В таких и такого рода речах адвокат был неистощим. Они повторялись при каждом посещении. Всегда имелись некие продвижения, но никогда нельзя было сообщить, каков характер этих продвижений. Постоянно шла работа над первым заявлением, но оно было еще не готово, что при следующем посещении, как правило, оказывалось большим преимуществом, поскольку именно последнее время было крайне неблагоприятно для его подачи, чего никак нельзя было предвидеть заранее. Если же К., совершенно замороченный этими речами, иногда замечал, что даже с учетом всех затруднений дело все-таки движется очень медленно, он слышал в ответ, что оно движется совсем не медленно, хотя, конечно, продвинулось бы уже намного дальше, если бы К. обратился к адвокату своевременно. Но, к сожалению, он упустил момент, и это упущение отрицательно скажется и в дальнейшем, как уже сказывается в настоящем.
Единственной живительной отдушиной во время этих визитов была Лени, всегда умевшая подгадать время так, чтобы принести адвокату чай в присутствии К. Затем, встав за спиной К. и вроде бы наблюдая, как адвокат с нетерпением жажды низко наклоняется над чашкой, наливает и пьет чай, она позволяла К. тайно овладевать ее рукой. Все происходило в полном молчании. Адвокат пил, К. сжимал руку Лени, а Лени иногда отваживалась нежно погладить К. по волосам.
— Ты еще здесь? — спрашивал адвокат, закончив.
— Я хотела унести посуду, — говорила Лени; происходило еще одно последнее пожатие руки, адвокат обтирал рот и с новыми силами начинал заговаривать К.
Чего хотел добиться этот адвокат — утешить или довести до отчаяния? Этого К. не знал, но вот в чем у него не было никаких сомнений, так это в том, что его защита попала не в те руки. Может быть, все, что этот адвокат рассказывал, было и правильно, хотя его старания как можно больше выставлять на первый план себя были совершенно прозрачны, и, по всей вероятности, он еще никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К., но уж очень подозрительны были эти его постоянно подчеркиваемые личные отношения с чиновниками. Так ли уж верно, что он употребляет их исключительно на пользу К.? Адвокат никогда не забывал оговариваться, что речь идет только о низших чиновниках, находящихся в очень зависимом положении, для карьеры которых определенные повороты этого процесса могли, видимо, иметь какое-то значение. А не может ли быть, что они используют этого адвоката для того, чтобы добиться таких, естественно, всегда неблагоприятных для обвиняемого поворотов? Возможно, они делают это не в каждом процессе, — конечно, это маловероятно, — и, очевидно, бывают и такие процессы, в которых они позволяют адвокату добиться каких-то успехов, потому что для них важно не повредить и его репутации. Но если все действительно обстоит именно так, то каким образом они вмешаются в процесс К., являющийся, по заверениям адвоката, очень трудным и, следовательно, важным процессом, с самого начала возбудившим повышенное внимание суда? Не могло быть особых сомнений относительно того, что они будут делать. Да и соответствующие симптомы уже проявились: ведь первое заявление все еще не было подано, хотя процесс шел уже несколько месяцев, и адвокат уверял, будто дело еще находится в начальной стадии, — тем удобней было, усыпив бдительность обвиняемого и лишив его помощи, потом внезапно обрушить на него приговор или, как минимум, извещение о том, что расследование, закончившееся для него неблагоприятно, передадут в суд высшей инстанции.
К., безусловно, необходимо было вмешаться самому. И как раз в таких состояниях крайнего утомления, как в это зимнее утро, когда мысли безвольно крутились в его голове, это убеждение становилось неопровержимым. Презрение, которое он прежде испытывал к этому процессу, теперь стало неуместным. Будь он один на свете, он легко мог бы выказывать пренебрежение, хотя, впрочем, было ясно, что тогда процесс вообще не возник бы. Но теперь дядя уже затащил его к адвокату, в дело была втянута семья, его положение уже не было совершенно не зависящим от хода процесса, он сам вел себя очень неосторожно и с каким-то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе в присутствии знакомых, другие знакомые сами узнавали о нем неизвестно откуда, в отношениях с фрейлейн Бюрстнер, кажется, наблюдались те же колебания, что и в ходе процесса, — короче, у него уже почти не было выбора — принимать или не принимать этот процесс, он был уже поглощен процессом и должен был защищаться. И если он устал, тем хуже для него.
