Артемка заметил, как отцова шея под расстегнутым воротником рубашки налилась темной кровью, и в лице его появилось что-то виноватое, пристыженное. Никогда не видел сын отца таким смущенными и растерянным, а тут на него что-то нашло: он как-то неуклюже топтался посреди комнаты, и было непонятно, куда пропала его уверенность в себе и четкая неторопливость в движениях. Артемке невозможно стало смотреть на отца.
— Надя, пойди-ка сюда на минутку, — увлекла Анастасия Петровна дочь.
Червенцов не вернулся к Артемке, сел рядом со стариком и снова закурил, обволакиваясь табачным дымом. Что-то странное происходило с отцом — только что курил стариковский табак и опять потянулся за своими папиросами. А ведь он дал слово курить пореже, не больше десяти папирос в день. Где же его обещание?
— Стальная броня? — указывая на фуражку глазами, спросил Николай Устинович парня, который пришел с Надей, догадываясь, что это и есть ее муж. — Вижу, недавно из армии?
— Прошлой осенью, — коротко ответил тот.
— Ага, понимаю. А где служил?
— В Закавказье. — Парень снял фуражку и положил на подоконник.
В это время Кичигин хлопотливо выдвинул стол на середину комнаты. Анастасия Петровна застелила его розовой хрустящей скатертью и принялась с помощью дочери носить из кухоньки закуски и расставлять на столе. Сквозь кисею табачного дыма Николай Устинович, сам того не замечая, неотрывно следил за молодой женщиной. Она двигалась по комнате свободно. Червенцов с жадностью замечал каждое движение Нади.
— Милости прошу, — пригласила хозяйка к столу. — Не взыщите, дорогие гости, что успела приготовить, — покушайте.
— Вот и хорошо, что в одночасье, по-военному, — весело одобрил Кичигин и, ускользнув в кухоньку, вернулся с пузатой бутылью, поставил ее среди стола. — Нашенской не погребуйте, Николай Устиныч, ей-богу, чистый коньяк по крепости.
Когда рассаживались за столом, Артемке не хватило места. Стали сдвигать стулья, усаживаться потеснее, и ему пришлось сесть не с отцом, а рядом с Василием Васильевичем, на углу стола. Кичигин обнял за плечи, притиснул к себе осторожно сопротивляющегося мальчика.
— Садись, садись поближе, места хватит, — дружелюбно ворчал Кичигин. — Ишь какой крепенький да сильный парнишечка. Вот погоди, вырастешь, летчиком заделаешься, а потом, как твой папаша, и генералом станешь. И мы на тебя порадуемся вместе с папашей.
— Ему там неудобно, пусть ко мне пересядет, — захлопотала Анастасия Петровна.
— Ничего, в тесноте, да не в обиде, правда, паренек? — мягко потискивая Артемку, сказал Кичигин.
Николай Устинович и не взглянул на сына.
Пока ехали сюда, мальчик испытывал радостное и непривычное ему состояние общения с отцом, как со сверстником. В дороге они говорили обо всем: о войне и о том, почему у немцев не было партизан, о футбольной команде «Зенит» и о том, что Артемке лучше поступить в спортивную школу, чем в музыкальную, как хотела мать, — и во всем у отца с сыном было согласие. А теперь отец точно отодвигался от него все дальше и дальше, забывая о нем среди чужих людей, и Артемке сделалось беспокойно на душе. С внезапной обидой он исподлобья наблюдал за отцом, тем более что на мальчика никто не обращал внимания.
Смеясь и чокаясь так, что звон стоял над столом, гости пили за Николая Устиновича, за хозяйку, наперебой желали и ему и ей самого хорошего. С пузатой рюмкой в руке Анастасия Петровна горделиво кланялась, поворачивая ко всем смеющееся лицо, и щеки ее горели молодым жарким румянцем. Вдруг она выпрямилась, залучившимся взглядом посмотрела на Николая Устиновича и с бесшабашной удалью протянула рюмку через стол.
— Выпьем, Николай Устинович, выпьем с вами за… за бабье счастье, за мою радость, — вздохнув полной грудью, сказала она и неуверенно улыбнулась.
— Во-о, верно! Вот это люблю! За вас, милушки, — упоенно выкрикнул Аверьян Романович и, кулаком раздвинув на стороны усы, живо опрокинул в рот стопку.
