— Куда вы меня толкаете? — Словно борясь с накатившим удушьем, герцог рванул зашнурованный ворот. — Повторяю, мессир, я нищ и должен наскрести хоть какие-то крохи для похода. Вы же не беретесь, насколько я догадываюсь, снабдить меня необходимой экипировкой? У меня всего восемь тысяч пехоты и кавалерии. Что я могу поделать с такими силами?
— Ничего или очень много. Все зависит от образа действий и, разумеется, быстроты.
— Так вы дадите мне деньги?.. Ведь даже то немногое, что удалось спасти от погрома, не находится в безопасности. Управляющие доносят, что вассальные монастыри отказались принять на хранение наши семейные ценности. Вам могло прийти в голову что-нибудь подобное? Светопреставление, да и только!
— Соблаговолите вызвать писца, милорд, и я продиктую необходимые письма. Ваши капиталы окажутся в надежных руках.
— И вместо денег я получу расписки?
— А что имел я от вас взамен золота? Тоже бумаги. Поверьте, герцог, подпись флорентийского банкира значит не меньше, чем небрежный росчерк владетельного сеньора… Притом мы платим по первому требованию.
— Иначе говоря, вы вынуждаете меня покрыть векселя, пользуясь моим затруднительным положением? И это называется дружбой?
— Это называется взаимовыгодной сделкой. Или вы действительно хотите, чтобы и эти сокровища сгорели в огне?
— Вы правы, — Гонт сокрушенно пожал плечами. — Правы всегда и везде. Вместо того чтобы спорить, мне следовало бы благодарить, но, мессир, именно сейчас я, как никогда, нуждаюсь в средствах… Стюарту вы ведь заплатили за мир?
— О, не наличными, мой принц, будьте спокойны!.. Кроме того, учтите, что мир нужен вам, не ему. Теперь у вас развязаны руки. — Пеголотти рассеянно сгреб кости. — Вы сделаете отличную ставку, если окажетесь вместе со своими вассалами в нужном месте и в нужный момент.
— Чем я заплачу им? Векселями?
— Это уже другой разговор. Кто мешает нам обсудить условия нового займа?
— Давайте, давайте! — повеселел Гонт. — Ничто так не ласкает слух солдата, как бряцание металла.
— Если вы имеете в виду булат, то это не в моей компетенции, — пошутил Балдуччо. — Зато во всяких ажио и дизажио я как рыба в воде.
— Что за тарабарщина? — не понял герцог.
— Скорее архимедов рычаг, способный перевернуть землю вверх дном.
— Ваш Тайлер ухитрился сделать это без Архимеда.
— Тем более пора навести порядок… Коль скоро мы заговорили о финансах, точнее, о балансе рыночного курса монет и их номинальной стоимости, я бы хотел узнать ваше мнение.
— О чем, мессир? — Гонт окончательно запутался. — Чего вы хотите?
— В вашем парламенте, который привнес столько хаоса в денежные операции, обсуждается новый дурацкий закон. Вы могли бы вмешаться? Сколькими голосами вы реально располагаете?
— Неужели у нас нет более важных дел, мессир? — Герцог укоризненно поцокал языком. — Давайте сперва закончим с одним, а потом поболтаем о пустяках.
— Одно с другим связано, герцог. Пока ваши путаники не оставят в покое баланс, нам не вырваться из хаоса. Взять, например, тот же займ. — Балдуччо вкрадчиво понизил голос. — Вы бы хотели получить серебром или золотом?
— Безразлично. — Герцог не скупился на улыбки. — Лишь бы хватило расплатиться. Меня легко уговорить.
— Это полдела, герцог. Подскажите, как уговорить наших кассиров. Они требуют точного курса.
— Если б я понимал, о чем вы говорите! Разве что-нибудь изменилось со времен покойного брата? И курс теперь не один к девяти?
— Это весьма сложная материя, герцог, но, если позволите, я объясню.
— Только, бога ради, скорее, а то я от таких разговоров впадаю в спячку.
