Когда К. в этом месте сделал паузу и взглянул на молчавшего следователя, ему показалось, что он заметил, как тот взглядом подал знак кому-то в толпе. К. усмехнулся и сказал:
— Только что господин следователь, вот тут, рядом со мной, подал кому-то из вас тайный знак. Среди вас, следовательно, есть люди, которыми дирижируют отсюда, сверху. Я не знаю, должен ли этот знак вызвать теперь шиканье или аплодисменты, и я — тем, что преждевременно раскрываю всю эту кухню, — совершенно сознательно отказываюсь узнавать смысл этого знака. Мне это совершенно безразлично, и я публично предоставляю господину следователю право руководить своими платными сотрудниками там, внизу, не посредством тайных знаков, а громко, словами, скажем, командуя им в одном месте: «Здесь шикать!», а в другом месте: «Здесь хлопать!».
Следователь от смущения или от нетерпения ерзал на своем стуле взад и вперед. Человек за его спиной, с которым он до этого уже разговаривал, вновь наклонился к нему — то ли для того, чтобы поднять ему настроение, то ли чтобы дать ему какой-то конкретный совет. Люди внизу тихо, но оживленно переговаривались. Две партии, которые раньше придерживались, казалось, совершенно противоположных мнений, перемешались; одни люди показывали пальцем на К., другие — на следователя. Крайне неприятен был удушливый чад, висевший в комнате, он даже мешал как следует разглядеть тех, кто стоял поодаль. В особенности большую помеху он должен был представлять для посетителей галереи; чтобы лучше понимать происходящее, они были вынуждены тихо — и, разумеется, с опаской косясь на следователя — обращаться с вопросами к участникам собрания. Ответы давались так же тихо, сквозь сложенные рупором ладони.
— Я уже заканчиваю, — сказал К. и, поскольку колокольчик отсутствовал, стукнул кулаком по столу; испуганные этим, головы следователя и его советчика на мгновение разъединились. — Меня это дело не касается, поэтому я сужу о нем спокойно, вы же, если считаете, что для вас этот так называемый суд что-то значит, можете извлечь для себя большую пользу, выслушав меня. Ваши двусторонние обсуждения моих высказываний я прошу отложить на более поздний срок, поскольку времени у меня мало и я скоро уйду.
Сразу стало тихо — настолько К. уже овладел этим собранием. Они уже больше не кричали все сразу, как вначале, и даже больше не аплодировали; они, казалось, уже были вполне убеждены им — или доходили до полного убеждения.
— Нет никаких сомнений, — сказал К. очень тихо, поскольку его радовало напряженное внимание собравшихся; из их молчания возникала та звенящая тишина, которая возбуждает сильнее, чем самые восторженные овации, — нет никаких сомнений в том, что за всеми постановлениями этого суда, то есть, в моем случае, за арестом и сегодняшним слушанием, стоит какая-то большая организация. Организация, которая обеспечивает работой не только продажных охранников, глупых надзирателей и следователей, способных, в лучшем случае, вызвать жалость, но, кроме того, наверняка содержит судебные учреждения высокого и высшего уровня с их бесконечной чередой неминуемых служащих, писцов, жандармов и прочего подручного персонала — и, возможно даже, я не боюсь этого слова, палачей. И какова же, господа, задача этой большой организации? Она состоит в том, чтобы арестовывать невинных людей и возбуждать против них бессмысленные и большей частью, как в моем случае, бесперспективные дела. Но как при такой бессмысленности целого можно избежать бесстыднейшей коррупции служащих? Это невозможно, этого не смог бы добиться и самый высший судья — даже в отношении самого себя. Поэтому охранники пытаются украсть одежду арестованного прямо с тела, поэтому надзиратели врываются в чужие квартиры, поэтому невинного, вместо того чтобы допросить, предпочитают унижать перед целым собранием. Охранники мне лишь рассказывали о местах, куда сдается на хранение собственность арестованных; хотел бы я когда-нибудь увидеть эти места сохранения, где лежат и гниют заработанные в поте лица пожитки арестованных, если только они не раскрадены вороватыми чиновниками.
