Из другого письма:
«Я уже писал Вам о своей первой попытке связаться с советскими партизанами. Лена говорила мне, что в последнюю минуту у нее сдали нервы. «Погибнуть с клеймом предательницы от рук своих, — сказала она, — это выше моих сил». Партизаны, дескать, узнав о ее связях с абвером, немецкой контрразведкой, все приняли бы за провокацию. А суд партизанский короткий.
Она была, поверьте мне, храброй девушкой. И в этом я смог убедиться очень скоро. Несчастье ходит в шерстяных чулках, подойдет — и не заметишь. В Бресте нас арестовали органы СД. Лена оказалась в камере для политических, я — в военной тюрьме.
Мне было предъявлено обвинение в «аморальном поведении» (связь с неарийкой, кровосмешение). Нас допрашивали в одном помещении, но в соседних кабинетах. Что такое допрос в СД, Вы хорошо знаете. Я слышал сдержанные крики, стоны дорогого мне человека. Но что я мог сделать?
Лена, как я узнал позже, держалась стойко, планы наши не выдала. Только благодаря ей я остался в живых. Лену отправили в город Эссен, в рабочий лагерь. Меня с месяц продержали в тюрьме, затем повезли в штаб 20-й армии, разжаловали в унтеры, и я оказался в штабе «Валли» под Варшавой.
Тут я встретился со своим добрым знакомым, можно сказать приятелем, майором Шмальшлегером. Он взял меня в свою команду, предоставил отпуск к родным в Познань. Из Познани я сразу поехал в Эссен, где в последний раз встретился с Леной. Передал ей белье, продуктовую посылку. Добился разрешения перекинуться несколькими словами, и на этом наше грустное свидание закончилось.
Когда я возвратился из отпуска в штаб «Валли», меня уже ожидало назначение в Краков. Вот Вам вся моя история.
После этого я еще больше возненавидел Гитлера и все, что было с ним связано. Возможно, это тоже содействовало моему решению сделать еще одну попытку через Ольгу-Комар.
Потом в лагере мне говорили, что я сделал это для спасения жизни, но жизни моей ничего не угрожало, кроме того, конечно, что угрожало каждому на войне, — быть убитым. Я никого не убивал, не пытал и никаких зверств не творил, так что даже если бы я попал в плен к советским частям, мне, кроме нескольких лет тюрьмы, ничто не грозило (как оно в действительности и оказалось).
Я работал на Вашу группу из желания помочь русским людям в их правом деле. Я пишу Вам все это потому что Вы по-настоящему мой бывший командир и должны знать все.
Привет Алексею («Грозе»). Он мне с мая ничего не пишет. Что он — болеет или просто так?»
«Дорогой Евгений Степанович! Вас интересуют приемы моей разведывательной работы на «Голос».
Приведу еще одну немецкую пословицу: «У кого холодная плита, тот охотно греет руки на чужой кухне».
Я держал своде плиту холодной, а руки грел на плите шефа, неизменно придерживаясь правила: прежде чем приступить к выполнению очередного задания Грозы — соответственно подготовить начальника. Я учел, что мой шеф — человек крайне неосведомленный (в абвер он попал уже после покушения на Гитлера и эту должность занял по протекции), поэтому самостоятельно анализировать мои действия он, как следует, не мог.
Как все получалось на деле? Если помните, первым моим заданием по линии «Голос» была: уточнить личный состав офицеров и солдат гарнизона.
Во время неофициальной встречи я привел шефу цифры и факты, весьма убедительно свидетельствующие, насколько за последнее время возросло количество партизанских налетов на гарнизоны вермахта. Тут же предложил для успешной борьбы с таким «неприятным явлением» создать в отдельных подразделениях агентурные группы для наблюдения за подозрительными элементами среди населения. Я знал его слабость: чужую идею выдавать за свою — но за лаврами не гнался.
Шеф подписал приказ, и я мог спокойно инспектировать части гарнизона, требуя соответствующие списки и ценную информацию о личном составе.
В районе Кракова — Вы знаете это на личном опыте — была безупречно налажена служба пеленгации. Как предупредить советских радистов? Мы с Грозой долго ломали над этим голову. Говорят, не одалживай денег тому, перед кем снимаешь шляпу, а подавай ему умные советы. Я и подбросил начальнику идею, что, дескать, с помощью пеленгации мы обнаруживаем лишь радиста и его арестом предупреждаем всю группу и резидента. Надо разделить функции: пеленгаторы засекают радиста, а клубочек распутывает абвер.
