Следовало бы снова допросить служанку; к сожалению, она покинула город. В ее отсутствие инспектор попытался разговорить патрона кафе «Союзники»; он напоминает между прочим, что «обычно люди этой профессии хорошо осведомлены о личной жизни своих клиентов». Патрон не хотел говорить, и понадобилось все терпение и дипломатичность полицейского, чтобы узнать главное.
Дюпон лет двадцать тому назад «имел длительную связь» с женщиной «скромного происхождения», которая через какое-то время родила сына. Профессор, который «сделал все, чтобы предотвратить это досадное событие», и которому в итоге хотели скрутить руки, был тверд и отказался от женитьбы. Не найдя другого способа положить конец «преследованиям, которым он подвергался», он вскоре после этого женился на молоденькой девушке из своего круга. Но внебрачный сын вырос и приходил теперь с целью получения денежной помощи, «что и давало повод для яростных споров, отголоски которых слышали соседи».
В своих выводах инспектор начинает с доказательства того, что Даниэль Дюпон в целом ряде пунктов «сам исказил правду».
«Простой осмотр материальных улик, — пишет он, — доказывает, причем без всякой необходимости прибегать к показаниям свидетелей, что:
Во-первых, нападавших было двое, а не один: мужчина с маленькими руками (отпечатки пальцев номер 3) и маленькими ногами (следы на газоне), который делал такие маленькие шаги, не может быть тем же самым, непременно высоким и сильным человеком, который отогнул контактный рычаг электрического звонка на садовой калитке; с другой стороны, если первый был вынужден идти по газону, чтобы гравий не скрипел под ногами, значит, был еще кто-то, кто шел рядом с ним по кирпичному бордюру аллеи; был бы он один, он сам бы выбрал этот бордюр, широкий и удобный.
Во-вторых, по крайней мере один из этих двоих был своим человеком в доме, а не анонимным злоумышленником: видно, что он отлично знал местонахождение и привычки домашних.
В-третьих, профессор наверняка его узнал; тот настойчиво утверждал, что на него напали, прежде чем он успел как следует открыть дверь, объясняя таким образом, что не видел лица своего убийцы; в действительности же он вошел в кабинет и разговаривал с двумя мужчинами: между ними даже произошла стычка, как показывают беспорядок в комнате (опрокинутая стопка книг, сдвинутый стул и т. д.) и отпечатки пальцев (номер 3), обнаруженные на пресс-папье.
В-четвертых, мотивом преступления было не ограбление: кто-то, кто был так хорошо знаком с домом, должен был знать, что в этой комнате брать нечего.
Дюпон не захотел выдать своего убийцу, так как тот ему был очень близким родственником. Он даже скрывал как можно дольше серьезность своего ранения, надеясь, что его друг доктор Жюар поможет ему выкарабкаться и можно будет избежать скандала. Именно по этой причине служанка и полагала, что он только легко ранен в руку».
И вот вся сцена восстановлена. Молодой человек, тщетно пытаясь апеллировать к своему праву, любви, жалости, наконец, шантажу, решился с отчаяния пойти на насилие. Так как сам он слаб и боится своего отца, то ему понадобились для этого дела услуги его друга, более сильного и старше по возрасту, которого он собирался представить в качестве своего поверенного, но который, скорее всего, просто наемник. Они назначили исполнение дела на понедельник двадцать шестого октября, в половине восьмого вечера…
Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глаза опущены, рука уже протягивается к дверной ручке, готовясь повернуть ее, как вдруг в его голове проносится мысль: «Жан здесь, и он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Может быть, Жан пришел не один: не грозился ли он на днях привести своего «поверенного»? Неизвестно, на что способны нынешние дети.
Он осторожно разворачивается и идет на цыпочках в спальню, за пистолетом, который он еще с войны хранит в ящике ночного столика. Но в тот момент, когда он снимает пистолет с предохранителя, его охватывает сомнение: не станет же он стрелять в своего сына; это только чтобы его попугать.
Он снова в коридоре, тяжесть пистолета в руке кажется ему несравнимой с тем страхом, что охватил его минутой раньше; по сравнению с первым разом этот сиюминутный страх даже полностью проходит: почему его сын обязательно должен прийти сегодня вечером? Впрочем, Дюпона это не пугает. Он кладет оружие в карман. С завтрашнего дня он распорядится закрывать двери с началом сумерек.