Пронзительный визг с другого конца зала прервал его; К. приставил ладонь ко лбу, чтобы что-то там разглядеть, так как свет пасмурного дня делал чад белесым и слепил глаза. Все дело было в той прачке, в которой К. сразу, едва только она вошла, увидел существенную помеху. Она ли была сейчас виновата или нет, понять было нельзя.[8] К. видел только, что какой-то мужчина затащил ее в угол возле двери и там прижал к себе. Но визжала не она, а этот мужчина; рот у него был широко раскрыт и глаза устремлены к потолку. Вокруг обоих образовался маленький кружок; ближайшие посетители галереи были, казалось, в восторге, оттого что серьезность, которую К. внес в собрание, была таким образом нарушена. К., поддаваясь первому побуждению, хотел сразу же туда бежать; ведь это, думал он, и для всех должно быть важно — навести там порядок и, по крайней мере, выставить эту парочку из зала, но первые ряды перед ним продолжали стеной стоять на своем месте, никто не двинулся и никто не пропустил К. Наоборот, ему помешали, эти старые люди выставили вперед локти, и какая-то рука — у него не было времени оглядываться — схватила его сзади за шиворот. К., собственно, уже и не думал о той парочке, у него было такое ощущение, словно ограничили его свободу, словно его арест стал чем-то серьезным, и он, не раздумывая, прыгнул с подиума вниз. Теперь он стоял лицом к лицу с толпой. Он неверно судил об этих людях? Он переоценил воздействие своей речи? Или, когда он говорил, они притворялись, а теперь, когда дело дошло до выводов, решили, что уже хватит? Что это за лица вокруг него! Маленькие черные глазки бегают из стороны в сторону, щеки отвисают, как у запойных пьяниц, длинные бороды настолько редки и жестки, что если ухватить такую, то покажется, что просто какой-то коготь образовался, а не борода ухвачена. Но под бородами — и это было настоящим открытием для К. — на воротниках сюртуков поблескивали знаки различия разных размеров и цветов. И насколько он мог видеть, такие знаки были у всех. Они все были однокорытники, и правые и левые из этих мнимых партий, и, когда он неожиданно обернулся, он увидел такой же знак на воротнике следователя, который, сложив руки под животом, спокойно смотрел вниз.
— Вот как, — крикнул К. и вскинул вверх руки, выплескивая в пространство то, что так неожиданно узнал, — вы, значит, все здесь, как я вижу, сотрудники, вы, значит, и есть та самая коррумпированная банда, против которой я выступал, вы набились сюда как слухачи и шпики, разделились для виду на партии, и одна аплодировала мне, чтобы меня прощупать, — вы отрабатывали обольщение невинного! Ну что ж, надеюсь, вы не зря приходили и либо развлеклись тем, что от вас кто-то ожидает защиты невинности, либо — отстань или стукну! — заорал К. на какого-то трясущегося старика, который особенно близко к нему придвинулся, — либо и в самом деле что-то отработали. И тогда примите пожелания успехов в вашем ремесле.
Он быстро схватил свою шляпу, лежавшую на краю стола, и начал проталкиваться в абсолютной тишине — во всяком случае, в тишине полнейшего ошеломления — к выходу. Однако следователь, похоже, был еще шустрее, чем К., ибо уже ждал его у дверей.
— Минуточку, — сказал он.
К. остановился, но смотрел не на следователя, а на дверь, за ручку которой он уже взялся.
— Я хотел только обратить ваше внимание на то, — сказал следователь, — что вы сегодня — это, кажется, еще не дошло до вашего сознания — лишили себя тех преимуществ, которые допрос во всех случаях предоставляет арестованным.
К. рассмеялся в дверь.
— Вы негодяи, — крикнул он, — плевал я на ваши допросы, — открыл дверь и заторопился вниз по лестнице.
За его спиной нарастал шум вновь ожившего собрания; там, по-видимому, начали разбирать происшедшее, как это обычно делается при отработке учебного процесса.
Глава третья
В ПУСТОМ ЗАЛЕ СУДА. СТУДЕНТ. КАНЦЕЛЯРИИ
В продолжение следующей недели К. изо дня в день ждал нового уведомления, он не мог поверить в то, что его отказ от допросов был принят буквально, и, когда ожидавшегося вплоть до субботнего вечера уведомления так-таки и не поступило, он предположил, что его молча вновь приглашают на то же время в тот же день. Поэтому в воскресенье он вновь отправился туда, и на этот раз уже уверенно шел по лестницам и коридорам; некоторые люди вспоминали его и приветствовали из своих дверей, но ему уже не нужно было никого спрашивать, и вскоре он стоял перед нужной дверью. На стук ему сразу же открыли, и он, не обращая внимания на знакомую женщину, оставшуюся стоять в дверях, хотел сразу пройти в соседнюю комнату.
— Сегодня заседания нет, — сказала женщина.
— Почему это нет? — спросил он, не желая верить.
Но женщина убедила его, открыв дверь в соседнюю комнату. Комната действительно была пуста и в своей пустоте выглядела еще более убогой, чем в прошлое воскресенье. На столе, все так же стоявшем на подиуме, лежало несколько книг.
