В небе кружили два коршуна.
Один из них кричал.
Придя домой, поднялись наверх, где висела гравюра с изображением замка Бехбург, над которым по вечерам распускаются хризантемы.
Катарина принесла суп-лапшу, потом жаркое из говядины, картофельное пюре, овощной салат. Она хитро улыбалась.
«Вообще-то Ханса Бютикофера там тоже не было», — сказал Баур. Я в этот момент как раз приступил к жаркому, перед глазами — заснеженные ели, долина Юстисталь.
В травинках отражался большой участок торговца яйцами.
Катарина принесла кофе.
«У бригадира Ребера доброе лицо старого индейца, — сказал Баур, заставив меня вздрогнуть, и тут же продолжил, назидательно подняв кверху указательный палец: — Биндшедлер, я тут на Рождество книгу в подарок получил, от Катарины, называется Как вздох буйвола зимой[17]».
Баур принес книгу, показал обратную сторону обложки. Там было написано: «Что такое жизнь? Это свечение светлячка в ночи. Это вздох буйвола зимой. Это маленькая тень, скользящая по траве и исчезающая на закате» (Кроуфут, предводитель черноногих индейцев, незадолго до своей смерти в 1890 году).
Из Амрайна вновь стали доноситься звуки труб, барабанная дробь. Возможно, та парочка с коляской снова в пути, так что имеются субстанции, способные противостоять разрыву времен.
Баур между тем открыл обращение вождя Ситла, произнесенное в 1855 году при передаче своей земли губернатору Стивенсу. Баур читал:
Мой народ стал малочисленным. Он как отдельные деревья на равнине, терзаемой ураганом… Когда-то эта земля была населена нашим народом. Мы подобны волнам взбудораженного ветром моря, пробегающим над усеянным раковинами морским дном. Но то время давно прошло, оно миновало вместе с величием моего народа, которое осталось теперь только в воспоминаниях, наполняющих нас тоской и печалью…
Для нас священны кости наших предков, и место их упокоения — обетованная земля. Вы уходите далеко от могил ваших отцов, и похоже, что уходите без сожаления. Ваша религия начертана вашим богом железными пальцами на каменных скрижалях, ибо иначе вы позабыли бы его законы. Красный Человек никогда не мог понять вас и вашу веру и поэтому не мог чтить ваши заповеди. Наша религия передана нам нашими предками; она живет в сновидениях наших стариков, и великий дух передает им ее в священные часы ночи. Она дает нашим военачальникам силы, чтобы сражаться, потому что она укоренена в сердце нашего народа.
Ваши мертвые перестают любить вас и землю вашего рождения, они становятся чужаками, как только переходят через ворота смерти и уходят странствовать за звездные пределы. Их скоро забудут, и они никогда не вернутся. Наши мертвые никогда не забывают тот прекрасный мир, который дал им жизнь…
Когда последний Красный Человек уйдет и воспоминание о его народе у Белых Людей превратится в миф, невидимые мертвые из моего племени населят эти берега, и если дети ваших детей будут думать, что они одни в поле или в лавке, в магазине или в тишине непроходимых лесов, то на самом деле они будут не одиноки… Ночью, когда улицы ваших городов и деревень молчат и вы думаете, что они покинуты, на них будут тесниться вернувшиеся толпы тех, кто некогда там жил, тех, кто по-прежнему любит эту прекрасную землю. Белый Человек никогда не будет одинок…
Да будет он справедлив и дружелюбен к моему народу, ибо мертвые не бессильны. Я сказал: мертвые? Смерти нет. Есть только смена миров.
Все единодушно решили устроить послеобеденный перерыв, потому что прошлая ночь оказалась для нас слишком короткой, и договорились собраться опять около трех часов.
