— Что ж, это справедливо. — Он подошел к большой карте области, занявшей стену кабинета. — Покажите мне ваш район.
Когда Еремин стал показывать, он то и дело перебивал его, не довольствуясь общими объяснениями:
— Это, закрашенное зеленым, что?
— Сады.
— Какие?
— Виноградные.
— А что посветлее?
— Займища. Заливной луг, — пояснял Еремин.
— Где же вы хлеб сеете?
— На правом берегу. — Еремин водил по карте пальцем.
— Много?
— Всей пахотной земли у нас в районе сорок шесть тысяч гектаров.
— Так это же золотое дно! — воскликнул Тарасов. — Целый комплекс: пшеница, виноград и такие перспективы для животноводства. — Отрываясь от карты, он повернулся к грузному мужчине, который, слушая их разговор, все время наблюдал за ними внимательными глазами. — По-моему, Сергей Иванович, это как раз то, что вы искали.
Мужчина промолчал.
— Да, это могло бы стать золотым дном, — заметил Еремин.
— Что же мешает? — быстро спросил Тарасов.
— Планирование, — сказал Еремин.
Он невольно обратил внимание не столько на то, как отнесся к этому Тарасов, сколько на то, какое впечатление произвели его слова на незнакомого мужчину, который так и подался на своем стуле вперед, и серые, точно бы лохматые от густых ресниц глаза его впились в Еремина.
— До сих пор я всегда думал, что планирование помогает, — сказал Тарасов.
— Я имею в виду то планирование, которое связывает по рукам и ногам колхозы.
— Расскажите, пожалуйста, нам об этом подробнее, — попросил Тарасов.
Помощник секретаря обкома — все тот же малый со светло-голубыми глазами, — который за эти полтора часа, пока Еремин был на приеме, несколько раз заглядывал в кабинет, всякий раз с удивлением заставал одно и то же: в кабинете говорил один Еремин, говорил громко, свободно, и, как заключил помощник, чересчур свободно, а Тарасов и мужчина, приехавший вчера из Москвы, молча его слушали, и притом с таким видом, точно им никогда не приходилось слушать ничего более интересного. Больше того, помощник видел, как посетитель, обыкновенный секретарь райкома, вставал с места и, нисколько не смущаясь тем, что он на приеме у секретаря обкома, начинал ходить взад и вперед по кабинету и даже повышал голос. Со стороны могло показаться, что не он, а Тарасов у него на приеме.
Помощнику, который привык, что в этом кабинете мог разговаривать так громко только один человек — хозяин этого кабинета, становилось немного не по себе, и, постояв на пороге, он тихонько прикрывал дверь.
Еремин же, рассказывая о том, о чем он так давно думал и что так хорошо знал, и нередко сердито возражая на замечания и вопросы Тарасова, нисколько не задумывался над тем, что его ответы могут быть восприняты как резкие или нравоучительные. Если бы он сам смог в это время посмотреть на себя со стороны, он бы страшно поразился, откуда у него, обычно досадующего на себя за непреодолимую застенчивость, взялись и эта уверенность, и свобода в обращении с людьми старше его не только по возрасту, но и по положению, и естественная непринужденность жестов и речи.
И, лишь умолкнув, он вдруг смутился. Наклонив голову, сидел в кресле. Его вывели из этого состояния слова Тарасова:
— Что можно сказать? Одно: высказанный вами общий принцип, что планирование должно быть направлено не на сковывание, а на развязывание инициативы и местных возможностей, по-моему, безусловно, правилен. А по-вашему, Сергей Иванович? — повернулся он к третьему, молчаливому участнику этой сцены.
— И по-моему, — последовал ответ.
— Но даже самый правильный принцип только тогда можно признать окончательно правильным, когда он опирается на конкретные предпосылки. К сожалению, они мне еще не известны. Я с ними еще не знаком. Вы говорите, что написали об этом в своей докладной на имя Семенова?
— Месяц назад.
Тарасов позвонил, вошел помощник.
— Докладная записка товарища Еремина у вас?
Помощник внимательно посмотрел на Еремина, пошевелил светлыми бровями и вспомнил:
— Я ее по указанию Федора Лукича в областное управление сельского хозяйства переслал.