— Могу я взглянуть на книги? — спросил К. не из какого-то особого любопытства, а просто чтобы не вышло, что он приходил сюда совершенно зря.
— Нет, — сказала женщина и снова закрыла дверь, — это не разрешается. Книги принадлежат следователю.
— Ах, вот так, — сказал К. и кивнул, — эти книги, очевидно, — кодексы, и, в полном соответствии с характером здешнего суда, приговор выносится не только невинному, но и невежественному.
— Так оно и будет, — сказала женщина, не совсем его поняв.
— Ну, тогда я ухожу отсюда, — сказал К.
— Передать что-нибудь следователю? — спросила женщина.
— Вы его знаете? — спросил К.
— Естественно, — сказала женщина, — ведь мой муж служит при суде.
Только сейчас К. увидел, что это помещение, в котором тогда стоял один только чан для стирки, теперь представляло собой полностью обустроенную жилую комнату. Женщина заметила его удивление и сказала:
— Да, нам дали здесь бесплатное жилье, но в дни заседаний мы должны освобождать комнату. Место моего мужа — не из лучших.
— Я не столько удивляюсь этой комнате, — сказал К., зло взглянув на нее, — сколько тому, что вы замужем.
— Это вы, может, намекаете на тот случай в прошлое заседание, когда вашей речи помешали? — спросила женщина.
— Разумеется, — сказал К., — сегодня это, конечно, уже дело прошлое и почти забытое, но тогда меня это просто взбесило. А теперь вот вы сами говорите, что вы замужняя женщина.
— Это было вам не во вред, что ваша речь прервалась. Потом о ней еще говорили, и очень не в вашу пользу.
— Возможно, — сказал К., уклоняясь от этой темы, — но вас это не извиняет.
— Меня все извинили, кто меня знает, — сказала женщина, — тот, который меня тогда обнимал, уже давно за мной бегает. Я, может, для всех и не такая прельстительная, но для него — такая. Просто никакого спасения нет, с этим уже и мой муж смирился, он должен это терпеть, если хочет сохранить свое место, потому что тот человек студент и, по всему видно, до большой власти дойдет. Все время пристает ко мне со своими ухаживаниями, вот только что ушел, как раз перед вашим приходом.
— Меня это не удивляет, — сказал К., — это соответствует всему остальному.
— А вы, может, хотите тут что-нибудь улучшить? — сказала женщина, растягивая слова и испытующе глядя на него, словно говорила что-то опасное и для нее, и для К. — Я это еще по вашей речи поняла, которая лично мне очень даже понравилась. Я, правда, только часть слышала, начало пропустила, а под конец лежала со студентом на полу… А здесь так противно, — сказала она после паузы и схватила руку К. — Вы думаете, вам удастся добиться какого-нибудь улучшения?
К. усмехнулся и немного повернул руку в ее мягких ладонях.
— Собственно говоря, — сказал он, — я не уполномочен добиваться здесь каких-то улучшений, как вы выражаетесь, и, если бы вы, к примеру, сказали об этом следователю, вас бы высмеяли или наказали. На самом деле, по своей воле я бы в эти дела, определенно, не стал вмешиваться, и необходимость внесения улучшений в подобное судопроизводство никогда бы не потревожило моего сна. Но из-за так называемого ареста — я ведь арестован — я был вынужден вмешаться, исключительно ради самого себя. Однако, если я при этом смогу и для вас сделать что-то полезное, я это, естественно, с удовольствием сделаю. И не только из какой-то там любви к ближнему, но еще и потому, что и вы могли бы доставить удовольствие мне.
— Чем бы это я могла? — спросила женщина.
— Ну, показали бы мне, например, те книги на столе.
— Да пожалуйста, — воскликнула женщина и потащила его, вынуждая бежать за ней.
Это были старые, захватанные книги, крышка одного переплета была в середине почти целиком разломана, и куски едва держались на ниточках.
— Как здесь все грязно, — сказал, качая головой, К., и, пока он еще не успел прикоснуться к книгам, женщина попыталась подолом смахнуть с них пыль.
К. раскрыл верхнюю книгу, на развороте возникла непристойная картинка. Мужчина и женщина сидели, голые, на оттоманке, пошлое намерение живописца прочитывалось ясно, но его неумелость была столь велика, что в конечном счете видны были все-таки только мужчина и женщина, у которых отдельные части тела слишком выступали из картинки, которые неестественно прямо сидели и из-за неверной перспективы лишь с трудом поворачивались друг к другу. К. не стал листать дальше, он только еще открыл титульный лист второй книги; это был роман с заглавием: «Мучения, кои пришлось претерпеть Грете от мужа ее Ганса».
— Вот кодексы, которые здесь штудируют, — сказал К., — и такие люди будут меня судить.