Я уединился в нижней гостиной. Со стороны Амрайна доносился какой-то треск. Над Юрскими горами тянулись разрозненные облачка. Я пробежался взглядом по их контурам, думая при этом о тех девичьих телах, которые пытаются отобразить любители рисования и живописи на чердаке бывшей больницы каждым летом. Я сказал себе, что Толстой в «Войне и мире» самым проникновенным образом показал, как жизнь, история, течение времени неуклонно продолжаются, даже если преходящие судьбы людей уже свершились. Можно считать, что он показал, как все зарастает травой и как она снова прорастает, эта трава. Наташа, например, вышла замуж за Пьера, это Наташа-то, которая по уши влюблена была в князя Андрея Болконского, перехватившего у убитого адъютанта знамя, чтобы возглавить атаку против французов, Болконского, который позже, в другом сражении — в Бородинской битве — был ранен настолько тяжело, что жить ему оставалось недолго. Та самая Наташа, эта молодая, цветущая, восхитительная женщина, вышла замуж за Пьера, друга Болконского, родила детей, погрузнела, заботилась о своем муже и своих детях, ела суп-лапшу, жаркое из говядины, картофельное пюре, овощной салат, и над русской степью тянулись сезоны летних отпусков, и где-то там в глубине — Москва, которую предварительно сожгли, когда он, героический тенор, выпустил в нее свою армию, в то время как Пьер бродил по Москве и носился с мыслью убить Наполеона. Затем его схватили, после того как он спас ребенка из огня и заступился за русскую женщину, ограбленную французскими солдатами и прилюдно обвиненную на площади. Он был арестован как поджигатель и чуть было не казнен, оказался в отступающем обозе вместе с французскими войсками, ему пришлось перенести немыслимые тяготы русской зимы как военнопленному Наполеона, он был освобожден русскими войсками, вернулся домой, встретил Наташу, женился на Наташе, да, на той самой Наташе, которая потом вместе с ним, Пьером Безуховым, с их детьми и другими среди прочего ела лапшу с блинами, жаркое из говядины и так далее, стала старше, мягче, проще, а тем временем летний курортный сезон…
Из Амрайна доносились удары барабанов и литавр, но появились еще и сигналы трубы, которые все учащались. По-видимому, маскарадная суматоха началась снова, пока ветер бороздил лиловые лужи.
Я подумал: «Может быть амрайнцы затеяли карнавальное шествие по городу? Оно ведь должно проходить по тому маршруту, который обычно использовали золотари Иоахима Шварца». Я представил себе процессию с машинами, украшенными бумажными розами, рисунками, изречениями, персонажами на злобу дня, по следам последних событий.
Я прилег, но заснуть не мог. Я видел, как мы с Бауром стоим за домом, под звездным небом, рассматривая луну, молодой серп, пронзающий пик Гюггель. Я встал, взял альбом репродукций Каспара Давида Фридриха, нашел картину «Ступени жизни», на которой изображено что-то вроде острова мертвых с надеждой на жизнь, узнал ее формат, 72,5 × 94 см, а также местонахождение — в Музее изобразительных искусств в Лейпциге; добрался до картины «Большое поле у Дрездена», где показан момент перехода, перехода от лета к осени, от вечера к ночи, от жизни к смерти; натолкнулся на картину «Вечер на Балтийском море», напомнившую мне мать Баура, которая вот здесь, в углу, где стоит кушетка, провела свои последние мучительные дни, постоянно опекаемая Гизелой, Юлией, Иоганной, которые, стеная, гладили ее руки, а Иоганна в перерывах вставала в позу протеста против смерти. Я вновь переключил свое внимание на голубые, зеленые, бежевые оттенки облаков, в которых мне чудилось спиралевидное движение, рассмотрел два парусника на переднем плане, три-четыре других — на заднем, костер, у которого стоят два рыбака, а справа в море врезается узкий мыс, образуя гавань, в которой встал на якорь один из кораблей. Эта картина, написанная в 1831 году, находится в Дрездене.
Я отложил книгу и стал прохаживаться взад-вперед, причем по тому самому маршруту, по которому за день до этого прохаживался Баур, рассказывая мне о флагах, развевающихся на улицах гарнизонного городка, а самый большой — швейцарский — флаг то и дело вставал по ветру горизонтально. Я попытался представить себе зал, который в его воображении превратился в глыбу льда, с вмерзшими внутрь лицами и фигурами, смотрел, как он непрерывно ест, подумал о Вилли Бютикофере, Пауле Шааде, Иоганне Лемане, которых я очень любил, слышал голос фельдфебеля Крэтли, видел близко лицо бригадира Ребера, которое действительно, особенно в профиль, напоминало лицо индейца (только перьев не хватало, пусть даже это были бы не перья последнего из могикан), решил, что в ходе времени есть нечто сюрреалистическое, а еще сообразил, что Баур в те далекие времена вполне мог садиться на придорожный камень и сидеть там дни, недели напролет, чтобы уловить этот ход. Я встал у камина, перенес тяжесть тела на левую ногу, скрестил руки на груди, направил взгляд на одну точку в саду, попытался представить себе Гизелу, Юлию, Иоганну на общем семейном фото, но одновременно еще и пятилетнего Баура, и Филиппа, и Бенно, и Фердинанда; увидел, что мать Фердинанда держит в руках розовый бутон, мать Баура — распустившуюся розу, Юлия — букет роз; на мгновение задержал взгляд на отцовской стрижке ежиком; сказал себе, что из этих людей остались, собственно говоря, только Баур, Гизела, Иоганна, создавая теперь для меня тот самый фон, который некогда виднелся за спинами этих людей на фотографии.