— А у меня, напротив, бессонница. Так что каждому свое, герцог… Суть дела в том, что ваши золотые монеты действительно находились по отношению к серебряным пенсам в указанной пропорции. Но рынок непостоянен, и курс испытывает значительные колебания в ту или иную сторону.
— Это как раз понятно.
— Но столь же понятно и желание правительства сыграть на таких колебаниях. Покойный король в таких случаях тут же изымал вздорожавшую монету из обращения.
— И правильно делал.
— Это с вашей точки зрения. А население, напротив, спешило зарыть ее до лучших времен под любимой яблоней. Где же выход?
— Я никак не соображу, где затронуты ваши интересы? — насторожился Гонт, заподозрив подвох. Он готовился стать королем и превосходно разбирался в играх по части благородных металлов. Тут пахло миллионными барышами. — Или вы никогда не переливали монету в слитки?
— Разумеется, переливали, если, скажем, в Антверпене за то же количество золота можно было купить больше серебряных монет, чем в Лондоне. Это азы ремесла… Но я недаром говорю, что вы, англичане, большие дети. Так часто и произвольно запрещать вывоз, как это делаете вы, немыслимо. Вместо того чтобы получать барыши, мы несем одни убытки.
— Зато обогащается казна.
— Если бы! Ваш парламент слишком жаден и тороплив. Он спешит выкопать и сожрать коренья до того, как они умножатся урожаем. Давайте действовать рука об руку. Роберт де Хелз этого не понимал, иначе бы ни за что не остался в городе.
— Меня не интересует его судьба.
— А судьба коронера Медемгема, которого обезглавили в Кентербери, вас тоже не волнует, герцог?.. Легко же вы забываете ваших друзей!
— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. — Гонт суеверно переплел пальцы. — Посмотрим, что будет дальше. — Герцог великодушно выбросил руку.
— Тогда мы почти обо всем договорились. Остался сущий пустяк, милорд. — Пеголотти намеренно затянул рукопожатие. — Вы бы могли отрядить, скажем, сто рыцарей? Разумеется, за плату, но только немедленно?
— Куда и зачем? — деловито осведомился Гонт.
— В Лондон, в личное распоряжение эрла Уорика. Если Ричард не удержится, пусть хоть трон уцелеет.
К вечеру контракт был согласован по всем пунктам, подписан и скреплен печатями.
— Благополучие Ланкастеров в твоих руках, сэр Генри, — вручив сыну векселя и письма для управляющих, Гонт обнял его за плечи. — Мне некому довериться, кроме тебя. Люди уже в седлах, скачи. От твоей ловкости и быстроты, возможно, зависит корона.
— Спасибо за доверие, милорд отец! — стараясь сохранить твердость, обещал юный эрл Дерби, прозванный Болинброком.
Едва ли кто-нибудь в ту пору догадывался, что именно ему и предстояло надеть английскую корону. Он станет править под именем Генриха Четвертого, но случится это еще очень и очень нескоро. Вне временных рамок нашей правдивой хроники.
— Если сумеешь, проникни в Савой, — сказал герцог уже напоследок, — действуя сообразно с обстоятельствами.
Глава двадцать четвертая
Возвышенность Блекхиз
Юный Патрик Бомонт, паж, сверстник Ричарда, смущенно топтался на лужайке Виндзора, окруженный самыми знатными дамами королевства. Пунцовый и чуточку нескладный от счастья, он стыдливо ежился под приторными, тягучими, как ленивая струйка меда, взорами придворных красавиц. Словно спадали последние покровы, распахивая неизведанную влекущую даль.
Патрика облегала белая ненадеванная рубаха, поверх которой пылало алое сюрко; коричневый грубошерстный шосс поддерживал белоснежный пояс. Цвета олицетворяли немудреную символику: чистоту помыслов, постоянную готовность пролить кровь во имя церкви, землю, куда рано или поздно сойдет человек, и «незапятнанность чресел». С последним пунктом, правда, не все обстояло гладко, но в остальном королевский наперсник полностью отвечал рыцарскому идеалу.