— Я помогу вам, — сказала женщина. — Хотите?
— Но вы в самом деле сумеете помочь, не подвергая себя опасности? Вы же говорили, что место вашего мужа очень зависит от начальства.
— А я все равно хочу вам помочь, — сказала женщина, — идемте, надо это обсудить. И не говорите больше об опасностях, я боюсь опасности только там, где хочу ее бояться. Идемте, — она указала на подиум и попросила его присесть вместе с ней на ступеньку. — У вас глаза красивые, темные, — сказала она после того, как они сели, и снизу заглянула К. в лицо, — мне говорят, что у меня тоже красивые глаза, но ваши намного красивее. Вы мне, вообще-то, сразу понравились, еще когда в первый раз сюда пришли. Это ведь я из-за вас потом, позже, зашла сюда, в комнату собраний, я обычно так никогда не делаю, мне это даже, вообще-то, запрещено.
Вот, стало быть, и все, думал К., она предлагает мне себя, она испорченна, как все здесь вокруг, она уже наелась судейскими, что, впрочем, можно понять, и поэтому каждого свежего человека встречает комплиментом его глазам. И К. молча встал, словно он высказал свои мысли вслух и тем самым уже объяснил женщине свое поведение.
— Не думаю, чтобы вы могли мне помочь, — сказал он, — чтобы действительно мне помочь, нужно иметь отношения с высокими чиновниками. Вы же, разумеется, знаете только тех низовых сотрудников, которые бродят здесь толпами. Этих вы, разумеется, знаете очень хорошо и кое-что можете от них получить, в этом я не сомневаюсь, но даже самое большее, что вы могли бы от них получить, на окончательный исход моего процесса совершенно не повлияло бы. А вы из-за этого растеряли бы кое-каких друзей. Этого я не хочу. Продолжайте ваши прежние отношения с этими людьми и дальше, поскольку, как мне кажется, вы без этого не можете. Я говорю это не без сожаления, так как — чтобы уж все-таки чем-то ответить на ваш комплимент — и вы вполне мне нравитесь, особенно когда смотрите на меня так печально, как сейчас, для чего, впрочем, нет совершенно никаких оснований. Вы принадлежите к обществу, с которым я вынужден бороться, но вы чувствуете себя в этом обществе очень хорошо, вы даже любите этого студента, а если и не любите, то, по крайней мере, все же предпочитаете его вашему мужу. Это нетрудно было понять из ваших слов.
— Нет! — крикнула она и, не вставая, схватила руку К., которую он недостаточно быстро убрал. — Вы не можете сейчас уйти отсюда, вы не можете уйти отсюда, так несправедливо осудив меня! Неужели вы действительно способны сейчас уйти! Неужели я действительно настолько ничего не стою, что вы не захотите доставить мне даже такое удовольствие, чтобы еще немножко здесь побыть?
— Вы не так меня поняли, — сказал К. и сел. — Если для вас это действительно так важно, чтобы я здесь побыл, я охотно побуду, время-то у меня есть, я ведь пришел сюда, рассчитывая, что сегодня состоится слушание. А в том, что я говорил перед этим, была только просьба, чтобы вы никак не пытались воздействовать на ход моего процесса. Но и это не должно вас обижать, если вы вспомните, что исход этого процесса для меня совершенно не важен и что я над каким-то там вынесением приговора только посмеюсь. Если вообще считать, что дело дойдет до настоящего окончания процесса, в чем я очень сомневаюсь. Я, напротив, полагаю, что из-за лени этого чиновничества, или по забывчивости, или, может быть даже, от страха дело уже прекращено или будет прекращено в ближайшее время. Впрочем, возможно также, что для вида процесс будут продолжать в надежде на какую-нибудь взятку покрупнее — и совершенно напрасно, это я уже сегодня могу сказать, потому что взяток я никому не даю. И вы все-таки могли бы оказать мне любезность, если бы сообщили этому следователю или кому-то еще, кто любит распространять важные сведения, что меня никогда и никакими уловками, которых у этих господ в запасе, по-видимому, еще много, не удастся склонить к какой бы то ни было взятке. Это было бы совершенно безнадежно, так прямо можете им и передать. Впрочем, возможно, они это уже поняли и сами, а если даже и нет, то для меня вовсе не так уж крайне важно, чтобы они это уже сейчас узнали. Просто это избавило бы господ от лишней работы; впрочем, и меня тоже — от некоторых неприятностей, которые я, однако, с удовольствием на себя приму, если буду знать, что каждая из них в то же время будет и ударом по этим господам. А так оно и будет, об этом я позабочусь. Вы следователя-то по-настоящему знаете?