По санкции шефа я совершенно официально связался с одним пеленгатором. Как только ему удавалось засечь объект, он тут же передавал координаты мне.
Таким образом удалось через Грозу предупредить провал нескольких групп. Они вовремя исчезали или меняли дислокацию.
Еще пример. Считаю одним из самых ответственных заданий — разведывание дислокации состава армейских корпусов, дивизий, полков, входивших в 17-ю армию.
Гроза передал: сроки минимальные, надо спешить.
Тут помог простой случай. Узнаю: из лагеря для военнопленных исчезло несколько английских офицеров. Я доложил об этом по инстанции и сказал, что собираюсь пустить по их следу лучших агентов и займусь этим делом сам, если будут указания.
Я знал: генеральная карта 17-й армии находится в подвальном помещении штаба под охраной офицеров. В воскресенье утром (по субботам штабные офицеры напивались до положения риз) я с новенькими документами — абверовским удостоверением (красная карточка с поперечной желтой полосой) — явился в подвальное помещение, о котором уже шла речь. Застал там не офицера, а фельдфебеля (к счастью, «под мухой»). Показал ему удостоверение, намекнув, что разыскиваю чрезвычайно опасных преступников, врагов рейха, проникших в расположение 17-й армии.
На мое требование, он выписал, сверяя с картой названия, все армейские корпуса, дивизии, полки, даже батальоны 17-й армии, которые дислоцировались под Краковом, указал, какие они занимают участки фронта и расположение их штабов. Фельдфебель старательно трудился, а я, закурив, просматривал какие-то служебные бумаги, которые тут же добыл из своего внушительного портфеля.
Когда фельдфебель вручил заполненный его рукою лист, я подошел к большой карте, еще раз все внимательно сверил, коротко, как это было принято между старшими и младшими чинами, буркнул «гут» и вышел.
Фельдфебель даже не спросил, из какой части я прибыл, и вряд ли запомнил мою фамилию. Однако, что бы ни случилось, у меня были готовые ответы на возможные при такой ситуации вопросы.
Вечером мы встретились с Грозой, и данные о 17-й армии своевременно попали в руки советского командования.
Все, что здесь написано, особенно о мотивах моей работы на «Голос» — правда и только правда, тщательно проверенная в свое время соответствующими органами. Почему же Вы узнаете с таким опозданием? Почему не было этой исповеди в сорок четвертом году?
Надеюсь, как разведчик разведчика, Вы меня поймете…
Я чувствовал, что моя история только запутает дело, будет воспринята как легенда и вызовет еще большее недоверие. А версия: «информация — жизнь» логична (кто тогда верил в победу фюрера?) и не требовала особой проверки.
Жить я действительно хотел. Однако руководствовался не шкурными интересами, а, повторяю, сознательным стремлением помочь советскому народу в его справедливой борьбе с гитлеровскими оккупантами, с фашизмом — заклятым врагом и русского, и украинского, и немецкого народов.
Я счастлив, что после тяжких испытаний (их выпало на мою долю немало) первая моя Родина не отвернулась от меня, дала возможность честно работать и служить ей, обеспечила мою старость».
…С глубоким удовлетворением вписываю эти строки в повесть о деятельности группы «Голос» не только потому, что рассказ строго документален. Но и потому, что исповедь Отмана, каждое слово из приведенных выше писем — в этом у меня теперь нет никакого сомнения — искренняя правда.
Разными путями приходили к идее активной борьбы с фашизмом лучшие сыновья немецкого народа. Сложным, долгим был путь полного прозрения бывшего абверовца Курта Отмана от тихой оппозиции, молчаливого осуждения гитлеризма до смелых действий не завербованного, как мы долгое время считали агента, а сознательного антифашиста.
Я повторяю то, что сказал Правдивому на прощанье после нашей, такой неожиданной, встречи в городе Н.
— Здравствуй, товарищ Курт Отман!