Отвесив пощечину, как того требовал древний ритуал, Ричард в одно мгновение превратил товарища детских игр в мужчину. Поистине королевский дар, перед которым бледнеют даже более весомые знаки монаршей милости: титул, земли — всем этим наследник Бомонтов обладал по праву рождения.
Он сам боялся признаться себе, что испытывает нечто похожее на разочарование. Так же ярко светило утреннее солнце и сверкала свежескошенная трава. И в птичьем щебете не прибавилось звонкости, и благоухание роз — красных и белых — не стало слышней.
По три дамы с каждой руки куда-то тащили свежеиспеченного найта,[90] который так и не почувствовал свершившейся перемены.
Был тринадцатый день июня, праздник тела Христова, лучезарное росное утро…
— Нам бы только играть! Забавляемся, пляшем, — проворчал Солсбери. — А они уже в трех милях от Лондона, и со стороны Олдгейта подходит орава. Не пора ли на что-то решиться?
Сидя рядом с матерью-опекуншей, он постепенно повышал голос в расчете на канцлера, безмятежно дремлющего на правом крыле.
— Опомнись, милорд, — осадила его королева. — В такую минуту!
— Сколько мы упустили минут, ваша милость! — сокрушенно вздохнул эрл. — Часов, дней…
Королева промолчала. Она своими глазами видела несметные полчища, неотвратимо приближающиеся к столице. Эрл прав. Бездействие было равносильно самоубийству. Застигнутая врасплох на своей вилле, она пережила все прелести осады. Вместе со «свитками зеленого воска», то есть податными списками с зеленой печатью, чуть было не сгорел целый манор.
На счастье, главарь сервов, какой-то кровельщик, оказался сговорчивым, даже обходительным малым. Он не только постарался оградить королеву от оскорбительных притеснений, но даже выделил особый конвой для беспрепятственного проезда. Мужланы, следует воздать должное, превосходно держались в седле. Они сопроводили ее до самого моста, всячески стремясь выказать преданность королю. При всей опасности это определенно обнадеживало. Королева уже готова была подать голос за разумную договоренность. Все равно каких-то уступок не избежать. Прояви они хоть чуточку понимания, можно было бы, пусть временно, пока не спадет напряженность, бросить кусок. По крайней мере на словах, потому что обещания, тем более вынужденные, ни к чему не обязывают. Но весь ужас положения как раз в том и заключался, что в своих непомерных требованиях взбунтовавшийся плебс перешагнул все мыслимые пределы. Они жаждали крови, эти хищные звери в образе человека. Без малейшего стыда и душевного трепета называли имена первых пэров Англии, даже принцев крови. При всей неприязни к Ланкастеру королева и помыслить не могла о подобной жертве. Брат покойного мужа, дядя Ричарда, сам кастильский король почти!
Основы для компромисса не было. Чего же хочет от нее этот назойливый Солсбери, куда подталкивает?
— Что у тебя на уме, милорд? Только не так громко, ради всего святого, — прошептала она, чтобы поскорее отделаться от надоедливого жужжания.
— Надо послать доверенного и, что особенно важно, здравомыслящего человека.
— Мэр Уолуорс обещал подобрать подходящего олдермена.
— У Гилдхолла свои интересы, а тут совсем другой посол требуется, от двора. И, главное, сейчас, сию минуту.
— Есть кто-нибудь на примете? — все так же тихо, не повернув головы, спросила королева.
— Может, Чосер?
— Клиент Ланкастера? Ты здоров ли, милорд?
— Да, верно, верно, — сконфузился Солсбери. — А что, если я?
— Поезжай, — одними губами молвила королева и, уже сияя улыбкой, поднялась со скамьи, чтобы вручить посвященному золотые шпоры.
— Поедешь со мной, сэр рыцарь. Будет тебе первое испытание, — важно распорядился эрл, отзывая Бомонта в сторонку.