Впрочем, для чрезмерного беспокойства оснований пока что не было. Сумел же он за сравнительно короткое время подняться в банке до своего нынешнего высокого положения и, благодаря своей получившей всеобщее признание работе, удержаться в этом положении; теперь те способности, которые позволили ему этого добиться, он должен только слегка переориентировать на этот процесс, и нет никаких сомнений, что все должно окончиться хорошо. Но прежде всего, если он собирался чего-то добиться, необходимо было с самого начала отбросить всякую мысль о какой-то возможной вине. Не было никакой вины. Этот процесс представлял собой не что иное, как большую сделку, каких он уже немало заключал с выгодой для банка, — сделку, которая, как это обычно бывает, таила в себе различные опасности, и вот их-то и надо было отвести. Преследуя такие цели, конечно же, недопустимо было возиться с мыслями о какой-то вине, напротив, необходимо было придерживаться мыслей о собственной выгоде. С этой точки зрения неизбежным было и скорейшее — лучше всего уже сегодня вечером — изъятие у адвоката полномочий представительства. Хотя это было, если судить по его рассказам, нечто неслыханное и, вероятно, нечто очень обидное, но К. не мог терпеть, чтобы его усилия в этом процессе встречали препятствия, проистекавшие, может быть, из деятельности его собственного адвоката. А как только он стряхнет с себя этого адвоката, надо будет сразу же подать это заявление и, по возможности, каждый день настаивать на том, чтобы его приняли к рассмотрению. Для этого, естественно, будет недостаточно сидеть, подобно прочим, в том проходе со шляпой под скамейкой. Нет, он сам, или эти женщины, или еще какие-то посредники должны будут день за днем не давать покоя чиновникам и заставлять их не пялиться в проход сквозь решетки, а садиться за столы и изучать заявление К. И этих усилий нельзя будет ослаблять, надо будет все организовать и держать под контролем, этот суд должен когда-то столкнуться с обвиняемым, который умеет постоять за свои права.
Но если в плане осуществления всего этого К. был в себе уверен, то трудности с составлением заявления представлялись почти непреодолимыми. Раньше, еще какую-нибудь неделю назад, он разве что с чувством стыда мог бы подумать о том, что ему когда-нибудь, может быть, придется самому писать подобное заявление; о том же, что это может оказаться и затруднительно, он вообще не думал. Он припомнил, как однажды утром, как раз когда он был завален работой, он вдруг отодвинул все в сторону и взял деловой блокнот, чтобы попытаться для пробы набросать тезисный план такого рода заявления и потом, может быть, передать его этому неповоротливому адвокату — и как именно в тот момент раскрылась дверь, ведущая в дирекцию, и с громким смехом вошел заместитель директора. Это было для К. тогда очень неприятно, хотя заместитель директора смеялся, естественно, не над его заявлением, о котором он ничего не знал, а над одним биржевым анекдотом, который ему только что рассказали; для понимания анекдота требовался некий рисунок, и заместитель директора, наклонившись над столом К. и взяв из его руки карандаш, выполнил соответствующее изображение на странице его делового блокнота, предназначавшейся для заявления.
Сегодня К. о стыде уже не думал: заявление должно быть написано. Если он не найдет на него времени на работе, что было весьма вероятно, значит, он должен будет писать его дома, ночами. Если же не хватит и ночей, значит, он должен будет взять отпуск. Только не останавливаться на полпути, это самое бессмысленное не только в делах, но всегда и везде. Однако это заявление выливалось в какую-то почти бесконечную работу. Легко было прийти к убеждению — для чего даже не нужно было иметь особенно пугливый характер, — что такое заявление просто невозможно когда-либо закончить. И упиралось все уже не в лень или вероломство, которые только адвокату могли помешать составить заявление, все упиралось в неизвестность выдвинутого обвинения и, в особенности, его возможных расширений, из-за чего приходилось восстанавливать в памяти, излагать и перепроверять со всех сторон всю жизнь до мельчайших подробностей поступков и событий. И какая же это была, помимо всего прочего, грустная работа! Когда-нибудь на пенсии такой работой, наверное, хорошо было бы занимать впавший в детство ум, помогая ему коротать долгие дни. Но сейчас, когда все мысли К. были ему нужны для его работы, когда каждый час пролетал с огромнейшей скоростью, потому что его подъем продолжался и он уже представлял собой некоторую угрозу для заместителя директора, когда вечерами и ночами он, молодой человек, желал бы получать наслаждения от жизни, — именно сейчас он должен был корпеть над этим заявлением. В который раз его мысли заканчивались сожалениями. Почти непроизвольно, только чтобы отвлечься от них, он нащупал пальцем кнопку звонка, проведенного в приемную. Держа палец на кнопке, он посмотрел на часы. Было одиннадцать, то есть два долгих часа этого дорогого времени он промечтал и, разумеется, еще более обессилел; все же это время не прошло зря, он принял некоторые решения, которые могли оказаться важными. Экспедиторы, кроме обычной почты, принесли визитные карточки двух господ, уже довольно продолжительное время ожидавших в приемной. Это оказались как раз очень важные клиенты банка, которых, собственно, ни в коем случае нельзя было заставлять ждать. Почему им надо было приходить в столь неудобный час? А почему — казалось, спрашивают со своей стороны господа — этот столь прилежный К. тратит лучшие рабочие часы на свои личные дела? С усталостью от предыдущего и с усталостью от ожидания последующего К. встал, чтобы принять первого из двоих.
