Гаринати стоит в нерешительности перед дверью, которую только что закрыл. Он не знает, в каком направлении пойдет по этой улице, посреди которой находится и которая, как с одной стороны, так и с другой… Как Бона может быть уверен в смерти Даниэля Дюпона? Это даже не обсуждалось. Тем не менее ошибка — или даже ложь — в утренних газетах легко объяснима, причем на различный манер. К тому же никто в столь серьезном деле не довольствовался бы такого рода информацией, и вполне очевидно, что Бона наводил справки сам или через доверенных лиц. С другой стороны, Гаринати знает, что его жертва вовсе не выглядела смертельно раненной — что она, во всяком случае, не теряла сразу же сознания и что маловероятно, что это случилось до прибытия помощи. Тогда… Доверенные лица обманулись? Может быть, доверия Бона не всегда достаточно…
Гаринати подносит руку к правому уху, попеременно затыкает и освобождает слуховой канал, делает это несколько раз; затем делает то же самое с другим ухом… Однако уверенность шефа не оставила его равнодушным; он также не очень-то уверен, что попал профессору в руку; тот, смертельно раненный, смог сделать несколько шагов, отступая назад, ведомый инстинктом самосохранения, и рухнуть где-нибудь подальше…
Гаринати снова затыкает уши, чтобы избавиться от этого надоедливого шума. На этот раз он действует обеими руками, которыми герметично закрывает голову с обеих сторон на целую минуту.
Когда он убирает руки, посвистывание исчезает. Он идет, осторожно ступая, словно опасаясь, что оно снова появится из-за слишком резких движений. Может быть, Валлас скажет ему отгадку. Разве не нужно отыскать его в любом случае? Ему приказали. Он должен это сделать.
Но где его искать? И как его узнать? Нет никаких примет, а город большой. Тем не менее он решает направиться к центру, из-за чего должен повернуть назад.
Сделав несколько шагов, он снова оказывается перед зданием, из которого только что вышел. Он раздраженно подносит руку к уху: что, эта адская машина так никогда и не остановится?
Валлас, уже стоя в пол-оборота, слышит, как язычок занимает свое место в пазу; он отпускает металлическую ручку и поднимает глаза к расположенному напротив дому. Он сразу же узнает в окошке третьего этажа ту самую вышитую занавеску, которую неоднократно видел в ходе утренней прогулки. Должно быть, не очень правильно поить так ребенка из овечьего вымени: предельная антисанитария. Сквозь редкие ячейки шитья Валлас улавливает какое-то движение, различает какой-то силуэт; кто-то за ним наблюдает, а увидев, что его заметили, этот кто-то незаметно перемещается по темной комнате, чтобы укрыться от глаз. Спустя несколько секунд в проеме окна нет никого, кроме двух пастухов, заботливо склонившихся над телом новорожденного.
Валлас продвигается вдоль решетки сада по направлению к мосту, задаваясь при этом вопросом, можно ли рассчитывать на то, что в таком внушительном буржуазном доме всегда найдется по крайней мере один жилец, который смотрит в этот момент на улицу. Пять этажей, по две квартиры на этаже с южной стороны, плюс на первом этаже… Чтобы прикинуть вероятное количество жильцов, он оглядывается; видит, как опускается вышитая занавеска — ее отодвинули, чтобы удобнее было смотреть. Если этот человек был в засаде весь вчерашний день, он мог бы стать ценным свидетелем. Но чье любопытство дойдет до того, чтобы с наступлением ночи подсматривать за перемещениями какого-нибудь сомнительного прохожего? Для этого нужен был бы определенный повод — чтобы внимание было разбужено каким-нибудь криком, необычным шумом… или еще каким-нибудь образом.
Фабиус, закрыв калитку сада, осматривает окрестности; но ничем не выдает себя: он мирный страховой агент, который выходит от своего клиента и оглядывается по сторонам, смотрит на небо, чтобы понять, откуда дует ветер… Он сразу же замечает подозрительного человека, который следит за ним, скрываясь за своими занавесками в окне третьего этажа. Он тотчас отводит глаза, чтобы не возбудить подозрений, и направляется безразличным шагом к бульвару. Но, едва перейдя через мост, поворачивает направо, проделывая извилистый путь, который примерно через час возвращает его к Циркулярному бульвару; не теряя времени он переходит через канал по пешеходным мосткам, которые подвернулись ему в этом месте. Затем, прокрадываясь вдоль домов, он возвращается к своей отправной точке перед домом, образующим угол улицы Землемеров.