Я отошел от камина и со скрещенными руками стал ходить взад и вперед, всякий раз видя впереди за окном ветку форзиции, на которой теперь появились отдельные цветки.
«Придуманное Карлом (Марксом), возглавленное кастой интеллигенции (во всяком случае, на Западе), продвигающееся в направлении рая шествие, Биндшедлер, напоминает мне вчерашнюю процессию под предводительством внука вдовы столяра, человека с барабаном и в полумаске, который — когда пришел — прислонился к каштану, взглянул на сияющий день, полный запахов карнавала», — сказал Баур, щелкнув пальцами, большим и безымянным.
По большому участку торговца яйцами прогуливалась ворона, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, клевала что-то, поглядывала вокруг, опять клевала, потом взлетела — и опустилась на яблоню в том месте сада, где Баур когда-то наткнулся на необыкновенно крупные незабудки.
Конечно, многие на Западе знают, сказал я, вспомнив рассказ одной полячки, что жизнь при коммунистах была не сахар. Но истинную меру этого несчастья представить себе невозможно, потому что самоотречение и нужду мы измеряем по своим западным масштабам. Например, люди по десять, по пятнадцать лет добивались, чтобы им дали квартиру, а тем временем ютились в тесной квартирке еще с несколькими семьями. Царила постоянная нехватка продовольствия. Что-то купить означало отстоять очередь — занимали с трех часов утра, невзирая на дождь и снег. А если посчастливится что-нибудь купить, то уж запасались сразу основательно, чтобы потом произвести обмен с друзьями: сигареты на туалетную бумагу, шампунь на сыр — это была борьба всех за все. Не хватало школ, учителей и материалов. Ученики последней смены возвращались домой в девять часов вечера. С другой стороны, было слишком много людей с высшим образованием. На вступительных экзаменах в университеты дети рабочих и крестьян пользовались льготами — шла скрытая дискриминация интеллигенции. Членство в партии, взятки и связи — вот что определяло профессиональное продвижение. Каждого могли уволить без объяснений. Социального обеспечения не существовало. Безработному приходилось полагаться на свою семью и друзей. Для поступления на новую работу требовалась характеристика от начальника с прежнего места работы. Все руководящие посты занимали только партийные.
Все знали, что все будут получать равное количество злотых вне зависимости от того, делают они что-то на работе или нет. Зарплата не зависела от достижений. Кроме того, рабочий знал, что его труд изначально не имеет никакого смысла — потому что продукция выпускалась без учета рыночного спроса или потому что товар испортится раньше, чем дойдет до рынка. Предприятиям между тем предписывалось выполнение заранее невыполнимых пятилетних планов. Вследствие этой клоунады халатность расцветала пышным цветом. Деморализация такого рода — неизменная составляющая коммунистического общества… Между тем ворона снова слетела на землю, что-то клевала, глазела, сделала несколько прыжков, опять посмотрела вокруг — и улетела в направлении Юрских гор.
«Биндшедлер, мне кажется, нас сегодня не столько беспокоят общественные проблемы, сколько вакуум бездуховности, который увлекает нас, что называется, на край космической пропасти», — сказал Баур с улыбкой. Я предложил обратиться в качестве примера к финалу Четвертой симфонии Шостаковича, которую он, впрочем, запретил исполнять в декабре 1936 года, незадолго до премьеры, как написано на конверте к пластинке. О решении композитора не допускать эту вещь до исполнения существует много домыслов. Лишь четверть века спустя, 30 декабря 1961 года, измененную версию симфонии все-таки исполнили. Среди сочинений композитора Четвертая во многих отношениях является кульминацией. Согласно партитуре оркестр должен состоять более чем из ста двадцати человек. Умелое вовлечение композитором такого огромного числа исполнителей достойно восхищения. Только после знакомства с посмертно опубликованными воспоминаниями композитора раскрывается противоречие между неистовым, почти невротическим беспокойством, с одной стороны, и глубокой меланхолией — с другой. Чтобы в полной мере ощутить стереоэффект, мы расположились в середине гостиной. Баур сразу вручил мне фотоальбом «Древнерусская архитектура» со словами, что у него заведено воскресными вечерами, когда он слушает Шостаковича, листать этот альбом, открывая его в определенных местах, поэтому теперь он воспринимает Шостаковича и эти строения — вместе с пейзажем, разумеется, как нечто неразделимое.
