Отправив свое послание князю Поуиса, Раймонд Беренжер предвидел все последствия, но нимало их не боялся. Он послал гонцов к нескольким своим вассалам, владевшим землями на условиях «корнажа», то есть обязанности оповещать об опасности, и велел им быть настороже, чтобы немедленно дать ему знать о приближении неприятеля. Как известно, такие вассалы жили в башнях, которые, подобно соколиным гнездам, были сооружены в местах, наиболее удобных для охраны границы; трубя в рог, эти рыцари должны были извещать о каждом вторжении валлийцев; звуки рога, передаваясь от башни к башне, от одного сторожевого поста к соседнему, были общим сигналом тревоги и призывом к обороне. Хотя Раймонд счел такие предосторожности необходимыми как из-за вероломства своих ненадежных соседей, так и ради своей репутации опытного воина, но немедленного нападения он не ждал; ибо военные приготовления валлийцев, даже более обширные, чем обычно в последнее время, делались столь же тайно, сколь внезапным было их решение выступить.
Гроза на норманнской границе разразилась через два дня после памятного пиршества в Касгель-Кохе. О приближении врага известил сперва одиночный долгий и громкий звук рога; затем сигналы тревоги прозвучали в каждом замке и каждой сторожевой башне вдоль границы Шропшира, где в те времена крепостью было всякое человеческое жилье. На возвышенностях зажглись сигнальные огни, в церквах зазвонили колокола; этот общий призыв к оружию говорил об опасности, какую до тех пор не испытывали даже жители этого неспокойного края.
При первых сигналах тревоги Раймонд Беренжер, собрав немногих, но самых доблестных воинов, а также, насколько это было возможно, сведения о силах противника и о его продвижении, взошел на сторожевую башню замка, чтобы самому обозреть окружающую местность, над которой уже подымались кое-где клубы дыма, отмечавшие разрушительный путь нападавших. К лорду тотчас присоединился его любимый оруженосец, встревоженный мрачным видом своего господина, который перед боем обыкновенно бывал особенно светел и ясен лицом. Оруженосец держал в руках шлем господина; сэр Раймонд был уже в доспехах и только не надел шлем.
— Деннис Морольт, — спросил старый воин, — все ли наши вассалы собрались и готовы к бою?
— Все, благородный рыцарь, только фламандцы еще не подошли.
— Что ж они мешкают, ленивые псы? — сказал Раймонд. — Не следовало нам брать на границу таких неповоротливых. Они похожи на своих коней: более пригодны для плуга, чем для дел, где нужна резвость.
— С вашего дозволения скажу, — ответил Деннис, — кое на что они все же пригодны. Вот хотя бы Уилкин Флэммок. Этот уж если ударит, так не хуже, чем молот на его сукновальне.
— Да, когда приспичит, он станет драться, — сказал Раймонд. — Но нет у него любви к этому делу, и к тому же он медлителен и упрям как мул.
— Вот поэтому-то его земляки как раз и годятся для войны с валлийцами, — ответил Деннис Морольт. — Их неподатливость и упорство лучше всего могут противостоять неистовому нраву наших опасных соседей. Ведь недвижные скалы — лучшая преграда для неугомонных волн. Но я слышу шаги Уилкина Флэммока. Он подымается на башню так же неспешно, как монах к ранней обедне.
Тяжелые шаги приближались, и наконец высокая и плотная фигура фламандца появилась на башенной площадке, где о нем шел разговор. Уилкин Флэммок был облачен в доспехи необычайной толщины и прочности. Со свойственной фламандцам любовью к чистоте, они были начищены до блеска, но, в отличие от доспехов норманнов, были совершенно гладкими, без резьбы, позолоты и каких-либо украшений. Его стальной шлем не имел забрала и оставлял открытым широкое лицо с крупными, неподвижными чертами, ясно говорившими о нраве их обладателя. В руке он держал тяжелую булаву.
— Вижу, сэр фламандец, — начал кастелян, — ты не торопишься.
— С вашего дозволения, — проговорил Флэммок, — пришлось немного задержаться, ведь надо было загрузить наши повозки тюками тканей и прочим имуществом.
— Повозки? Сколько же их у тебя?
— Шесть, благородный рыцарь, — ответил Уилкин.
— А людей при них?
— Двенадцать, доблестный рыцарь.
— По два на каждую груженую повозку? Дивлюсь, зачем вы так себя обременили.
