Денис Терентьев
Абонент вне сети
Пролог
«16 зона»
Мы все боимся куда-то опоздать. Мы все торопимся успеть на уходящий поезд, и нам наплевать, что через полчаса придет следующий. Вынырнув на вокзал из суетливого сумрака метро, мы замечаем только часы, расписание и кассу. Все верно: на бегу можно думать только о скорости. Если бы на вокзалах кругом были зеркала, никто не разглядел бы в них собственного лица, сведенного судорогой как трицепс дискобола.
– Один до конечной, – я отправил купюру в амбразуру билетной кассы на Финляндском вокзале.
– Вам на Приозерск или на Выборг? – отозвалась из-за стекла коренастая тетка. Будь я скульптор, то лепил бы с нее бюст Верки Сердючки.
– А мне все равно.
– Мне тоже все равно. Решайте быстрее, мужчина, – голос из динамика ласковой бритвой резанул по ушам.
– Подальше отсюда.
Тетка задумалась, но не хотела сбиваться с рабочего ритма. Ее пальцы пробежались по клавиатуре компьютера, потом по ячейкам кассового аппарата, и спустя пять секунд ко мне вылетел квадратик билета и звенящая сдача.
– Дальше говорите, – она взглядом отодвинула меня в сторону.
Я поднял с пола рюкзачок и прошел через турникеты к поездам. Люди, растревоженные апрельской оттепелью, резвыми ручейками растекались по перронам и исчезали в жерлах вагонов. И каждый, кроме меня, знал, куда и зачем. Может быть, спросите вы меня, мне дышало в спину свирепое дыхание погони? Так у меня, возможно, и вовсе не было врагов. Тяга к перемене декораций? Но я, наоборот, недавно вернулся из Праги, а до этого три дня барствовал во Пскове. Погрузиться вдали от всех в космос своей души? Так я в последние годы только и делал, что гулял по набережным и погружался.
Вам наверняка знаком этот конфликт поста и карнавала, когда вы вдруг начинаете все делать не по уму, вам от этого страшно, и вы тонете, тонете, тонете… В такие моменты лучше всего сидеть на берегу пруда на Крестовском острове и бросать лебедям хлебный мякиш. Если пруд и лебеди не расслабляют, можно посмотреть футбол, с кем-нибудь подраться, прокутить за один вечер зарплату, чтобы проблема дальнейшего выживания решительно возобладала над деструктивными шевелениями души. Главное, не разговаривать с коллегами и близкими, а то не ровён час вам, наконец, надоест трепать языком, кивать, подстраиваться и улыбаться, и вы дадите им угля с горкой.
Вот и я сегодня впервые в жизни сорвался по-крупному. Без причин, именуемых весомыми, я разом стал врагом могущественной организации, едва не убил человека, угробил хлебную работу, репутацию надежного сотрудника и просто нормального парня, который тщательно скрывает, что считает себя лучше других. Затем я взял такси до дома, покидал в рюкзак кое-какие вещи, опустошил все заначки и рванул на вокзал, не пообедав и не выпив рюмки коньяка. Возможно, после ста пятидесяти граммов оркестр моей души подольше исполнял бы оптимистический туш: мол, молодец, чувак, из повиновения вышел, за флажки. А на трезвую и логичную голову внутри загудела неприятная полифония: где я теперь возьму монеты на хлеб и мясо, на что я куплю белый костюм и поеду в Италию? Воображение рисовало позорные сцены возобновления карьеры с нижней ступени.
В сущности, я, Егор Романович Репин, не был возмущен чем-то конкретным: геноцидом в Чечне, глобализацией или суррогатным материнством. Если бы меня спросили в лоб, что же, собственно, меня не устраивало в жизни, я бы запутался в рассуждениях про бездушный суетливый урбанизм и провоцирующие рекламные образы, в погоне за которыми людей по крупице покидает все человеческое. Я бы сказал, что мне тошно жить в мире, где всем на всех наплевать, несмотря на любые попытки приспособиться, обрасти собственностью и связями, аккуратно записывая в ежедневник полезные контакты: «Гиви Иосифович, тренер по аквааэробике». Но внутри меня хохотала какая-то сволочь: «Ты просто неудачник. Ты тридцать один год прожил в этом мире и потреблял его так, словно у тебя затянулся дембель. А сейчас реальность пошла из тебя наружу, как просроченные пельмени? Не верю!»