— Сегодня же затребуйте ее обратно, — распорядился Тарасов. И, проводив взглядом широкую, статную спину помощника, предупреждающе сказал Еремину: — Однако неделю, десять дней, чтобы изучить этот вопрос и определить первые меры, я надеюсь у вас получить…
— Времени у нас совсем мало осталось, — осторожно напомнил Еремин.
— Я думал, что для первого знакомства вы будете снисходительнее, — засмеялся Тарасов. — Не кажется ли вам, Сергей Иванович, — во второй или в третий раз обратился он к сидевшему у подоконника мужчине, — что это и есть как раз то, что вы ищете? И район интересный, и люди, видимо, не хотят мириться с обычным, так сказать, средним уровнем. Почему бы вам для начала не поехать с товарищем Ереминым, не познакомиться с людьми, с колхозами? — И, должно быть читая на лице у Еремина недоумение, он спохватился: — Извините меня, я, кажется, так еще и не догадался вас познакомить. Это Сергей Иванович Михайлов, — назвал он грузного мужчину, — мой станичный земляк и однокашник. В комсомол тоже в одном году вступали. — И он вопросительно посмотрел на Михайлова; помнит или не помнит?
— В двадцать девятом. На курсах трактористов, — уточнил Михайлов.
— Я уже сказал, что мне сегодня везет на встречи, — поворачиваясь к Еремину, с удовлетворением продолжал Тарасов. — С самого тридцать третьего года не встречались, и я долго не знал, что это пишет книжки о трактористах тот самый Михайлов. — Смягчая свои слова, он с улыбкой взглянул на Михайлова. — Потом узнал, что писатель из него получился примерно такой же, как и из меня партработник: кочевой. До войны колесил по стране и после войны продолжает: Кубань, Украина, кажется, Сибирь…
— Урал, — поправил Михайлов.
— Охота к перемене мест… Если бы не она, может быть, и еще не встретились бы. Столкнулись в Москве на аэродроме, оказалось, летим в одно место. — Тарасов развел руками. — Сергея Ивановича потянуло в места, где он когда-то трактористом землю пахал. И, как я понимаю, с перспективой…
— Пока без всякой перспективы, — запротестовал Михайлов.
— Уговариваю осесть у нас в области, — пояснил Тарасов, — пожить два-три года. И пока — безуспешно. Может быть, вы, товарищ Еремин, скорее его уговорите? Покажите ему ваш район, повозите по тем самым степям и лугам, о которых вы нам рассказывали. Пусть послушает, какие здесь люди песни поют. Я этого человека знаю, — смеясь одними глазами, он взглянул на Михайлова, — у него к песням сердце жадное. Может случиться, что и падет жертвой собственной жадности…
«Вот еще накачали на мою шею…» — искоса поглядывая на Михайлова, невесело подумал Еремин. Художественную литературу он любил, но до чего же теперь все это было не ко времени и некстати! И с живым писателем ему впервые в жизни приходилось иметь дело. Слыхал, что писатели — народ капризный и водку пьют, как николаевские солдаты. С ними нужно особого деликатного этикета придерживаться. Надо готовить телятники и свинарники к зиме, а тут вырабатывай этот самый этикет. Вот тебе и любовь к художественной литературе…
Но ему не оставалось ничего другого, как ответить:
— Это можно.
Ему показалось, что при этих словах по губам Михайлова промелькнуло подобие усмешки.
— Вот и спасибо, — обрадовался Тарасов. — Вы когда собираетесь уезжать?
— Утром. Мне еще нужно в Сельхозснаб зайти.
— Значит, вечер у вас свободен?
— Свободен.
— Говорят, сегодня в областном театре идет пьеса местного драматурга, и я ищу компанию. — С лица Еремина он перевел взгляд на лицо Михайлова.
— Я не возражаю, — сказал Михайлов.
— А я уже и не помню, когда был в театре, — признался Еремин.
Еремин давно уже не был в театре, и мягкий свет больших фонарей у главного входа, билетеры со строгими лицами, тишина и полумрак зрительного зала сразу же ввели его в ту знакомую атмосферу приподнятой праздничности, о которой он нередко вспоминал, живя в станице.