— Опять-таки с вашего дозволения скажу, — продолжил Уилкин, — что только забота о нашем имуществе заставляет меня и моих товарищей грудью защищать его; а если бы неминуемо пришлось оставить наши сукна грабителям, зачем нам тогда и быть здесь? Затем, чтобы нас не только ограбили, а еще и убили? Я бы тогда бежал без остановки до самого Глостера.
Норманнский рыцарь взглянул на фламандского ремесленника, каким был Уилкин Флэммок, с презрением, даже не оставлявшим места негодованию.
— Много я всякого слышал, — проговорил он, — но впервые слышу, чтобы мужчина признавался в трусости.
— Не услышали вы этого и сейчас, — ответил невозмутимый Флэммок. — Я всегда готов сразиться за свою жизнь и имущество. Поселившись в стране, где тому и другому постоянно грозит опасность, я тем самым доказал, что воевать готов сколько нужно. Однако целая шкура все же лучше продырявленной.
— Ну что ж, — вздохнул Раймонд Беренжер. — Бейся на свой лад, лишь бы бился крепко. Недаром ведь ты такой здоровяк. Нам, как видно, понадобится пустить в ход все, что имеем. Хорошо ли ты разглядел валлийских каналий? Видел ли у них знамя самого Гуенуина?
— А как же! Видел его знамя с белым драконом, — ответил Уилкин. — Мне ли не узнать его? Ведь оно выткано на моем станке.
При этом сообщении Раймонд нахмурился так грозно, что Деннис Морольт, не желая, чтобы фламандец это заметил, счел нужным отвлечь его внимание.
— Могу только сказать, — обратился он к Флэммоку, — что, когда подоспеет к нам коннетабль Честерский со своими копьеносцами, сработанный тобою дракон улетит восвояси быстрее, чем летал челнок, который его выткал.
— Надо, чтобы он улетел еще до прибытия коннетабля, Деннис, — сказал Беренжер. — Иначе он победно взлетит над нашими телами.
— Во имя Господа и Пресвятой Девы! — воскликнул Деннис Морольт. — Что означают ваши слова, рыцарь? Неужели нам сражаться с валлийцами, не дождавшись подкрепления? — Он умолк, но, встретив твердый и печальный взгляд, которым его господин ответил на этот вопрос, продолжал с еще большим волнением: — Не может быть! Не может быть, чтобы вы намеревались выйти за стены замка, где мы столько раз давали отпор врагу; чтобы встретились с ним в открытом поле, когда у него тысячи воинов против наших двух сотен. Одумайтесь, дорогой мой господин! Пусть на старости лет безрассудный поступок не запятнает славу мудрого и искусного военачальника, которую вы заслужили.
— Я не сержусь, Деннис, если ты осуждаешь мое намерение, — ответил Раймонд. — Ибо знаю, что в тебе говорит любовь ко мне и к моему роду. Но так должно быть, Деннис Морольт. Не позднее чем через три часа нам надо сразиться с валлийцами, иначе имя Раймонда Беренжера придется вычеркнуть из его собственной родословной.
— Ну что ж, значит, мы сразимся с ними, мой благородный господин, — сказал оруженосец. — Когда речь идет о битве, Деннис Морольт отговаривать не станет. Но сражаться мы будем под стенами замка, а честный Уилкин Флэммок со своими арбалетчиками прикроет наши фланги на стенах и хоть как-то уравняет чересчур неравные силы.
— Нет, Деннис, — ответил его господин. — Сражаться нам придется в открытом поле, иначе господин твой окажется клятвопреступником. Знай, что, когда пировал у меня этот хитрый дикарь и вино лилось рекою, он принялся расхваливать мою неприступную крепость, намекая, что только это и спасало меня доныне от поражений и плена. Лучше бы я промолчал; но я ответил ему, и теперь мое хвастовство вынуждает меня к безумному поступку. Если, сказал я, князь валлийцев когда-либо пойдет войной на этот замок, пусть он водрузит свое знамя в поле возле моста, и вот мое слово рыцаря и христианина, что я встречу его там, сколько бы войска он с собой ни привел.
Услышав о роковом безрассудном обещании, Деннис утратил дар речи. Он не умел привести доводов, какие могли бы освободить его господина от оков, которые тот наложил на себя неосторожными словами. Иначе отнесся ко всему этому Уилкин Флэммок. Он широко раскрыл глаза и готов был расхохотаться, хотя питал должное уважение к кастеляну да и сам от природы не был смешлив.