Он проникает в него с уверенным видом, через дверь со стороны канала, и собирается постучать консьержу. Он представляет фирму, которая торгует шторами и пляжными зонтами; он хотел бы получить список жильцов, чьи окна выходят на юг, из-за чего солнце наносит им непоправимый ущерб: пожелтевшие обои, выцветшие фотографии, выжженные занавески, а то и хуже того — кто не знает, как вдруг трескаются полотна старых мастеров, портреты предков, которые внезапно начинают коробиться, вызывая внутри семьи ощущение смятения, фатальными последствиями которого являются неудовлетворенность, плохое настроение, ссоры, болезнь, смерть…
— Да ведь теперь зима наступает, — справедливо замечает консьерж.
Это пустяки — Фабиус это знает, но он готовит свою весеннюю кампанию, но, впрочем, этого зимнего солнца, на которое меньше всего обращают внимания, и стоит побольше остерегаться!
Валлас улыбается этой мысли. Он переходит через улицу и идет по бульвару. Перед главным входом в дом толстый человек в синем фартуке начищает с благодушным и жизнерадостным видом медную дверную ручку — наверняка консьерж. Он поворачивает голову к Валласу, который в ответ вежливо кивает головой. Хитро подмигнув, человек в фартуке говорит:
— Если холодно, можете почистить звонок.
Валлас вежливо смеется:
— Оставляю его вам на завтра, он вам потребуется: похоже, хорошие деньки закончились.
— Да ведь теперь зима наступает, — эхом откликается консьерж.
И он снова принимается старательно начищать ручку.
Но Валласу хочется воспользоваться благодушным настроением балагура и завязать разговор:
— Скажите-ка, вы занимаетесь и другим крылом дома, так ведь?
— Конечно! Вы что думаете, я мало каши ел, чтобы почистить два звонка?
— Да нет, мне показалось, в одном окне я увидел лицо старой подруги моей матери. Мне бы хотелось зайти к ней, но я боюсь ошибиться. На третьем этаже, крайняя квартира…
— Мадам Бакс? — спрашивает консьерж.
— Точно, мадам Бакс! Стало быть, это она. Странно порой бывает: только вчера мы говорили о ней за столом и раздумывали, что же с ней сталось.
— Мадам Бакс вовсе не старая…
— Нет, нет! Я сказал «старая подруга», имея в виду не возраст. Наверное, я поднимусь. Она ведь не очень занята?
— Мадам Бакс? Она будто прилипла к своим окнам, выглядывая, что происходит на улице. Ей будет приятно.
И не долго думая консьерж открывает дверь нараспашку, затем отступает назад с шутливой церемонностью:
— Прошу вас, Ваше Высочество! Можно и так: лестницы сообщаются. Квартира двадцать четыре, на третьем этаже.
Валлас благодарит и проходит. Консьерж заходит вслед за ним, закрывает дверь и идет в свою каморку. Он закончил свою работу. Звонок почистит в другой раз.
Валласа встречает женщина неопределенных лет, — на самом деле, может, еще молодая, — которая, вопреки его опасениям, не обнаруживает никакого удивления, видя его перед собой.
Показав свое полицейское удостоверение, он говорит ей, что, проводя трудное расследование, он вынужден, так сказать, наудачу расспрашивать всех жителей квартала в надежде обнаружить хоть какой-то след. Ни о чем не спрашивая, она проводит его в весьма загроможденную, обставленную по-старинному гостиную, где указывает ему на мягкий стул. Сама усаживается напротив, но на некотором расстоянии, и ждет, скрестив руки и глядя на него с серьезным видом.
Валлас начинает говорить: вчера вечером в особняке, что напротив, было совершено преступление…
На благосклонном лице мадам Бакс появляется слегка удивленная — и грустная — заинтересованность.
— Вы не читаете газет? — спрашивает Валлас.