Это был маленький живой господин, фабрикант, которого К. хорошо знал. Он извинился за то, что помешал К. в его важной работе, а К. со своей стороны извинился за то, что заставил так долго ждать. Но даже это извинение он произнес так механически и с таким почти фальшивым выражением, что фабрикант, если только он не был полностью поглощен своим делом, должен был это заметить. Но тот, не отвлекаясь, торопливо повытаскивал из всех карманов расчеты и таблицы, разложил их перед К., разъяснил отдельные пункты, исправил одну маленькую ошибку в расчетах, которая бросилась ему в глаза даже при этой поверхностной демонстрации, напомнил К. об аналогичной сделке, которую он с ним заключил около года тому назад, упомянул между прочим, что на этот раз еще один банк многое готов дать, чтобы провернуть эту сделку, и наконец замолчал, желая узнать мнение К. В начале речи фабриканта К. в самом деле внимательно следил за его рассуждениями, мысль о важной сделке захватила тогда и его тоже, но, к несчастью, ненадолго, вскоре его внимание отвлеклось, еще какое-то время он продолжал кивать головой в ответ на громкие восклицания фабриканта, но в конце концов прекратил и это, ограничившись тем, что оцепенело смотрел на склонившуюся над бумагами лысую голову и спрашивал себя, когда, наконец, этот фабрикант поймет, что вся его речь бесполезна. И когда тот замолчал, К. вначале и в самом деле подумал, что ему просто дают возможность признаться, что он не в состоянии слушать. Но по напряженному взгляду явно подготовившегося к любым возражениям фабриканта он с сожалением понял, что деловое обсуждение должно быть продолжено. Так что он наклонил голову, словно в ответ на приказ, и начал медленно водить карандашом по бумагам, время от времени останавливаясь и упираясь взглядом в какую-нибудь цифру. Фабрикант предполагал возражения; возможно, его цифры действительно были ненадежны, возможно, главное заключалось не в них, — как бы там ни было, фабрикант положил на все эти бумаги руку и начал снова, совсем вплотную придвинувшись к К., расписывать ему эту сделку в целом.
— Это проблематично, — сказал К., поджал губы и, поскольку бумаги на столе — единственное реальное — были закрыты, откинулся, ища опоры, на спинку кресла.
Он даже почти не поднял глаза, когда открылась дверь в дирекцию и там, не совсем отчетливо, словно бы за газовой завесой, появился заместитель директора. К. не задумался над этим явлением, а зарегистрировал только непосредственный эффект, очень его обрадовавший, потому что фабрикант немедленно вскочил с кресла и бросился навстречу заместителю директора. К., впрочем, придал бы ему и еще в десять раз большее ускорение, ибо он боялся, что заместитель директора может снова исчезнуть. Страхи были напрасны, господа встретились, пожали друг другу руки и вместе подошли к столу К. Фабрикант пожаловался, что его предложение о сделке встретило так мало сочувствия у этого прокуриста, и указал на К., который под взглядом заместителя директора снова склонился над бумагами. Когда затем оба господина оперлись на его письменный стол и фабрикант начал осаду заместителя директора, К. показалось, что эти двое, рост которых он в этот момент представлял себе преувеличенно, склонившись над его головой, обсуждают, как поступить с ним самим. Медленно подняв глаза, он попытался осторожно выяснить, что там у них наверху происходит, потом взял, не глядя, одну из бумаг со стола, положил ее на раскрытую ладонь и постепенно поднял ее, одновременно вставая, наверх к господам. У него не было при этом никакой определенной мысли, он действовал, лишь подчиняясь ощущению, что должен так поступить, раз ему придется когда-то писать большое заявление, которое должно будет его полностью освободить. Заместитель директора, участвовавший в разговоре с полным вниманием, бросил лишь один взгляд на бумагу, взял ее из руки К., даже не читая написанного на ней, поскольку то, что имело значение для прокуриста, для него не имело значения, сказал:
— Спасибо, мне все уже ясно, — и спокойно положил ее обратно на стол.