— Только и всего? — воскликнул он. — Вот если бы ваша честь обязалась уплатить сто флоринов еврею или ломбардцу, тогда, конечно, надо было бы внести их день в день или потерять заклад. Но обещание сразиться? Да не все ли равно, когда его выполнить? А лучше всего выбрать день наиболее выгодный тому, кто обещал. Впрочем, так ли уж важно обещание, данное за кубком вина?
— Оно столь же важно, как любое другое, — сказал Раймонд. — Нарушение слова всегда грех, пусть даже это слово давал пьяный хвастун.
— Что до греха, — усмехнулся Деннис, — то, скорее чем допустить такое безрассудство, аббат в Гласгонбери наверняка отпустит вам его, и всего за флорин.
— А что может смыть позор? — спросил Беренжер. — Как я покажусь среди рыцарей, если нарушу обещание сразиться, оробев перед валлийцем и его голыми дикарями? Нет, Деннис Морольт, ни слова больше! На счастье или на горе, но мы сойдемся с ними нынче же и в открытом поле.
— А может быть, — предположил Флэммок, — Гуенуин и сам обо всем позабыл и не появится в назначенном месте? Мы слышали, что французские вина порядком затуманили в тот день его валлийские мозги.
— Он напомнил мне о моем обещании на следующее утро, — возразил кастелян. — Поверь, он не упустит шанс навсегда со мной покончить.
Тут они заметили, что облака пыли, подымавшиеся то тут, то там на равнине, начали стягиваться к дальнему берегу реки и к старому мосту, месту назначенной встречи. Гуенуин собирал свои отряды, и собирал их все возле моста.
— Поспешим же туда, — предложил Деннис Морольт, — и не дадим ему перейти мост — тогда у нас будет хоть какое-то подобие равенства. Вы обязались сражаться с ним в поле, но не обязывались отказаться от такого преимущества, как переправа по мосту. У нас готовы и кони и люди. Пусть наши лучники целятся по мосту, и я жизнью своей ручаюсь за победу.
— Давая обещание встретиться с валлийцем в открытом поле, — объяснил Раймонд Беренжер, — я имел в виду дать ему равные со мной возможности. Именно это я подразумевал, и именно так он меня понял. Следовать только букве, но не духу моего обещания — значит не сдержать его. Мы не выступим, пока последний из валлийцев не перейдет мост. А тогда…
— А тогда, — продолжил Деннис, — мы выйдем навстречу своей смерти. Да простит Господь наши грехи!.. Но…
— Что еще ты хочешь сказать, — спросил Беренжер, — но никак не выговоришь?
— …но судьба молодой госпожи, вашей дочери леди Эвелины…
— Я не скрыл от нее, что нам предстоит. Она останется в замке с несколькими отборными воинами, и ты, Деннис, будешь командовать ими. Через сутки осада замка будет снята. Нам случалось защищать его и дольше, с меньшими силами. А там мы отправим ее к тетке аббатисе, в монастырь бенедиктинок, где честь ее будет в безопасности; и я полагаюсь на мудрость моей сестры, чтобы устроить ее судьбу.
— Как? Чтобы я покинул своего господина в такой крайности! — воскликнул Деннис Морольт и заплакал. — Чтобы я заперся в этих стенах, когда мой господин вступит в свой последний бой! Чтобы я сделался пажом при даме, хоть бы и при самой леди Эвелине, когда он будет лежать мертвым под своим щитом! Раймонд Беренжер! Для того ли я столько раз застегивал на тебе доспехи?
Слезы струились из глаз старого воина, словно у девушки, плачущей о своем любимом.
— Не думай, верный старый слуга, — ласково взяв друга за руку, успокаивал его Раймонд, — что я не дал бы тебе места рядом со мной, если б мы шли за воинской славой. Но мы идем на безумное, безрассудное дело, уготованное мне судьбой или собственной моей глупостью. Я погибну, чтобы спасти свое имя от бесчестья. Но, увы, оставлю память о своем безрассудстве.
— Дозвольте же мне разделить ваше безрассудство, дорогой мой господин, — горячо умолял Деннис Морольт. — Бедному оруженосцу не подобает быть умнее своего господина. Во многих боях доставалось и мне немного славы. Не лишайте меня права разделить с вами и порицания, какие может вызвать ваше безумство. Пусть никто не скажет, что поступок ваш был столь неразумен, что даже старому оруженосцу непозволительно в нем участвовать. Ведь я — часть вас самого. Беда каждому, кого вы возьмете с собой, если не возьмете и меня!