И спектакль ему в общем понравился. Несколько раз Еремин с любопытством взглядывал на Тарасова. Главным героем пьесы был секретарь обкома, и небезынтересно было узнать, какое это производит впечатление на Тарасова.
Еремин видел, что он смотрит на сцену внимательно. Главного героя окружали на сцене другие люди, его товарищи и подчиненные. Среди них были и секретари райкомов. Когда эти люди начинали делать не то, что надо, сбивались с пути и совершали ошибки, секретарь обкома — главный герой пьесы — в нужный момент их поправлял и выводил из тупика.
Правда, Еремин не мог вполне согласиться с тем, что только один он всегда действовал правильно и никогда не ошибался, в то время как все окружающие его люди так часто ошибались. Но зато в решительные моменты герой действовал с необходимой твердостью, видно было, что это человек волевой и что он по-настоящему болеет за дело. В моменты, когда он так хорошо открывал глаза своим подчиненным на их ошибки и с такой проницательностью намечал перспективу, зрители награждали его аплодисментами.
Вызывал симпатии главный герой и своей внешностью — подтянутый, моложавый, с явно выраженной фронтовой стрункой. Еремин украдкой переводил взгляд на Тарасова и снова вынужден был отметить, что по наружности никак не скажешь, что он секретарь обкома. Впрочем, тут же Еремин с некоторым смущением заключил, что его и самого никак не признаешь — и не всегда признают — за секретаря райкома. Он уже успел привыкнуть к тому, что незнакомые люди входили в его кабинет и, с недоумением увидев его за столом, интересовались: а надолго ли отлучился секретарь райкома?..
Не раз Еремин замечал во время спектакля, что и третий из их компании человек — Михайлов — тоже бросал на Тарасова короткие взгляды. Можно было поручиться, что при этом по губам Михайлова пробегала улыбка.
Еремину любопытно было узнать, понравился ли Тарасову спектакль, проверить свои впечатления. Сам Тарасов не начинал об этом разговора. И Еремин, когда они ехали в машине из театра, решился спросить первый.
— Актеры играли неплохо, — как-то неохотно ответил Тарасов.
Еремин увидел, как при этих словах Михайлов бросил на него стремительный взгляд и глаза его опять спрятались в тень шляпы.
— Я имею в виду главным образом пьесу, — уточнил свой вопрос Еремин.
Прошла минута или две, прежде чем он услышал ответ Тарасова.
— Сперва мы должны установить, — сказал он глуховатым голосом, — что подразумевал драматург: предостеречь от того, каким не должен быть руководитель, или же создать пример, достойный подражания?
Из-под шляпы забившегося в угол машины Михайлова опять блеснули две острые точки и исчезли.
— По-моему, это достаточно ясно, — сказал Еремин.
— Не совсем. Вы уверены, что в намерения автора не входило написать шарж, карикатуру?
— В этом я уверен, — твердо сказал Еремин.
— Но если это герой, то почему же только он один умный?
Теперь Тарасов, сидя впереди, рядом с шофером, и полуобернув лицо, ожидал ответа. Признаться, Еремину такое соображение не приходило в голову, и он не мог его сейчас опровергнуть. Ему показалось, что шляпа Михайлова пошевелилась. Еремин с живостью повернулся к нему, но это только показалось.
— Уйма добродетелей! — так и не дождавшись ответа, продолжал Тарасов. — Занятная логика. Оказывается, герой потому и выдающийся секретарь обкома, что он посещает общую баню, приценивается на рынке к картошке, читает художественную литературу и ходит на работу пешком, а не ездит в машине. Но ведь он же единоличник! Он все делает сам, потому что он один умный. А может быть, потому, что он не верит в людей. Сергей Иванович, вы-то почему молчите, это же по вашей части? — Тарасов обернулся к Михайлову.
— Я же пьес не пишу, — отшутился Михайлов.
Необычайного спутника приобрел себе Еремин. Еще когда они только выехали за город и по сторонам дороги потянулись серые, каштановые и сизо-зеленеющие поля стерни, зяби и молодой озими, Михайлов недоверчиво осведомился у Еремина:
— У вас действительно неотложные дела в колхозах?
— Конечно, — удивился Еремин.