Он поворачивает ручку и толкает дверь кабинета. Жан здесь, и он ждет его.
Он стоит между стулом и письменным столом. Он читал бумаги. Другой стоит у книжного шкафа, чуть в стороне, засунув руки в карманы — проходимец какой-то.
— Добрый вечер, — говорит Жан.
Глаза его блестят, наглые и в то же время пугливые; должно быть, опять выпил. Рот кривится в каком-то подобии улыбки.
— Что ты здесь делаешь? — сухо спрашивает Дюпон.
— Я пришел поговорить, — отвечает Жан. — А это (движение подбородком) Морис… это мой поверенный (снова кривится).
— Добрый вечер, — говорит Морис.
— Кто вас впустил?
— Мы здесь как у себя дома, — говорит Жан.
Что означает: «Мы ведь родственники!»
— Ладно, теперь идите туда, откуда пришли, — спокойно произносит профессор. — Это не так уж трудно: дорогу вы знаете.
— Мы просто так не уйдем, — говорит Жан, — мы пришли поговорить — поговорить о деле.
— Эту тему мы уже закрыли, мой мальчик. А теперь уходи.
Дюпон с решительным видом направляется к сыну; по глазам юноши он видит, как того начинает охватывать паника… паника и ненависть… Он повторяет:
— А теперь уходи.
Жан хватает первое, что ему попадает под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами. Он замахивается им, готовый ударить. Дюпон отступает и тянется к пистолету.
Но Морис заметил его жест и тут же оказался перед ним, собираясь взять его на мушку:
— Брось это и вынь руку из кармана.
Потом они умолкают. Дюпон сознает, что чувство собственного достоинства не позволяет ему оказаться в столь унизительном положении — когда ему тыкают — в присутствии сына.
— Сейчас приедет полиция, — говорит он. — Я знал, что вы здесь, что вы меня поджидаете. Перед тем как войти, я зашел в спальню позвонить.
— Легавые? — говорит Морис. — Я что-то не слышу.
— Они не заставят себя долго ждать, будьте спокойны.
— Нам вполне хватит времени, чтобы объясниться.
— Они будут здесь с минуты на минуту.
— Телефон перерезан еще два дня назад, — говорит Жан.
На этот раз возмущение достигает своего предела. Все происходит, как вспышка молнии: резкое движение профессора, пытающегося достать свой пистолет, выстрел, который бьет ему прямо в грудь, и истошный вопль юноши:
— Морис, не стреляй!
Но шефа, похоже, не убедили. Он не осмеливается отбросить без всякого обсуждения гипотезу, выдвинутую помощником, ведь кто его знает: а что если именно в этом и заключается правда, как он тогда будет выглядеть? И потом, нужно каким-то образом объяснить все темные места и нестыковки этого дела… Его беспокоит в этой теории главным образом то, что она привлекает к участию — и даже к обвинению — слишком высокопоставленных лиц, нападать на которых может быть просто опасно — неважно, виновны они или нет. Он говорит:
— Мы не имеем обыкновения, здесь… в разведывательной службе администрации Президента, мы не имеем обыкновения работать на основе столь расплывчатых предположений…
Он охотно бы отпустил, по ходу рассуждений, какую-нибудь злую шуточку в адрес Отдела расследований и «великого Фабиуса», но предпочел сдержаться: еще не время.
В надежде увести своего помощника, хотя бы на время, со скользкой дорожки, на которую тот собирается вступить, он предлагает ему отправиться с заданием на место происшествия: таким образом он смог бы побеседовать с местными представителями полиции и с врачом, который записал свидетельские показания профессора Дюпона и одновременно принял его последний вздох; он мог бы также посмотреть, не появилось ли в особняке жертвы какой-нибудь новой улики; он мог бы… Но помощник в знак отрицания качает головой. Совершенно бесполезно ехать попусту терять время в этот унылый провинциальный городишко, дремлющий в густом тумане Северного моря. Он там ничего не увидит, абсолютно ничего. Это здесь, в столице, разыгралась эта драма… разыгрывается эта драма.