— Деннис! — воскликнул Беренжер. — Ты заставляешь меня еще горше раскаиваться в моей глупости. Я исполнил бы твою просьбу, как она ни печальна. Но что будет с моей дочерью?
— Рыцарь, — сказал фламандец, слушавший их разговор несколько менее флегматически, чем ему было свойственно. — Я не намерен нынче отлучаться из замка, и если вы доверите мне, простому человеку, попечение о леди Эвелине…
— То есть как? — спросил Раймонд. — Ты не намерен отлучаться из замка? Кто дал тебе право решать это, пока ты не знаешь, какова будет моя воля?
— Я не хотел бы препираться с вами, сэр кастелян, — ответил невозмутимый фламандец. — Но у меня в здешнем городе дома, мануфактуры и прочее. За них я несу службу по защите замка Печальный Дозор и служить готов. Однако, если вы прикажете мне идти отсюда, оставив замок без защиты, и рисковать жизнью в бою, который вы сами считаете проигранным, приходится мне заявить, что к этому моя служба меня не обязывает.
— Подлый ремесленник! — крикнул Морольт, схватившись за кинжал.
Но Раймонд Беренжер остановил его словом и жестом.
— Не тронь его, Морольт, и не осуждай. У него есть чувство долга, хотя и отличное от нашего. Ему и его людям лучше сражаться за этими стенами. Фламандцы весьма опытны в защите городских стен и крепостей. Особенно искусны они в обращении с баллистами и другими военными машинами. Кроме его слуг в замке сейчас находится еще несколько его соотечественников. Их я и хочу здесь оставить. И подчинятся они охотнее именно ему, не считая, конечно, тебя. Как ты думаешь? Знаю, что ради ложно понятой чести или из слепой любви ко мне ты не оставил бы столь важный пост и безопасность Эвелины в ненадежных руках.
— Благородный рыцарь, — ответил Деннис, радуясь полученному разрешению, словно большой удаче, — Уилкин Флэммок всего лишь фламандский мужик, но я должен сказать, что он надежен и верен не менее любого из тех, кому вы доверяете. К тому же он смекалист и поймет, что ему выгоднее защищать такой замок, чем сдать его противнику, который едва ли станет соблюдать условия сдачи, что бы ни сулил.
— Что ж, решено! — сказал Раймонд Беренжер. — Ты, Деннис, будешь при мне, а его мы оставим здесь. Уилкин Флэммок, — продолжал он, обращаясь к фламандцу, — я не стану говорить с тобой ла языке рыцарей, ибо он тебе неведом. Но как честного человека и верующего христианина заклинаю тебя: защищай замок! Пусть никакие посулы врага не соблазнят тебя, никакие его угрозы не склонят сдаться. Подкрепление должно скоро прибыть. Если верно послужишь мне и моей дочери, Хьюго де Лэси щедро тебя вознаградит. Если предашь — сурово покарает.
— Сэр рыцарь, — ответил Флэммок, — я рад, что вы доверились простому ремесленнику. Что до валлийцев, то ведь я родом из земли, за которую нам с ранних лет приходится бороться с морем. А тем, кто умеет справляться с бурными волнами, не страшна и ярость дикарей. Дочь ваша будет мне столь же дорога, как моя собственная. Так что будьте спокойны за нее, идя на бой. А еще лучше и мудрее было бы запереть ворота, опустить решетки, поднять мост, выставить на стенах ваших лучников и моих людей с арбалетами и показать негодяям, что вы не столь безумны, как они полагают.
— Это невозможно, добрый человек, — сказал рыцарь. — Но я слышу голос мой дочери, — добавил он поспешно. — Я не хочу видеть ее, чтобы тотчас расстаться. Да хранит тебя Небо, честный фламандец. За мной, Деннис Морольт!
Старый кастелян торопливо спустился с южной башни; Эвелина подымалась в это время на восточную, чтобы еще раз проститься с отцом. Ее сопровождали Альдрованд, капеллан отца, старый немощный егерь, отслуживший свое на охоте, а теперь присматривающий на псарне за любимыми собаками господина, и Роза Флэммок, дочь Уилкина, голубоглазая, пухленькая фламандка, которую с некоторых пор приставили к знатной норманнской девице в качестве то ли смиренной подруги, то ли доверенной служанки.