— Нет, очень редко.
При этих словах она улыбается ему с легкой грустью, словно бы в ее распоряжении чаще всего не оказывалось ежедневных газет или не было времени их читать. Ее голос соответствует выражению лица — мягкий и бесцветный. Валлас — ее давний знакомый, пришедший к ней после долгого отсутствия с визитом в тот день, когда она обычно принимает: он сообщает ей о кончине общего друга, о потере которого она скорбит с безразличием хорошего тона. Пять часов дня. Сейчас она предложит ему чашечку чая.
— Это очень печальная история, — произносит она.
Валлас, который здесь не для того, чтобы выслушивать соболезнования, задает ей вполне определенный вопрос: расположение ее окна могло позволить ей что-нибудь увидеть или услышать.
— Нет, — отвечает она, — я ничего не заметила.
Она искренне об этом сожалеет.
Может быть, она хотя бы заметила какого-нибудь праздношатающегося человека, каких-нибудь подозрительных людей, приметы которых она могла бы сообщить: например, какого-нибудь прохожего, который выказывал излишний интерес к особняку?
— О мсье, по этой улице никто не ходит.
На бульваре, да, там ходит много народу в иные часы; они идут быстро и тотчас исчезают. Сюда никто не заходит.
— Тем не менее, — говорит Валлас, — вчера вечером сюда должен был кто-то прийти.
— Вчера… — чувствуется, что она роется в своих воспоминаниях. — Это был понедельник?
— А также и позавчера, или даже на прошлой неделе; весьма вероятно, что дело было подготовлено заранее. Телефон, в частности, не работал: это могло быть подстроено.
— Нет, — говорит она, немного подумав, — я ничего не заметила.
Вчера вечером один мужчина в плаще что-то повредил в садовой калитке. Было плохо видно, так как уже смеркалось. Он остановился у самого бересклета, вынул из кармана какой-то небольшой предмет — кусачки или напильник — и быстро просунул руку меж двух крайних прутьев, чтобы достать верха калитки изнутри… Это длилось всего с полминуты: он тотчас вытащил руку и продолжил свой путь как ни в чем не бывало.
Поскольку дама утверждает, что ничего не знает, Валлас собирается попрощаться. Ясно, что было бы крайне удивительно, если бы она оказалась перед своим окном в тот самый момент. И даже, если подумать, существовал ли тот «самый момент»? Маловероятно, что убийцы пришли сюда, средь бела дня, чтобы спокойно подготовить свое нападение — осмотреться, изготовить дубликат ключа или раскопать сад, чтобы перерезать телефонный провод.
Прежде всего, нужно послушать этого доктора Жюара. Только потом, если здесь не появится никакого следа и если комиссару не удастся узнать ничего нового, можно будет расспросить других жильцов. Нельзя упускать ни единого шанса. А пока попросим мадам Бакс не разубеждать консьержа в легенде, которая послужила предлогом к ней зайти.
Чтобы немного продлить эту передышку, прежде чем снова пуститься в свои странствия, Валлас задает еще пару вопросов; говорит о различных звуках, которые могли бы невзначай донестись до слуха молодой женщины: выстрел, поспешные шаги по гравию, хлопнувшая дверь, шум автомобиля… Но та мотает головой и говорит со странной улыбкой:
— Не надо столько подробностей: а то вы убедите меня, что я присутствовала на протяжении всей драмы.
Вчера вечером один мужчина в плаще что-то сделал с калиткой, и с сегодняшнего утра, когда она открывается, не слышно больше звука автоматического звонка. Вчера один мужчина… Наверное, она выдаст все-таки свой секрет. К тому же она точно не знает, что ее от этого удерживает.
Валлас, который с начала беседы старается понять, как повежливее спросить у нее, много ли времени она провела у своего окна в эти последние дни, наконец встает. «Вы позволите?» Он подходит к окну. Да, именно в этой комнате шевелилась занавеска. Теперь он восстанавливает картину, которая с этого места и с такой близи уже не казалась ему прежней. Он приподнимает ткань, чтобы было лучше видно.
