев от обильной еды и приправленного пряностями вина, он ощущал разнеженное блаженство и полнейшее согласие с волей провидения. Сознавал себя счастливым избранником, излучал обаяние на все стороны света. Он жаждал всеобщего преклонения, стараясь казаться великодушным и щедрым. Разве он не облагодетельствовал жалкого итальянского ростовщика, которого усадил на почетное место рядом с первыми баронами графства? Не раздавил его пышностью геральдического зала, знававшего многих государей? Не осчастливил дружеским комплиментом? Чего ж он застыл, как надгробная статуя? Неужели осмелился напомнить о долге?
— Настоящий герой, — слегка подбавив показного восторга, повторил герцог, с трудом удерживая в разомлевшем от винных паров мозгу занимавшую его мысль. От верного решения зависел доступ к денежным сундукам. Подарок Мухаммаду он уже мысленно выбрал. Золотое гранатовое яблоко — символ Гранады, с рубинами в виде зерен.
— В чем вы усматриваете мое геройство, милорд? — по-английски спросил Пеголотти, сразу переведя беседу в деловое русло. — Я всего лишь бедный банкир.
— Бедный банкир? — весело фыркнул Гонт, облизывая чувственные губы. — Разве такое возможно?.. Да вы просто шутник, mon cher, — не нашел он английского эквивалента (dear[84] годилось для обращения с равным). — И отважны, отважны, как маленький Давид, вне всякого сомнения… Пуститься в дорогу, притом без всякого сопровождения… Я бы, знаете, не решился.
— Но я не герцог Ланкастерский, чье имя у всех на устах, — флорентиец разрешил себе легкую двусмысленную улыбку. Логичный и четкий язык оказался удивительно гибким. Он позволял, никак не нарушая границы дозволенного, беседовать на равных даже с самим королем. Особенно с таким, как этот, обделенным и троном, и людским уважением.
— Что привело вас к нам? — Гонт понял намек, но скрыл раздражение за высокомерно-замкнутой маской.
— Во всяком случае, не надежда на возврат ссуды, хотя это было бы куда как кстати именно теперь, когда никто не платит, а слепая, озлобленная чернь только и ждет сигнала, чтобы разнести наши конторы.
— Значит, вы просите защиты? — Пунцовая губа герцога пренебрежительно дрогнула. — Что ж, мы дадим вам приют.
— Лично за себя я спокоен, милорд. — Тонкие пальцы флорентийского патриция скользнули вдоль золоченых ножен стилета. — Но жена, мои сыновья… За них, признаюсь, я порядком поволновался. Особенно в первые дни, пока мы не добрались до Оксфорда.
— Вы привезли с собой семью? Так-так. — Герцог задумчиво повернул браслет на левом запястье. — И что, волнения действительно распространяются?
— В Остере, Уорике, Стаффорде — всюду нам приходилось опасаться за свою жизнь. Я не поручусь за то, что через неделю-другую восстание не достигнет границ графства Ланкастер.
— В моем Ланкастере я совершенно уверен, — отмахнулся Гонт. — И вообще, не стоит преувеличивать. До «восстания», как вы изволили выразиться, нам далеко… Так, отдельные беспорядки. Рабский бунт. Перебесятся и успокоятся.
— Вам, конечно, виднее, милорд, — Пеголотти дал понять, что не слишком полагается на утешительные прогнозы.
— Вернемся, однако, к вашим проблемам, cher ami! — снисходительно улыбнулся герцог, намеренно снижая дружелюбное обращение до уничижительного «любезный». — Я постараюсь, чтобы ваше семейство ни в чем не терпело нужды. Можете на меня рассчитывать.
— Trеs beau, mon prince,[85] — Балдуччо тоже продемонстрировал мастерство словесной игры. Французская непринужденность позволила безнаказанно употребить низший из княжеских предикатов. К таким вещам несостоявшийся король был куда как чувствителен. — Только нам ничего не надо. Через своих поверенных я приобрел дом в Камберленде… Надеюсь, что «беспорядки», — он многозначительно покачал головой, — не распространятся столь далеко? В крайнем случае можно перебраться в Шотландию. Не правда ли? Мы мирные иностранцы и не принимаем участия в ваших войнах.
— Как? Получается, что вы отправили…
— Совершенно верно, милорд, — с полуслова понял банкир. — Моя семья в настоящий момент, причем под весьма надежным эскортом, продвигается дальше на север. — Он мысленно поздравил себя с тем, что не поддался первоначальному импульсу и, по зрелому размышлению, переменил планы. В противном случае его дорогие малютки остались бы заложниками у Гонта.