Гроза встретился с советскими войсками в районе Санки. Его доставили в армейское отделение разведки. Обменялись паролями: «Голос» направляет меня к Павлову, Павлов принимает». Под вечер 19 января Алексей Шаповалов уже был в разведотделе штаба фронта.
Приступил к своим обязанностям секретарь Краковского городского комитета партии Юзеф Зайонц. Как-то на второй или третий день освобождения в дверях его кабинета внезапно выросла знакомая фигура в новенькой шинели с лейтенантскими погонами. Черные цыганские кудри. Улыбка до ушей.
— Алексей!
— Михал!
Смотрели друг на друга как люди, сбросившие с себя огромную тяжесть и ответственность.
А в это время наша группа, смешавшись с отступающими частями вермахта, все еще двигалась на запад, продолжая выполнять свою задачу.
«21.1.1945 г. Павлову.
Наблюдением разведчиков моей группы 20.1 проследовало через Сулковице направление Вадовиц грузовых автомашин с живой силой 520, легковых 238, мотоциклов 113, танков 4, подвод 847, орудий 18. Разведчик группы застрелил немецкого солдата из числа ехавших в этом направлении Карла Гутта с 1085-го полка 545-й гренадерской дивизии.
«21.1. Павлову.
Наблюдением с утра началось большое движение автотранспорта подвод, пехоты Мысленице по шоссе через Стружа, Тшебуня, Бенькувка, Будзув. Движение через Сулковице, Гарбутовице продолжается.
«21.1. Житель села Гарбутовице Юзеф Каспак взял в плен радиста 59-го немецкого корпуса и привел его к нам».
А было это так. Мы двигались по дороге, запруженной разбитой и просто брошенной немецкой техникой. Брошенной, пожалуй, было больше.
Орудия, броневики, перевернутые полуобгоревшие штабные машины. Но попадались и целехонькие бронетранспортеры и танки. То ли вышло горючее (где его добудешь в такой спешке), то ли замерзла вода, а отогревать ее некогда.
В Гарбутовице у деревенского студня — колодца — остановились на привал. Гитлеровцев в селе уже не было. Я — долой куртку, гимнастерку. Стою, по пояс обтираюсь снегом. Вдруг — хохот, свист. Смотрю: дедок, седой, как лунь, ведет с поднятыми руками долговязого верзилу ефрейтора. За ним мальчишки тянут мотоцикл. Дед — ко мне:
— Прошу пана капитана принять шваба, — стал передо мной по стойке «смирно» дедок. — А мне оставьте автомат и мотоцикл. В хозяйстве пригодится.
Из рассказа деда Каспака я узнал, что утром через село проходила колонна отступающих немцев. Ефрейтор, как выяснилось позже, — радист 59-го корпуса, драпал на мотоцикле. Заскочил во двор. Попросил напиться. Автомат повесил на руль мотоцикла. Дед когда-то служил в армии, быстренько сориентировался. На ходу оценил обстановку. Вынес из сеней глиняный кувшин.
— Угощайся, служивый, кваском. Домашний, яблочный.
Ефрейтор жадно обхватил руками кувшин, припал к горлышку.
Дед рванул автомат, наставил на «гостя»: «Хенде хох!»
Эту сцену Каспак раз пять продемонстрировал в лицах «на бис» под дружный хохот бойцов и деревенских мальчишек.
Пленный радист бледнел, краснел, просил, чуть не плача, расстрелять, так как подобного позора немецкий ефрейтор пережить не может. Но мы вовсе не собирались его расстреливать. Показания радиста оказались весьма ценными и сразу были переданы Центру.
В тот же день я передал еще одну радиограмму:
«Павлову.
21.1. нами взято в плен 9 немецких солдат. Согласно их показаниям и документам, все они из 344-й гренадерской дивизии. Эта дивизия сформирована в первых числах января в районе Тарнува из обслуживающего персонала аэродромов, выписанного из госпиталей. Солдаты мало обучены, деморализованы. Возраст от 17 до 55 лет. Командир дивизии полковник Лемперт. Дивизия занимала оборону под Тарнувом. Теперь разбитые ее части отступили на Краков через Бохню.