Вот и я открыл фото «Вид на купола церкви Преображения Господня и Онежское озеро». Вступил фагот — после громкого зачина. Кресты отбрасывали тени на купола, которые на протяжении столетий переносили холод и жару, дождь и снег. Онега была неспокойна, окрашена синими тонами, пестрела островами, а по небу плыли летние облака, легкие, белые. Ударили колокола, зазвучала их перекличка, и в ответ запел ветер, зашумел в кронах деревьев. Вступили басы, за ними — высокие голоса скрипок, но вот и Наташа, и князь Андрей, вместе в одной лодке, которая плывет к острову. Наташа положила ногу на ногу, руки на коленях, она смотрит на остров, с которого доносится шум. Блузка облегает грудь. Князь Андрей смотрит то на одно, то на другое весло, потом снова на купола церкви Преображения Господня. Временами весло у него повисает горизонтально над водой, а он смотрит на облака, которые равнодушно плывут мимо, словно газовые платочки, только не развеваются на ветру.
В это небо вписана история России: ее морозы и пожары, победы и поражения. Лодка пристала к берегу, мягко воткнувшись в песок. Князь Андрей оставил весла, снял ботинки и носки, закатал штанины, перенес Наташу на берег.
Наташа засмеялась, склонилась над песчаной лилией (во всяком случае, этот цветок походил на лилию, хотя бы верхушкой, потому что листья скорее напоминали остролистный падуб), держа лилию в руке, указала на заросли шиповника у кромки леса, потом — на церковь Преображения, деревянную дранку которой уже было не разглядеть, повертела стебель лилии между большим и указательным пальцами, а блузка ее трепетала на ветру; и коршун, который давно уже кружил между островом и церковью, взмыл и там, в вышине, в пространстве, где не было облаков, парил, превратившись в маленькую лежачую восьмерку.
Князь Андрей повернулся к Наташе, погладил ее по щеке. Песчаная лилия вяло повисла на фоне Наташиной черной юбки. Коршун камнем упал вниз, схватил рыбину, которая блеснула в его когтях.
Наташа и князь Андрей шли к опушке леса, прошли сквозь перелесок и оказались на лугу. Луг пестрел маргаритками, геранью, скабиозами, шалфеем. Бабочки садились на цветы, качались на них, отталкивались лапками и взлетали вверх, особенно много было белых.
Наташа легла на мундир Андрея и закинула руки за голову. Андрей, опираясь на локоть, гладил Наташину шею и подбородок. В глазах Наташи стояли облака. По травинке взбирался муравей. Травинка склонилась к земле. Муравей переполз на лист земляники и исчез под ним.
Князь Андрей вскочил, зашагал к лесу, наклонившись, сорвал лисичку, рассмотрел, понюхал, стал прислушиваться к ветру, который гулял в вершинах деревьев.
Возвращаясь, Андрей раздавил ножку гриба между пальцами, подбросил шляпку левой рукой, пнул, как мячик. Запах гриба распространился вокруг. Наташа поднялась и все смотрела на лес, не замечая, впрочем, ни бабочек, ни шума деревьев.
На песке Наташа обнаружила еще одну лилию, заглянула в венчик. Андрей писал что-то на песке. Ветер тем временем поутих.
Они сели в лодку. Блузка трепетала на ветру, но совсем чуть-чуть. Наташа опустила правую руку в воду и так держала ее некоторое время. В воде стеклянным подвижным отражением стояла церковь Преображения. Наташа представляла себе свадьбу и поклялась, что еще много раз будет плавать на лодке по Онеге, летом, когда цветут песчаные лилии…
Я читал у одного туриста, говорил я по дороге на вокзал, что поле Бородинской битвы сплошь покрыто памятниками. Есть там и Музей воинской славы. В музее с потолка свисают русские полковые знамена с двуглавым царским орлом. Знамя 8-го полка императора Наполеона развернуто в особой витрине. Там выставлены мундиры и множество оружия. Можно увидеть карманный компас маршала Нея, столовый прибор Кутузова, его четырехместную коляску. Панорама поля битвы прежде всего поражает невероятным множеством задействованных войск. 26 августа 1812 года в Бородинском сражении участвовало на треть больше солдат, чем три года спустя в битве при Ватерлоо. Школьников, которые приходят сюда целыми классами, подводят к сцене, и, когда поднимается занавес, можно увидеть в действии напичканный артиллерией редут Раевского: клубится пороховой дым, из стволов орудий вырывается огонь, слышен оглушительный грохот битвы. Меньше удалась музейщикам увязка сражения 1812 года против Наполеона с боями 1941–1942 годов против немцев в той же местности. В витрине были выставлены искореженные немецкие стальные шлемы, пулемет, унтер-офицерские погоны, железные кресты.