«Он думает, я боюсь», — отмечает про себя начальник; но ему на это наплевать. Он говорит с безразличным видом:
— Иной раз чего только не делают, чтобы найти убийцу…
— …где-нибудь подальше от себя, — продолжает его заместитель, — тогда как стоит всего лишь протянуть руку.
— Тем не менее преступление было совершено именно там, не забывайте…
— Было совершено там, как могло быть совершено в любом другом месте, в сущности, как оно и свершается в разных местах, каждый день, то тут, то там. Что произошло в особняке профессора Дюпона вечером двадцать шестого октября? Дубликат, копия, очередной экземпляр развязки, оригинал которой и ключ находятся в другом месте. И сегодня вечером, опять, как и каждый вечер…
— Это еще, однако, не повод, чтобы пренебрегать уликами, которые можно было бы там обнаружить.
— И что я, по-вашему, там обнаружу, если даже и отправлюсь? Ничего кроме отблесков, теней, призраков. А сегодня вечером, опять…
Сегодня вечером новый экземпляр будет тихонько просунут под дверь, форменный экземпляр, надлежащим образом подписанный и заверенный, с положенным количеством орфографических ошибок и неверно расставленных запятых, с тем, чтобы слепцы, трусы, те, кто «ничего не хочет слышать», могли продолжать ждать и уверять друг друга: «Это ведь не совсем одно и то же, правда?»
Чтобы попробовать заставить начальника поволноваться, помощник добавляет:
— Мы не одни занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать быстро, то рискуем, что нас опередит другая служба… великий Фабиус, быть может, который в очередной раз прослывет спасителем отечества… и который позаботится, чтобы нас арестовали, если узнает, что мы знали правду и тщательно ее скрывали… Будьте уверены, вас обвинят в соучастии.
Но шефа, похоже, не убедить. Он ворчит сквозь зубы, не скрывая недоверия и сомнения:
— …правду… правду… правду…
Мадам Жан бросает подозрительный взгляд в сторону почты. На бульваре все спокойно.
Но и раньше все выглядело так же спокойно, и тем не менее там что-то происходило, в пятидесяти метрах, на углу улицы Ионы. Это началось уже в сентябре — иначе комиссар не вызвал бы ее сегодня днем. Вероятно, она, сама того не ведая, стала участницей их махинаций. Во всяком случае, она не получила от этого никакой выгоды.
Конечно, она выдавала мужчине письма, не особенно осторожничая: ей и без того было довольно трудно контролировать номер карточек, а если еще разглядывать при этом физиономию абонентов… Он, должно быть, часто заходил: видно было, что малышка Декстер хорошо его знает. Он сказал, разумеется, что это был не он, и мадам Жан не стала бы утверждать обратное! Они уже не дети, и сами могут во всем разобраться. И тем не менее у нее было доказательство, что это действительно был он: если он во что бы то ни стало хотел сегодня утром, чтобы ему указали другое почтовое отделение, это значит, что он не мог вернуться сюда, где бы его тотчас же узнали.
Когда она снова его увидела, после обеда, он был таким усталым, что засыпал за столом. Чем он занимался все утро? Уж наверняка не тем, что посылал телеграмму. И почему он снова крутился в этом месте?
Какой-то врач, сказала Эмили, — может быть. Он хорошо одет, вид у него серьезный. Мадам Жан пытается представить Валласа в толстых очках, описанных старой девой; и в самом деле, получается вполне приемлемый врач. Что явно не мешает ему быть преступником.
— Здесь встречаются странные врачи, знаете ли.
— Это правда. И которые мало в чем разбираются: мы в этом убедились еще во время эпидемии. Но этот настоящий ловкач. Ему даже удалось заткнуть за пояс комиссара: еще немного — и он сам бы вел допрос! Он с такой уверенностью ответил малышке Декстер, что бедняжка даже не осмеливалась больше ничего говорить. Теперь у них нет ни единого шанса отыскать преступника.
Мадам Жан мечтательно думает об этом странном стечении обстоятельств, при которых виновный сам встает во главе расследования. Так как она не в состоянии довести до конца столь головокружительную мысль, она решительно отводит взгляд в сторону и принимается думать о другом.