К вечеру 22 января у нас было уже семнадцать пленных. Примерно столько, сколько людей осталось в группе. Мы не знали точно, где, когда встретимся с нашими. Дороги, леса кишели отступающими немцами. Эта лавина могла подхватить нас, раздавить. По всем правилам древней игры надо было расстрелять пленных — балласт, опаснейший хвост при небольшой разведгруппе. Возможно, месяц назад я бы так и поступил. И гитлеровцы, очевидно, ждали смерти, понимая, что советским разведчикам некогда возиться с ними.
Логика войны, ее неумолимые законы обрекли этих людей на смерть. И я видел в глазах многих из них покорность судьбе, ужас. На нашем месте, они поступили бы так же. В тылу врага, где отовсюду тебя подстерегает смертельная опасность, которую мы ощущали каждым нервом и которая диктовала свою волю: расстрелять! Теперь же, когда все зависело от моего приказа, я неожиданно почувствовал себя ответственным и за этих людей. Впервые за месяцы, проведенные в тылу, подумалось, что эти немецкие солдаты, которые еще вчера, еще несколько часов тому назад были для нас просто противником, — чьи-то сыновья, братья, отцы. Выстрел — и ниточка жизни оборвется. И ничего не будет, кроме безымянных могил.
Так думалось, а сказал я только два слова: пусть живут!
Мы добрались до ближайшей поляны. Устроили привал. Пленные сбились в кучу, сидели, почесываясь, поеживаясь, с какими-то отрешенными лицами. Лишь один, постарше, отошел в сторонку, снял пропитанный потом мундир, рубашку. Аккуратно разостлал их на снегу, и снег за минуту посерел от паразитов. Насмотрелся я за войну всякого, но на этот раз чуть не стошнило. Подозвал бойцов.
— Возьми, Андрей, эту вшивую команду. За старшего пусть будет… этот.
Полчаса спустя на поляне запылал костер. Старший, видно, в этом деле был человеком опытным. По его команде пленные расселись вокруг огня. Разделись по пояс. И с каким-то остервенением, злорадством принялись уничтожать на своей одежде несметное «войско». Треск пошел по всему лесу. А когда наш Саша-Абдулла наделил пленных из отрядного НЗ по сухарю, по три кусочка сахара и котелку крепкого, настоянного на свекле чая, немцы совсем отошли, повеселели: раз поят чаем, да еще сладким, — расстреливать не будут.
Мы переночевали в лесу. Утром снова двинулись в путь. Пленные шли довольно бодро. Пожалуй, не меньше нас остерегались встречи со своими. И только парнишка лет семнадцати, долговязый, желтолицый, смотрел как загнанный в клетку волчонок.
В полночь Ольга приняла последнюю радиограмму Центра:
«22.1.1945 г. Голос, направляйтесь г. Енджеюв коменданту города. Просите Павлова».
До Енджеюва мы не дошли. В полдень 23 января оказались в расположении 38-й армии 4-го Украинского фронта. Кончилось наше пребывание в тылу у врага. Пленных мы сдали под расписку в Мысленице. Молодому лейтенантику из контрразведки этого показалось мало: потребовал сдать и оружие.
Митя-Цыган вскипел:
— Не ты, лейтенант, мне оружие выдавал, не тебе его забирать.
Запахло скандалом. Выручил нас начальник РО 38-й армии.
Передал привет от Павлова. Выделил в наше распоряжение «виллис», «студебеккер». Пригласил меня к себе.
— Вас ждут в штабе фронта. Поедете через Краков. Предупредите людей: дорога опасная. Из окружения прорывается немецкий танковый корпус, в лесах — разрозненные группы и группки гитлеровцев. Особенно опасны эсэсовцы. Одним словом — смотрите в оба.
На рассвете 24 января, тепло попрощавшись с полковником, Яном и Ингой Новаками, Гардым и его бойцами, мы двинулись в путь. Впереди — освобожденный Краков.
СПАСЕННЫЙ ГОРОД
«Фашистам не удалось реализовать свой злодейский план уничтожения большинства исторических памятников Кракова, а также большого числа промышленных предприятий. Об этом плане мы узнали накануне от нашей войсковой разведки, которая действовала в тылу врага. Я могу сказать, что благодаря деятельности этой разведки, благодаря помощи, которую оказывали нам патриотические силы польской общественности, — информацию о приготовлениях гитлеровцев в районе Кракова мы получили еще тогда, когда стояли в районе Сандомира. Маршал Советского Союза Конев».