Червенцов, улыбаясь вздрагивающими губами, протянул свою стопку, и Анастасия Петровна звучно ударила о нее рюмкой, выплескивая на пальцы водку.
Николай Устинович пил мало: пригубит стопку и отставит в сторонку. Он часто взглядывал на сидевшую напротив Надю и улавливал на себе ее настойчивый, с пытливой любопытинкой взгляд. Ей сейчас было почти столько же лет, сколько ее матери, когда он встретился с нею, и она была так же хороша, как и Настя в ту пору. В ней доверчиво и простодушно раскрывалась готовность к счастью. Лишь Надин муж хмурился, сводя брови в линейку, сумрачно и непонятно молчал, когда все веселились. А беседа за столом становилась громче, и голос Кичигина подавлял другие голоса.
— Рад за тебя, Настенька, дождалась ты награды жизни, — почти кричал Василий Васильевич. Он уже не заботился об Артемке и, вольно расположившись на своем месте, оттиснул мальчика на самый край стола и часто толкал отставленным локтем. — Не всякому это дано.
— Все сама Настюша, все сама. Я-то ее вот с каких лет помню, — отозвался Аверьян Романович, приподнимая руку над столом. — Она с малолетства старательная.
— Правильно, все сама. В рассуждении счастья сама кузнец своей жизни, — уверенно ораторствовал Василий Васильевич. — По прежним временам, останься баба без мужа — каюк, самая разгоремычная судьба, хоть по кусочкам под окнами ходи. Ни тебе подмоги, ни тебе совета, того и гляди, как бы кто не обидел. А Настя не поддалась трудностям, всего сама достигла.
— Ты вроде сватать собрался, Василий Васильевич, все хвалишь, — засмеялась хозяйка.
— А как же не хвалить тебя! Смотри, какой дом отгрохала, дочь вырастила и замуж выдала. Каково это, а! Я и говорю, не всякому это дается… И сама еще ягодка.
— Уж ты скажешь! — Краска прихлынула к щекам Анастасии Петровны, однако вспомнив о своих обязанностях хозяйки, она принялась угощать Червенцова. — А вы, что же, плохо кушаете, Николай Устинович? Это он заговаривает вас, вы поменьше слушайте. Возьмите холодцу, яишенки отведайте.
— Ничего, ничего, — поспешно закивал головой Червенцов. — Ты не беспокойся.
Николай Устинович сам себе напоминал сейчас человека, которого как бы втиснули в узкий контейнер, — куда не повернись — теснота, плечи и локти натыкаются на стены, на острые углы. Близость Нади возвращала его к одной и той же мысли: как же ошибся он, полагая, что все поглощено годами и ничто не нарушит теперь установившегося в его жизни равновесия. Он не был готов к встрече с Надей и, как только увидел ее, почувствовал себя сбитым с толку, и это угнетало его. Не таким представлялось ему первое знакомство с дочерью, но мать ничего не сделала, чтобы хотя бы на время оттянуть встречу, ведь он даже не успел сказать правду о цели своего приезда. Вот сидят мать и дочь, и любому стороннему человеку с одного погляда приметно их родство. Только у матери с годами глаза посветлели, их желудевый оттенок перешел в светло-табачный, а у дочери глаза темные, как старый гречишный мед, в закатном свете они кажутся совершенно черными и чем-то напоминают Артемкины. И ничего странного в этом нет, — что-то должно быть и от него. Неужели никто не замечает этого? Николай Устинович взглянул на сына. Облокотившись на край стола, Артемка с безразличием чертил что-то пальцем по скатерти, не прислушиваясь к общему разговору. Вот он поднял голову, из-за спины Кичигина посмотрел на окна и сладко зевнул. Нет, глаза у Артемки другие, но овал подбородка и надбровные дуги Нади были точь-в-точь повторены в мальчике. Даже удивительно, как природа из бесконечного множества сочетаний расчетливо подбирает родственные. За столом сидят брат и сестра, и никто, кроме него и Наты, никто не знает об этом. Вот бы подняться вдруг и сказать: смотрите, это же брат и сестра, разве вы не замечаете? Ну и переполох был бы!