К. затравленно смотрел на него сбоку. Заместитель директора, однако, совсем этого не замечал, а если и замечал, то это его только ободряло; он несколько раз громко засмеялся, один раз остроумным возражением привел фабриканта в явное замешательство, из которого, впрочем, тут же сам его и вывел, сделав при этом упрек самому себе, и, наконец, пригласил фабриканта перейти к нему в кабинет, где они смогут довести это дело до конца.
— Это очень серьезное дело, — сказал он фабриканту, — я это прекрасно понимаю. И господин прокурист, — даже при этом упоминании он обращался, собственно, только к фабриканту, — несомненно, будет доволен, если мы это дело у него заберем. Оно требует, чтобы его спокойно обдумали. А он сегодня, кажется, очень перегружен делами, и кое-какие люди ждут в его приемной уже часами.
У К. еще хватило самообладания на то, чтобы отвернуться от заместителя директора и адресовать любезную, хотя и несколько застывшую улыбку только фабриканту; более он ни во что не вмешивался, стоял, слегка наклонившись вперед и упершись руками в стол, словно какой-нибудь продавец за прилавком, и смотрел, как эти двое господ, не прекращая беседы, собрали со стола бумаги и затем исчезли за дверью дирекции. Уже в дверях фабрикант обернулся, и сказал, что он пока не прощается и, естественно, сообщит господину прокуристу об успехах переговоров, а кроме того, имеет для него еще одно маленькое сообщение.
Наконец К. остался один. Он даже и не подумал впускать еще какого-то нового клиента, ничего не чувствуя, кроме смутной отрады от мысли, что люди там, за дверью, полагают, будто он еще ведет переговоры с этим фабрикантом, и по этой причине никому, даже его секретарю, нельзя к нему входить. Он подошел к окну, уселся на подоконник, взявшись одной рукой за задвижку, и стал смотреть вниз на площадь. По-прежнему падал снег, еще даже не посветлело.
Он долго просидел так, не зная, что, собственно, его тревожит, только время от времени бросал немного испуганный взгляд через плечо на дверь в приемную, когда ему мерещилось, что он слышит там какой-то шорох. Но поскольку никто не входил, он успокоился, пошел к умывальнику, умылся холодной водой и с посвежевшей головой возвратился снова на свое место у окна. Это решение взять защиту в свои руки казалось ему теперь более серьезным, чем он представлял себе поначалу. Пока он перекладывал защиту на адвоката, он все-таки еще оставался, в сущности, мало вовлеченным в процесс, он наблюдал за ним издали, и непосредственно рука процесса едва ли могла до него дотянуться, он мог в любой момент заглянуть внутрь и посмотреть, как обстоят его дела, но мог также и в любой момент убрать оттуда голову. Напротив, теперь, если он сам будет вести свою защиту, он должен будет — по крайней мере, в данный момент — целиком и полностью предать себя суду; результатом этого, конечно, должно будет стать впоследствии полное и окончательное освобождение, но, чтобы его добиться, он пока что в любом случае должен подвергнуть себя куда большей опасности, чем раньше. Если у него и были на этот счет какие-то сомнения, то сегодняшняя встреча с заместителем директора и фабрикантом была убедительным доказательством от противного. Как он сидел тут, совершенно оглушенный уже одним только своим решением защищаться самостоятельно! Что же тогда будет дальше? Тяжелые ему предстоят дни. Найдет ли он тропинку, которая приведет его сквозь все это к хорошему концу? Не означает ли тщательная защита — а всякая иная просто бессмысленна, — не означает ли тщательная защита в то же время и необходимость по возможности отрешиться от всего остального? Сможет ли он благополучно пережить это? И как он сможет осуществить это в банке? Тут ведь речь не о заявлении, для которого может понадобиться отпуск, хотя именно сейчас просить об отпуске было бы очень рискованным делом, — речь же обо всем процессе, продолжительность которого необозрима. Какое все-таки неожиданное препятствие возникло неизвестно откуда на жизненном пути К.!