Если честно, я сам не понимаю, что произошло. Я всерьез не мучаюсь «проклятыми вопросами», не страдаю сезонными обострениями, меня не пробирают до печенок ни спектакли Додина, ни третий этаж Эрмитажа. Я вырос в семье обычных советских итээров, где не читали книг на голодный желудок, а на футбол ходили чаще, чем в театр. Я стал журналистом, так и не одолев школьную программу по литературе, и жил в мире, где крайние решения, обнажающие человеческую суть в романах Достоевского, принимаются редко.
Вся моя жизнь после школы – это хаотичное надкусывание адреналиновых яблок с завязанными глазами. Моя память вмещает в себя три прогоревших семьи, из которых одна была официальной, четыре брошенных вуза, пять надоевших работ, еженедельные поездки к сыну, аналитическую колонку с моим фото в популярном еженедельнике, удалой пьяный махач с азербайджанцами в бильярдной, крепкие решетки в милицейском обезьяннике, блаженство на Крите с дивной блондинкой Дашей, оглушающая стыковка со столбом во время уличного ралли, стук вагонных колес о рельсы, уходящую вдаль взлетку, первое «я тебя люблю» и последнее «давай останемся друзьями», ожидание сведения мостов, чтобы наконец доехать до дома и упасть в койку. А еще ощущение того, что последние десять лет я сижу в одном и том же ресторане, где меняются интерьеры, блюда, собеседники, а я все ем и пью, пью и ем.
В целом у меня есть все, чтобы лет в семьдесят, если мне к тому времени заменят печень, а Судьба не потеряет ко мне интерес, откинуться в кресле у камина и констатировать дебильным внукам: «Реализация голевых моментов у дедушки на уровне Пеле». Дабы не разрушать им сказку, я помолчу о том, как в начале карьеры скачивал из Интернета чужие статьи и, немного изменив, выдавал за свои. Как, прислушиваясь к каждому шороху, справлял малую нужду на лестнице жилого дома, а бдительная старушка кричала мне вслед: «Ну что же ты делаешь, сука!» И уж тем более ничего не скажу об опустошенности, которая свалилась на меня к тридцати годам от всей этой экстерном усвоенной белиберды, еще на первом курсе казавшейся мне фантазией братьев Стругацких: шенгенская виза, кокаин, мафия, скинхеды, казино, снукер, дайвинг, яхтинг, тайский массаж, групповой секс, пластиковые карты и электронная почта. И сейчас искать в жизни что-то новое и интересное не было ни сил, ни желания.
Пройдя через турникеты, я сообразил, что так и не выяснил у билетерши, в какую сторону мне ехать. На билете красовалось тавро «16 зона», что, видимо, означало какую-то дальнюю и малоосвоенную глушь. Осмотревшись вокруг, я различил лишь одну фигуру, находившуюся в состоянии динамического покоя. Парень в бежевой панаме и с кучей древних спиннингов вглядывался в бесконечность, поверх крыш вагонов, словно оттуда вот-вот должен появиться Иоанн Кронштадтский в форме матроса одноименной флотилии.
– Слышь, – обратился я к нему, – а куда дальше ехать, до Выборга или до Приозерска?
– Однохренственно, – ответил рыболов.
– И куда же мне теперь? – озадачился я вслух.
– Смотря к чему ты хочешь прийти?
– Ни к чему. К культурной и зажиточной жизни, – пошутил я.
Рыбак наконец повернул ко мне лицо, в фас выглядевшее открытым, добрым и глупым.
– Тогда тебе домой нужно, – уверенно произнес он.
– Я там уже был, – ответил я и побрел к ближайшей электричке, решив, что если уж меня понесло половодье чувств, то пусть несет дальше.
С таким же понтом я мог процедить сквозь зубы: «I`ll be back”, – смысла в этом было бы не больше. Что, кстати, за невротичная манера искать смысл в каждом чихе, в том числе и в собственном существовании? Одна пожившая голливудская звезда сказала, что жизнь очень проста: рождаешься, достигаешь успеха и умираешь. Правда, успех – штука склизкая, как селядь на Волге.
Я дошел по платформе почти до головного вагона, пока не высмотрел свободное место у окна. Ведь смотреть на мелькающие деревья значительно приятнее, чем на сдавленные лица соплеменников. Напротив меня прижималась друг к другу юная пара, явно мечтавшая скорее добраться до дачи и застелить простыни.
– Понимаешь, бурундучок, – страстно шептал в ухо девушке кавалер спортивного телосложения, – лицензию на склад легче получить, чем на кабак, а на извоз легче, чем на склад.
Чувствовалось, что барышня не променяла бы эти речи на любую из арий Паваротти, даже если бы тенора привели за руку на ее день рождения. На ее губах играла благожелательная улыбка, но глаза оставались взрослыми не по годам. Этим сочетанием она напоминала Масика, мою бывшую герлфренд, которую я провожал в Барселону десять дней назад.
Глава первая
Поиграем в декаданс
– Успех у женщин имеют успешные мужчины, – Масик впечатала в пепельницу фильтр тонкой сигареты. – Я уже немолода, и у меня нет времени ждать, пока ты займешься наконец своей карьерой.
– Солнышко, – я старался говорить тише, чтобы на нас не грели уши другие посетители кафе, – тебе всего 22 года.
– Не всего, а уже, – она вскинула на меня гневный взгляд. – И я до сих пор езжу на работу в метро. В толпе потного гегемона. Конечно, к тебе никогда не прижимался крановщик пятидесяти лет, не дышал тебе в уши луком и перегаром. Толпа никогда не кончала тебе на новую юбку. Ты у нас свободный художник, спишь сколько хочешь, работаешь в свободное от отдыха время. А мог бы давно стать редактором.
– Но я и так зарабатываю намного больше моих редакторов, – возразил я. – И всегда тебе говорил: не хочешь работать – сиди дома, вари супы. Денег нам хватит. Главное, чтобы мы были друг за друга. Тогда есть шанс на счастье.
– Счастье? Супы? – Я впервые почувствовал, что она держит меня за блаженного. – У нас дома нет даже скороварки. Нашей ванне 15 лет. Мы за полтора года не ездили дальше Греции. А эти твои прогулки с пивом по Неве. Мы не добиваемся прогресса как взрослые люди, которые строят семейную жизнь. Поэтому не говори мне ничего про счастье.
Масик выхватила из пачки новую «суперлайт», я по привычке поднес зажигалку. Я читал ее как заголовок в газете: она все для себя решила и хотела поскорее закончить неприятную беседу.
– Милый, – сказала она гораздо мягче, словно врач больному, который стесняется идти на клизмы, – не думай, что мы расстаемся, потому что я не люблю тебя. Очень люблю. Тем более ты мне очень многое дал. Я не в смысле денег. Но я взрослая женщина и хочу устроить свою жизнь, пока молода. К тому же я всегда мечтала работать референтом в «Медиасвязь интерколе» и получать тысячу евро в месяц. Понятно, что просто так такие должности не предлагают.
– Только через Барселону, – не удержался я.
– Только не надо делать из меня шалаву, – Масик с вызовом посмотрела мне в глаза. – Все так живут, и если я буду тянуть резину, то вместо меня полетит другая. Я могла бы наврать тебе, что встретила наконец свою большую любовь, но мы с тобой договаривались во всем быть друг с другом честными. Поэтому я говорю тебе как есть. Не обижайся. Такова се ля ви. Ле блядуа.
Когда она ушла, я смотрел в окно и гадил мимо пепельницы. На календаре середина весны, за стеклом сыпал снег, который тут же превращался на тротуаре в коричневую труднопроходимую грязь. Хуже, наверное, только то же самое с ветром.
Масик привела миллион первое доказательство, что мужчина неотделим от своего имущества. Но ведь никому из нас не хочется узнать, что интерес девушки к футболу – это лишь следование совету какой-нибудь Аннет Бич, автора «Настольной книги стервы»: «Проявляя участие к хобби самца, вы удовлетворяете его глубинную потребность в одобрении, что позволит вам сделать его более управляемым». Никому не хочется обнаружить в сортире у любимой журнал, заложенный на статье «36 способов надеть на мужчину ошейник». Поскольку ощущение свободы или одиночества зависит от настроения, лучше быть одному и ловить волну.
– Что-нибудь желаете? – Улыбающаяся официантка просекла минорные аккорды в моих глазах, за которыми у клиента обычно следуют три по сто коньяку и жалкие попытки познакомиться с девушками.
– Нет, – ответил я, поднимаясь.
На следующее утро я собирал мысли на краешке дивана в квартире Дэна и наблюдал, как гриф штанги методично опускается ему за спину. Кажется, это упражнение называется «французский жим сидя» и особенно развивает трицепсы. Повторе на десятом Дэн сделал глубокий выдох, опустил снаряд на ковер и прошелся по комнате.
– Вот такой пердимонокль, – изрек он, отхлебывая морковный сок из графина. – Вместо того чтобы жужжать от счастья как шмель в огороде, он не спит ночью и надирается с утра. Ты подумай, не нужно больше ходить с висящей головой и рассматривать трещины на асфальте. Для тебя теперь за каждым углом – тайна и новая жизнь. Ты же из-за гнилой дыни бухать не начинаешь.
– Да мы с Масей больше года вместе, – заорал я. – Это срок. А раз она ушла, значит, я где-то ошибся. Где-то ее прокатил. Несколько раз даже дома не ночевал. Вот она и прогнулась под зама генерального директора. В Америке мы бы его самого нагнули за харассмент. А она вчера приходила, наверное, хотела, чтобы я ей тормоза включил.
– Типичная лихорадка воображения, – перебил Дэн. – Когда твоя скво с тобой прощалась, у нее уже были и билет, и виза, и новое бикини.
– С чего ты взял?
– Потому что успех у женщин имеют успешные мужчины, – Дэн стащил с себя потную футболку. – Сделал дело – вымой тело. Пока я истекаю шампунем в душе, ты подумай, как не допустить разграбления совместно нажитого имущества. Она пару раз прошвырнется по магазинам и поймет, что тысячи евро в месяц ей крайне мало. И съешь что-нибудь из холодильника. Пора тебе начинать жить.
Всякий раз, когда я приходил к Дэну с застрявшими в мозгу занозами, я возвращался счастливым. Он не вымещал на мне жизненный опыт под предлогом помощи. Он, кажется, вообще не стремился помогать. Он просто впускал меня в свой мир, не похожий на мещанскую мечту, как вера не похожа на крестный ход в Троицу. Хотя я сомневаюсь, что он верил хотя бы в закон Ома.
В квартире Дэна самой ненужной вещью был телевизор: маленький серый ящик на холодильнике под потолком. Дэн говорил, что иногда посматривает новости, когда готовит еду. Он искренне не знал, кто такой Джастин Тимберлейк, и считал, что в мире ежегодно производится не более десяти фильмов, которые стоит смотреть. В квартире не было книжных полок, а несколько десятков фолиантов стопками валялись на дне шкафа в прихожей. Эти книги он дочитал до конца, а остальные просто выкидывал, если они не прорубали его до двадцатой страницы. Он называл Достоевского «великим и запарным» и рукоплескал, когда одно издательство выпустило «Войну и мир», сократив текст в четыре раза. Зато рядом с музыкальным центром высились стойки с сотнями компакт-дисков, в основном малоизвестных в России блюзменов, а над кроватью висел родной Gibson Lespol. Под настроение Дэн перебирал струны, сидя перед открытым окном.
Он снес все перегородки внутри квартиры, только капитальную стену между прихожей и гостиной рабочие наотрез отказались трогать. Эти семьдесят квадратных метров пространства Дэн не пытался содержать в порядке путем регулярных плановых уборок, зато безжалостно отправлял в мусор предметы, вдруг показавшиеся ему ненужными. Благодаря этому в квартире царил относительный порядок. Оранжевые стены, фиолетовые шторы, голубой диван создавали веселый шизофренический антураж, за которым угадывалась самобытная личность хозяина. Соседи считали Дэна чертовски смелым парнем, поскольку он был единственным во всем доме уникумом, который, живя на втором этаже, отказался от решеток на окнах. И, конечно, только он открывал дверь не спрашивая «кто там?».
Лязгнула дверная ручка, и из ванной выплыл Дэн в бордовом халате. На груди с левой стороны красовался манерный вензель «ДР» – Даниил Ретунский – и фамильный герб с Колобком на копье, который он по приколу заказал в генеалогической конторе. Его длинные русые волосы на глазах скручивались в кудряшки.
– Ты пробовал добавлять в кофе апельсиновый сок? – спросил он, включая чайник. – Нет? Вот поэтому ты и не можешь поймать в себе гармонию и принести ее в жизнь.