Зал ожидания заполняется каким-то необъятным голосом. Вырвавшись из невидимых громкоговорителей, он со всех сторон натыкается на увешанные разными распоряжениями и рекламными плакатами стены, те еще больше усиливают его, делают раскатистым, многозвучным, расцвечивая целым кортежем более или менее удаленных отголосков и звучаний, в которых теряется первоначальное сообщение — преобразившись в какого-то гигантского, потрясающего, загадочного и наводящего ужас оракула.
Грохотанье прекращается так же внезапно, как и началось, снова уступив место неорганизованному шуму толпы.
Люди спешат во всех направлениях. Они, должно быть, разгадали — или им показалось, что они разгадали, — смысл сообщения, так как сумятица удвоилась. Среди незначительных движений, каждое из которых охватывает лишь очень небольшую часть зала — между указателем направлений и кассой, от доски объявлений до киоска, — или еще более расплывчатые пространства, оживленные то там, то сям кругообразными, нерешительными, прерывистыми, случайными хождениями — среди этой копошащейся массы, до последнего момента едва прорезаемой временами несколькими менее эпизодическими маршрутами, обнаруживаются теперь более заметные потоки; в одном углу образуется тонкий поток, уверенно пересекающий весь холл по диагонали; подальше какие-то рассредоточенные воли собираются в пучок перекличек и быстрых шагов, течение которых пробивает себе широкий проход, упираясь в конце концов в одну из выходных дверей; одна женщина дает затрещину маленькому мальчику, один господин лихорадочно ищет в своих многочисленных карманах только что купленный билет; со всех сторон кричат, тащат чемоданы, торопятся.
У доктора Жюара нет ни чемодана, ни билета. Его не интересует расписание поездов. Он не разобрал, что говорилось по громкоговорителю. В его перемещениях, как и в поведении вообще, не произошло до последней минуты сколько-нибудь значительных изменений: он делает пять шагов вдоль стены от стойки буфета до телефонов, поворачивается, делает два шага в обратном направлении, смотрит на свои часы, затем поднимает глаза к огромному вокзальному циферблату, продолжает свои путь до первой кабины, поворачивается, останавливается, отдыхает несколько секунд… и снова идет потихоньку к буфету. Он кого-то ждет, и тот не идет.
Снова раздается предупредительное стрекотание, и весь зал сразу наполняется раскатами божественного голоса. Голоса ясного и сильного; в него надо внимательно вслушаться, чтобы заметить, что не понимаешь, что он вещает.
Последнее сообщение короче предыдущего. За ним не следует сколько-нибудь заметных изменений в толпе. Доктор Жюар, который было остановился, снова пускается в путь к стоящим в ряд телефонным кабинам.
Но эти слова, которые, похоже, не достигли своей цели, оставляют в нем легкое ощущение неудобства. Если предупреждение было адресовано не пассажирам, может, оно касалась его: «Доктора Жюара просят к телефону». Он и подумать не мог, что его будут звать таким чудовищным голосом. Но если подумать, в самом деле маловероятно, чтобы общественные громкоговорители вокзала брали на себя труд, между отправлениями поездов, передавать личные сообщения.
Подойдя в очередной раз к ряду кабин, маленький доктор отмечает, что на них нет номеров, по которым их можно различать, и что, следовательно, голос не мог бы уточнить, по какому аппарату он должен ответить. Теперь, наверное, пришлось бы снимать трубки во всех кабинах по очереди… Это не представляет такой уж непреодолимой трудности, и если служащий вокзала стал бы спрашивать о причинах его поведения, то он ответил бы, что ему не сказали, к какому именно аппарату он должен был подойти. В общем, все совершенно естественно. К сожалению, есть риск, что он выйдет на связь с кем-то другим и окажется таким образом замешанным в какой-нибудь новой драме, словно ситуация, с которой он столкнулся, и без того не была уже достаточно сложной. Он снова думает о злополучном дне, когда он познакомился с тем человеком вследствие похожей ошибки: набрал не тот номер, и события хлынули такой стремительной лавиной, что ему не удалось высвободиться; одно за другое, и он в конце концов согласился… Впрочем, тот человек не оставил ему выбора.