Но Николай Устинович знал, что не способен сделать этого, — он испытывал состояние человека, которому назойливо напоминают его вину. Делал это Василий Васильевич. Оказавшись за щедрым столом, он не мог не отблагодарить хозяйку и, перегибаясь всем туловищем к Червенцову, почти вдохновенно рассказывал:
— Я, бывало, погляжу на нее, как она, сердечная, бьется, сердце кровью исходит. Мужика-то на фронте убили, осталась одна, а на руках мать-старушка да дитенок малый, и помочь некому. Легко ли! Иной раз скажу своей бабе: «Видишь, каково Настюшке достается, а не ломится, вот, мол, характер настойчивый». При таких обстоятельствах жизни другая женщина не то чтобы в свое положение войти, а махнет рукой — пропади ты все пропадом. А Настюшка все перемогла… Я вот про себя расскажу. Ну, не взяли меня на фронт по причине расстройства моего организма, но работать не ленюсь, норму завсегда выполняю, к водке приверженности нет. А вот такого дома, как Настюша, до нынешнего дня не поставил, так сказать, мешают ограничения по части разных материалов. Тут она превыше меня, мужика, оказалась. Значит, есть у нее талант на это самое. И опять-таки по обстоятельствам домашних условий, как она без мужика осталась, а хозяйство держит в исправности: корма там, скотина и прочее по дому, — и ведет себя аккуратно. Не зря наши партийцы секретарем выбрали, достойна, значит, тому…
Кичигин оказался презанятным говоруном, однако его словоохотливость начала досаждать Николаю Устиновичу: было в его разглагольствованиях нечто такое, что можно было принять за намек. Червенцов, не дослушав, отвернулся от него и поднял стопку:
— Ната, что слышу? Хочу выпить за твои успехи.
Она засмеялась.
— Василий Васильич, не сплетничай за столом.
— Настя, я, ей-богу, ничего. Поясняю насчет разных обстоятельств, — возразил Кичигин.
— Слышала, краешком уха слышала, — погрозила ему Анастасия Петровна. — Ну что ж, выпью и за вас, Николай Устиныч… Налейте и мальчику, пусть и он за наше счастье выпьет, горьким за сладкое.
Все засмеялись, потянулись чокаться, только Надя, с рюмкой в руке, прислонившись к плечу мужа, что-то озабоченно шептала.
— Ну, а вы что же, Надя? — требовательно спросил Николай Устинович. — Ваш муженек чем-то недоволен, все хмурится, а?
— Ничего подобного! — поспешно ответила Надя.
— Ох, девка, девка! — негромко отозвалась мать. — Хочешь, скажу, почему твой Федор дуется.
— Не нужно, мама, рассержусь! — вскрикнула Надя, порываясь вскочить.
Федор скупо улыбнулся.
— Пустяки все, внимания не обращайте.
Но и от улыбки лицо Федора не ожило, она не связалась с другими его чертами, а в угрюмо сведенных бровях по-прежнему гнездилась хмурь. «Ну и зятек у меня, — насмешливо подумал Николай Устинович. — Видать, тяжеловат характерцем».
Расходились поздно, и прежде всех исчез Аверьян Романович, за ним поднялся и Кичигин. Однако он не ушел, а отвел Николая Устиновича к окну и принялся что-то рассказывать приглушенным голосом. Надя помогла матери убрать со стола и тоже ушла с Федором. Василий же Васильевич все не покидал горницу, мешая хозяйке и гостям. Налитый сном Артемка не дождался, когда отец закончит разговор, и подался в сарай, где на свежем сене было постелено ему и отцу.
Но вот наконец отец и Кичигин вышли на крыльцо и остановились. Словно провожая их, в доме помигал и потух свет. Артемка слышал, как Василий Васильевич рассказывает о каком-то голом срубе, просит навестить, чтобы самому убедиться в чем-то, и никак не мог вникнуть в ускользающий смысл слов Кичигина. Отец коротко отвечал: «Хорошо, что могу — сделаю». И снова бубнил голос Василия Васильевича, и отец отвечал уже нетерпеливо: «Но я же сказал».
Мальчик так и не дождался отца и уснул под дремотный шорох соломы на крыше.
3
Артемка проснулся на ворохе душистого сена. В широкую щель под крышей в сарай западал дымчатый луч, оранжевыми пятнами располагаясь на бревнах стены, до лица и рук доходило прохладное дуновение. С живым ощущением тишины и радостно сияющего утра он быстро сел на зашуршавшем под ним сене и потянулся к постели отца. Но его не было, лишь на простыне, осыпанной сенной шелухой, осталась глубокая вмятина.
Торопливо одевшись, Артемка вышел из сарая и невольно зажмурился: таким нестерпимым по яркости, лучистым, насквозь пронизанным голубизной показалось ему утро. Солнце уже высоко поднялось в небе, и кружевная тень березы, свернувшись, лежала подле крыльца. Глянцево-черный петух со сбившейся набок кровавой коронкой на темени черным изваянием застыл на колодезном срубе. Внизу, под срубом, в пыльной ямке беззаботно купалась пестроцветная курица. Она совершенно забыла о своих голенастых, теряющих желтый пух цыплятах, которые неумолкающими тонкими голосами перекликались в седом от пыли бурьяне у плетня. В прохладе картофельной ботвы спал давешний рыжий кот. Чем-то озабоченные воробьи то ныряли под кровлю дома, где у них были гнезда, то выпархивали во двор и с шелестящим шумом сыпались на кусты смородины.
Артемка внимательно оглядел непривычный ему крестьянский дворик и направился к дому. Вдруг чей-то голос окликнул его.
У плетня, возле перелаза в соседний двор, стоял вчерашний длинноногий мальчишка. От загара, от ветра у него золотистой чешуей шелушились щеки и нос и по всему лицу были рассыпаны бледно-лиловые пятна.
— Подойди-ка сюда, не бойсь, — сказал мальчишка, глядя исподлобья глубоко запавшими, остро блестящими глазами.
— А я и не думал бояться, — удивленно отозвался Артемка и, подойдя к плетню, положил руку на его гребень.
Мальчишка стоял задорно, чуть боком к Артемке, подняв голову и раздвинув угловатые плечи в зеленой майке, словно приготовился к схватке.
— Тетка Настя тебе родня? — спросил он.
— Не знаю, а что?
— Так. Она сказала, завтрак на столе в кухне под полотенцем.
— А я и есть не хочу. Спасибо.
Постояли молча. Незнакомый мальчишка согнул выдавшуюся из плетня корявую хворостинку, с треском сломал ее и, сдирая кожуру, спросил:
— Правда, твой отец генерал?
— Правда.
— А ты не брешешь?
— Зачем мне врать?
— А почему он не в генеральской форме?
Странный мальчик удивил Артемку. Что ему нужно? Почему он так требовательно расспрашивает? Пожав плечами, Артемка покровительственно ответил:
— Ведь он не на службе, в отпуске.
— Я так и подумал, — грубовато-уверенно сказал мальчишка и, тряхнув коротким выцветшим чубом, предложил: — Айда со мной на речку, хочешь? Отца твоего все равно нет, он куда-то с теткой Настей ушел.
— Пойдем, — согласился Артемка, удивляясь все более и более.
Широким прогоном для скота, кочковатым и затененным дуплистыми и густолистыми ракитами, мальчики вышли на просторный луг. За ним, у реки, бесконечной лентой растянулась непролазная заросль тальника и ольхи. Луг пестро цвел: среди угрюмо-серых кустов конского щавеля и растопыренных метелок молочая точно чья-то щедрая рука разбросала белые и красные кашки, одуванчики, желтые соцветия донника и множество разнообразных цветов, — Артемка и названия их не знал.
— Вот хорошо-то! — изумленно оглядел он и цветущий луг, и синюю, просторно раздвинувшуюся небесную даль с белыми флотилиями облаков.
— Ого! Тут такие кузнецы водятся — с палец. Первая наживка на головля, — сказал мальчишка. — Ты только в траву далеко не заходи, там гадюки.
Артемка с опаской поглядел под ноги, на траву, густую и высокую, и стал старательно ступать посреди узкой тропки.
На песчаной кромке берега, между зарослями тальника, они разделись. Когда мальчишка скинул майку и штаны и остался в одних застиранных трусиках, он будто сразу вытянулся ростом и раздался в плечах. Его жилистое тело с мальчишески сухими мускулистыми руками насквозь прокалило солнце, весь он был черен и рядом с нежно-розовым Артемкой напоминал цыганенка. На правой руке, чуть пониже плеча, синел татуированный якорек — восхитительный символ странствий и мужества — и под ним сплетенные узелком буквы «Д» и «Г».
— Что это у тебя? — спросил Артемка с невольной завистью, уж ему-то отец ни за что не позволил бы подобную роскошь.
— Это? — мальчишка равнодушно покосился на свое плечо и ответил: — Так, ребята баловались и накололи мне — «Данилов Генка», — и вдруг глаза его задорно блеснули. — А ну, махнем на тот бок!