Повстанческое войско расположилось у подножия лесистой возвышенности, именуемой Блекхиз. С развернутыми большими и малыми знаменами, оно по-военному четко держало линию. Меньше недели понадобилось Тайлеру и его командирам, чтобы создать могучую, невиданную по тем временам военную силу, насчитывающую от пятидесяти до ста тысяч бойцов. Пусть на всех не хватало настоящего боевого оружия, но кузнецы без устали ковали новые мечи, а беглые матросы и мастера с верфей обучали новобранцев артиллерийской науке.
Пушки опробовались по другую сторону леса. Перед каждым залпом прислуга, заткнув уши, бросалась ничком в траву. Иногда все ограничивалось шипением и смрадным угаром, но бывало и так, что стволы разрывало.
— Ничего, успокаивал однорукий седой ветеран. — Помню, в Лa-Реоле и не такое случалось. Голова цела, и на том спасибо. В нашем деле самое важное — точность. К празднику святого Джона будете стрелять, как из лука.
До midsummer day[91] оставалось чуть поболе недели, но человек не властен над собственным завтра. Нет у них этого завтра, у пушкарей-новобранцев, нет впереди недели. Сжимается время событий — рассказа сжимается время. Как газы пороховые в пушечном грозном жерле. Шел счет на века, потом на десятилетия, годы, теперь — на часы.
Праздничную обедню прямо посреди поля служил Джон Болл. Лейтмотивом проповеди послужил излюбленный вопрос насчет Адама и Евы.
— Вначале, — объяснял неистовый пресвитер, — все люди были равны. Такими изваял их господь из глины скудельной. И так было веками, пока не явились на свет нечестивцы, которые начали несправедливо угнетать своих ближних. Человечество разделилось на господ и рабов. Теперь рассудите-ка сами, братья, угодно ли это богу? Если бы он хотел создать рабов, то еще в начале мира определил, кому стать лордом, кому вилланом. Что из этого следует, братья? А следует то, что нынешние законы — порождение зла. И потому настал назначенный господом час сбросить рабское иго, в справедливой борьбе завоевать давно желанную свободу. Вы должны действовать не только смело, но и мудро, уподобляясь рачительному хозяину, вырывающему плевелы на ниве своей, дабы они не заглушили пшеницы. Первым делом необходимо уничтожить магнатов, которые сосут нашу кровь, затем их верных прислужников — законоведов и судей, наконец, всех тех, кто приносит вред общинам. Мир и безопасность лишь тогда воцарятся в нашем мире страданий и притеснений, когда у всех будет одинаковая свобода, одинаковая знатность и одинаковая власть.
Он умел доводить мысль до логического конца, несгибаемый проповедник. Никто не говорил с людьми таким языком, побуждая работать мысль и самостоятельно находить единственное решение. И каждый принял окончательный вывод как из сердца исторгнутый крик.
Подобной проповеди не знала церковь за все тринадцать веков. Последние слова Болла заглушил вопль, прокатившийся над лесом Блекхиза и долетевший до серой Темзы, до неприступных валов Лондона.
— Вот кто воистину достоин носить архиепископский сан! — потрясая копьями, кричали одни. — Пусть Болл будет примасом и канцлером королевства! — со слезами радости на глазах вторили им другие. — Казнить изменника Седбери! — гневно скандировали все вместе.
Что и говорить, не лучшее время выбрал эрл Солсбери для поездки в повстанческий лагерь. Он, конечно, слыхал, что народ призывает на голову канцлера все громы небесные, но то, что довелось ему здесь увидеть и услышать собственными ушами, превзошло самые страшные опасения.
— Нам с ними не договориться, Бомонт, — бросил он юному рыцарю, разом утратившему нежный румянец. — Они уничтожат и нас, и наших детей. Несчастная Англия! Она обратится в пустыню… Единственное, что остается, это оттягивать, обещать и тянуть.
Вождь повстанцев — близкий к обмороку, лорд не знал даже его имени — на принял посла.
— Мы хотим говорить с королем, — передал ответ Тайлера Джон Шерли. — Ты знаешь, чего мы требуем, вот и доложи его милости.
— У короля сейчас множество дел, и поэтому придется запастись терпением…
— Терпение давно лопнуло, — был окончательный ответ. — Народ будет ждать короля. Возле Ротерхайта. Завтра.