— И вам этих дел хватит на всю неделю? — продолжал допытываться его спутник.
Еремин усмехнулся.
— Это только самых срочных. — И незаметно для себя повторил те слова, которые произнес на пленуме Тарасов: — Идет зима…
Михайлов недолго молчал, что-то обдумывая. Сидевший рядом с шофером Еремин видел в стекле машины его отражение, смутный блеск глаз под полями шляпы. И потом Михайлов снова удивил Еремина словами:
— Мне бы очень не хотелось как-то связывать вас и нарушать ваши планы. Прошу вас, — он дотронулся до плеча Еремина, — если можно, позабыть, что вы ездите не один, и делать все так, как будто вы ездите один…
Еремин покосился на его отражение в стекле, не зная, как ему ответить и нужно ли вообще отвечать на эту неожиданную и странную просьбу. Сказать, что он ее выполнит, было бы неискренним: можно ли проездить неделю с человеком в одной машине и остаться бесчувственным к его присутствию? В конце концов он счел за лучшее вообще не отвечать. Тем более что его спутник уже откинулся в свой угол на спинку сиденья и, глядя на убегавшие назад поля, как будто совсем и не ждал ответа.
Впрочем, в первом же колхозе, как только они въехали в район, у Еремина сразу оказалось столько забот, что он и в самом деле стал надолго забывать о своем спутнике. Как всегда, у самого порога зимы обнаруживалось, что многое так и недоделано: сквозь крышу телятника светят звезды, в коровнике разгуливает ветер и заготовленных кормов, пожалуй, до новой травы не хватит… И лишь иногда, ругаясь с председателем колхоза из-за кормовых рационов, выступая на собрании животноводов, разговаривая с директором МТС, Еремин ловил на себе внимательный взгляд Михайлова и испытывал смутное беспокойство и раздражение. Но тут же он опять забывал, что не один и что надо держать себя как-то иначе, по-другому. И это, пожалуй, было то единственное беспокойство, которое причинял ему спутник.
Если бы у Еремина дома, в личной библиотеке, не было книжки рассказов Михайлова с напечатанным на обложке портретом автора, — правда, не с галстуком и в шляпе, а с погонами капитана, — то можно было бы и заподозрить, что его спутник совсем не писатель. А если он писатель, то почему же Еремин ни разу не видел, чтобы Михайлов вынул свою записную книжку? Чехов, например, никогда не расставался с записной книжкой. Еремин собирался при случае завести с Михайловым разговор об этом.
И если он писатель, то почему не просит секретаря райкома, чтобы он во время поездки знакомил его с наиболее замечательными людьми в районе? Казалось, Михайлов совсем и не искал встреч с такими людьми и его вполне удовлетворяли встречи с теми, с кем они встречались в поездке по степи, в бригадах, на фермах. Обычно Михайлов где-нибудь в бригаде или на ферме, не вмешиваясь и как бы со стороны, слушал разговор Еремина с человеком, если не отходил в это время к другим людям, чьи разговоры могли заинтересовать его больше. И, присматриваясь к своему спутнику, Еремин все больше приходил к выводу, что Михайлова каждый раз, когда они приезжали на новое место и встречались с новыми людьми, больше всего интересовало подключиться к их жизни как-то так, чтобы она продолжала идти без изменений, как она шла до сих пор, и слышать то, что люди обычно говорят между собой, а не их ответы на вопросы, на которые они не могут ответить иначе, чем это предусмотрено самим характером вопроса. Еремин и на своем опыте знал, что вот такие, подсказанные самими вопросами ответы никогда не помогают до конца понять существо дела.
Он уже склонялся к тому, что все это объясняется немолодыми годами его спутника и той чертой созерцательного восприятия действительности, которая, очевидно, составляла главную черту его характера. Но должен был убедиться в обратном.
В колхозе имени Кирова председатель Степан Тихонович Морозов пожаловался Еремину в присутствии Михайлова, что заготовленного на овцеферме корма хватит всего до половины зимы. Хватило бы и на всю зиму, если бы не указание райисполкома сжечь на полях стебли убранного подсолнечника. А это означает лишиться по меньшей мере еще трехсот тонн отличного корма.