Под этим новым углом зрения особняк посередине своего аккуратного сада предстает перед ним так, будто он выделен объективом какого-то оптического аппарата. Его взгляд вонзается в высокие трубы, крышу, покрытую черепицей, — которая в этих краях смотрится немного вычурно, — в кирпичный фасад, кокетливо обрамленный уголками тесаного камня, с которыми перекликаются выступающие надоконные ригели, в арку двери и четыре ступеньки крыльца. Снизу нельзя в такой полноте оценить гармонию пропорций, строгость — можно было бы даже сказать, необходимость — целого, чья простота едва нарушается — или, напротив, подчеркивается? — замысловатым узором железных балконных решеток. Валлас пытается разобрать какой-нибудь рисунок в этих перепутанных кривых, когда вдруг слышит за спиной слегка утомленный голос, который провозглашает, словно речь идет о чем-то незначительном и не имеющем отношения к делу:
Вчера вечером один мужчина в плаще…
Валлас сначала не поверил в серьезность столь запоздалой реминисценции. Немного озадаченный, он поворачивается к своей собеседнице: у нее все то же чересчур спокойное лицо и вид вежливой утомленности. Беседа продолжилась в том же светском тоне.
Когда он слегка удивился тому, что она несколько раз утверждала, что ничего не заметила, молодая женщина ответила, что всегда испытываешь сомнения прежде, чем выдать человека полиции, но раз уж речь шла об убийце, она подавила свои колебания.
Оставалось самое вероятное объяснение: под своим спокойным внешним видом мадам Бакс скрывала избыток воображения. Но казалось, что она угадала эту мысль, и чтобы придать весу своему свидетельству, добавила, что по крайней мере еще один человек видел злоумышленника: до того, как тот подошел к бульвару, один мужчина, который, видно, был пьян, вышел из маленького кафе — в двадцати метрах слева — и пошел в том же направлении, слегка пошатываясь; он напевал или же громко разговаривал сам с собой. Злоумышленник повернулся, и пьяница ему что-то прокричал, стараясь идти побыстрее, чтобы догнать его, но тот, не обращая на него больше внимания, продолжил свой путь по направлению к мосту.
К сожалению, мадам Бакс была не в состоянии дать более точные приметы: мужчина в плаще, в светлой мягкой шляпе. Что же касается его неожиданного попутчика, то ей кажется, что она его часто здесь встречала, по ее мнению, его должны знать во всех окрестных забегаловках.
Выйдя из здания через вторую дверь, ту, что выходит на улицу Землемеров, Валлас перешел через дорогу, чтобы осмотреть садовую калитку: ему удалось установить, что сигнальное устройство было отогнуто, так чтобы при открытии не было контакта; эта работа, осуществленная вытянутой рукой, говорила, как ему показалась, о недюжинной физической силе.
Подняв голову, он еще раз увидел за ячейками шитой занавески силуэт мадам Бакс.
— Добрый день, — говорит Валлас, закрывая за собой дверь.
Патрон не отвечает.
Он неподвижно стоит на своем посту. Его массивное тело опирается на вытянутые, широко расставленные руки; руки держатся за край стойки, словно препятствуя тому, чтобы тело не вылетело вперед — или не вывалилось. Шея, и так короткая, полностью утопает в поднятых плечах; голова наклонена, почти с угрозой, рот немного кривится, пустые глаза.
— Сегодня утром не жарко! — произносит Валлас — чтобы сказать что-нибудь.
Он подходит к чугунной печке, у которой не такой суровый вид, как у этого громилы, спрятавшегося из осторожности за своей стойкой. Он протягивает руки к обжигающему металлу. Чтобы узнать, что ему нужно, лучше будет справиться в другом месте.
— Добрый день, — произносит чей-то голос у него за спиной — голос пьяненький, но полный добрых намерений.
В зале не очень светло, и печь, которая топится дровами и плохо тянет, когда идет снег, сгущает воздух голубоватым дымком. Входя, Валлас не заметил этого человека. Тот растянулся за столиком в глубине зала, одинокий посетитель, довольный, что нашлось с кем поговорить. Он-то должен знать того, другого пьяницу, на которого ссылалась мадам Бакс. Но теперь он смотрит на Валласа, открыв рот, и произносит с какой-то неясной обидой: