Без него медпункт показался Пьеру ловушкой… Несколько раз на дню у окна появлялся Ган и принимался трясти железную решетку. Он просовывал свой язык сквозь изъеденные ржавчиной прутья, как бы напоминая Пьеру о своем обещании: «Или ты заговоришь, или я тебе его отрежу. Или ты станешь одним из нас, или ты подохнешь!» Заговорить? Рассказать все? Но он же пытался… И наткнулся на непреодолимую стену намертво соединенных между собой прочным цементом слов, и в этой стене не было ни единого отверстия для входа и выхода… не было! Его отец ему все время вдалбливал: «Молчок! Ни гу-гу! Рот на замок!» А потом еще и прикладывал к губам палец. Пьер был хорошим учеником, он усвоил урок и потому избегал опасных разговоров и признаний. Чем больше будут на него давить, тем упорнее и дольше он будет молчать. Так воспитал его отец, что же тут поделаешь? Парням нравились болтуны и бахвалы, да и сами они были завзятыми хвастунами. Кто из них в действительности кого-то убил?
Лежа на спине, Пьер пытался дышать ровно и спокойно, пытался трезво оценить ситуацию, забыть о зарешеченном окне, за которым на ночном небе блестели звезды. Заговорить или молчать? Что означало бы молчание? Ему отрежут язык в какой-нибудь бухте, вдалеке от зданий колонии, и он там истечет кровью, а потом его, стукача, или «муху», как называют доносчиков на местном жаргоне, бросят там на съедение мухам. «Муху» сожрут мухи. Нет, он покончит со своей тайной, со своим никчемным секретом, который уже, по сути, и секретом-то не был! И тогда он станет таким же «ковбоем», как все, находящимся на содержании у общества, его будут кормить и поить даром, он превратится в маленького «каида» в краю ананасов, то есть в наследного принца в этом раю с видом на море и прекрасным климатом, быть может, он даже превратится в главаря этой банды и сможет надеяться на благополучное будущее, на обучение и на то, что он даже получит профессию в этой тюряге, которую следует считать землей обетованной, где текут молочные реки среди кисельных берегов!
Да, тюряга… остров Дезерта был тюрягой образцово-показательной, экспериментальной тюрягой для несовершеннолетних преступников; руководили ею военные, о которых общество предпочло так же забыть, как и о самих юных «ссыльных». Богатые промышленники, очень дорожившие общественным мнением и твердившие о чрезвычайной важности моральных устоев и человеческих ценностей, однако, очень дорожили и определенными налоговыми преимуществами, а именно послаблениями, предоставляемыми тем, кто принимал участие в «делах, имеющих большой общественный интерес», а потому они довольно активно давали деньги на содержание колонии и корабля, доставлявшего на остров припасы и изредка самих будущих колонистов. Государство же, так сказать, поставляло в колонию «командный состав», людей с крепкой хваткой, которые могли держать в повиновении тех, кому по решению суда на Дезерте должна была быть предоставлена крыша вкупе с «естественными тюремными стенами», роль коих здесь выполняло море. На остров отправляли малолетних преступников, слишком юных, чтобы определять их в центральную исправительную колонию, но слишком опасных для общества, чтобы их можно было отпустить на свободу. Колония на острове не считалась настоящим исправительным заведением тюремного типа, а потому находилась вне юридического контроля, сюда не наведывались инспектора и адвокаты, сюда не прибывали родственники для свиданий с колонистами. На острове не было женщин, хотя Малыш и утверждал, что он видел некую Лидию. По его словам, ей было лет тридцать, она часто сидела голышом на одной из лопастей ветряного двигателя, на ней были только белые сапоги из искусственной кожи, и местный доктор сек ее ветками магнолий. «Да что ты заливаешь? — смеялись над Малышом мальчишки. — Чтобы доктор стал возиться с женщиной? Да он же педик, наш доктор!» И все же Лидия, вымышленная или реальная, их очаровывала, манила, она снилась им по ночам, эта роскошная рыжекудрая красотка. В мальчишеских снах она позволяла прикасаться к себе, гладить себя, там, в этих снах, не обязательно было хлестать ее ветками, нет, ее можно было ласкать, ее можно было называть не Лидией, а, скажем, Лорой. Для всех этих мальчишек она была воплощением женского начала, или той женщины, которую каждый из них мог тайно любить, отдельно ото всех, и воображать себя рядом с ней, будто они одни на этом острове и могут прижиматься друг к другу, как Адам и Ева. Малыш, правда, утверждал, что он видел на острове и других женщин…
Если кто-то заболевал, посылали за Доктором. Так звали этого человека, у него на острове не было другого имени. Так его прозвали «ковбои», и они, пожалуй, не могли придумать ничего лучшего. Если в теле что-то «шло не так», что-то отказывало, что-то болело, он тут же приступал к лечению. Лекарство или «средство для лечения» у него всегда было при себе, как говорится, в кармане, и чаще всего это были либо зажигалка, либо механическая ножовка. Он назначал лечение, которое было, по сути, не чем иным, как наказанием. У кого-то заболел зуб, чуть тронутый кариесом… он тут же вырывал зуб. У кого-то запор? Он прибегал к сильнодействующим слабительным средствам, так что пациент при таких процедурах катался от боли. Повторный запор? Он решительно брался за нож и производил вскрытие. Если требовалось срочное вмешательство, если нужна была помощь, он вызывал по радио службу Красного Креста, а Красный Крест направлял на помощь самолет. Тем временем пациент отдавал концы, и самолет возвращался на базу. Кстати, он в любом случае не смог бы сесть, так как взлетно-посадочную полосу постоянно ремонтировали. Но при всем при том за двенадцать лет умерли всего-навсего двое, так что результат говорил сам за себя. В своем запятнанном кровью халате, с развевающимися по ветру волосами, с этим носом картошкой, обгоревшим и облупившимся под палящим солнцем, Доктор отчасти походил на участника какого-нибудь восстания, идущего на баррикады в день, когда восстание началось. Для Пьера, по его словам, он ничего не мог сделать, кроме как поместить его в медпункт и дать ему таким образом приют, спасти хоть на время от преследований «ковбоев». «Прости, старик, но если начнется заражение, придется вызывать самолет».
«Самолет, — думал Пьер, — за мной пришлют самолет, меня отправят на материк на санитарном самолете, потом сделают пересадку кожи… а потом… потом…» Может быть, его ждет свобода… В Лумьоле он вырезал на своем столе изображение самолета, получился он у него так себе, в особенности крылья, похожие на две булочки. Он вообще любил вырезать на всяких гладких деревянных поверхностях; он вырезал изображения домов и лестниц, людей с широко расставленными ногами и раскинутыми в разные стороны руками, он вырезал контуры гор и солнечные диски, даже целые картины, на которых изображал горные ущелья, а на дне этих ущелий лежали заледеневшие, окостеневшие тела… Он знал, что за подобные упражнения его будут ругать, ему могут устроить головомойку или даже взбучку, но кто его будет бранить? Его мать по-прежнему была дома, его отец по вечерам возвращался с работы, у них была настоящая семья. Они ужинали, они ложились спать… Когда вопли были уж слишком громкими, он садился в свой самолет и улетал на край света, откуда возвращался лишь годы спустя… он сажал свой самолет на стол; его мать гладила его по голове, приговаривая: «Вот наконец и ты». Он сейчас вновь видел мать, самолет, стол, настольную лампу на ножке, состоящей из трех «суставов», соединенных шарнирами. Суставы и шарниры сделаны из красноватого металла, то ли из меди, то ли из бронзы, стол, опирающийся не на четыре ножки, а просто представляющий собой доску, положенную на козлы, все время покачивается при малейшем движении, и лампа тоже покачивается и поскрипывает, отбрасывая перемещающийся круг света, как в театре. Теперь для него Лумьоль — это другой конец света. Как хорошо было бы туда вернуться, как славно было бы опуститься в самолете на стол… вот здорово было бы, если бы ему снова было шесть лет и у него были родители, то есть и отец и мать… и не одни только тени, не одни только воспоминания, не одни только образы, выплывающие из глубин его памяти, похожей на глубокое озеро с мертвой водой, на поверхности которого плавают дохлые рыбы… Куда подевались люди, которых он любил и от которых остались лишь тени? А если он их даже не любил, то все равно они были частью его жизни, они были нужны ему для того, чтобы он мог хвататься за мамин подол, за папины брюки. Это ведь так важно, сердиться на своих родителей, когда они живы, это так важно, иметь возможность обижаться на них, когда их двое и когда они ссорятся между собой и сердятся на тебя. Но однажды смерть все ломает, все портит, все меняет. От мамы так приятно пахло, отец сходил от ее запаха с ума, он вообще был от нее без ума; он учил меня ходить, учил читать, он сажал меня себе на плечи, он меня любил… А любил ли он меня?
IX
Он закрыл глаза, потому что на него нахлынули воспоминания о тех порой комичных, порой уродливых сценах, что разыгрывались между ними, когда Марк, просто по природе своей неспособный говорить с ним так, чтобы его не унизить и не оскорбить, от большой любви растравлял свои раны и требовал от Пьера, чтобы он поступал так, чтобы он, Марк, успокоился хотя бы на время. «Эй ты, хватит хныкать! Давай-ка для начала вытри нос, если хочешь ее вновь увидеть, и научись спать и не писать в кровать. И не приставай ко мне с вопросами! Отвяжись! Забудь о ней!» По словам Марка выходило, что моя мать ушла из дому из-за любви и из-за любви должна и вернуться, но произойдет это только тогда, когда ее сын перестанет вечно звать свою мамочку, если же я не перестану вести себя столь неподобающим образом, то она, пожалуй, найдет себе другого сыночка, который не будет таким занудой и приставалой, как я. И вот тогда, по его словам, могло случиться самое страшное: она могла выбросить ключ от нашего дома, что означало бы, что она действительно больше не вернется, а ведь надежда у нас все же оставалась, так как она захватила ключ с собой, и это было самое главное! Ужасна была безутешная любовь Марка, ужасно было отсутствие матери… Семнадцатого апреля Пьер задул шесть новеньких свечей на пироге, который она испекла; а двадцать седьмого она ушла, и всю ночь его отец то и дело поднимался наверх, чтобы обнять его и поцеловать, и был он холоден, как покойник, и все шептал: «Прости меня, Нелли».
Двадцать восьмого числа Пьер проснулся в полном одиночестве и принялся обследовать дом: он перерыл все вещи в шкафах, на всех полках и во всех ящиках, он тряс занавески и перетряхивал книги, он долго всматривался в заснеженную долину, смотрел на нетронутый, без единого следа снег, он спустился в подвал, добрел до кроличьих клеток, стоявших за домом, вышел на дорогу, где все было белым-бело, и дошел до поворота, а потом отправился на берег реки и оглядел и обшарил все кусты и заросли под деревьями, чьи ветви сгибались под тяжестью налипшего на них снега. В конце концов он вернулся домой, так и не найдя свою мать. Ее не было дома, нет, все еще не было. Но где же она? Где она может быть?
На протяжении первых месяцев он еще убаюкивал себя мечтами о том, что старые добрые времена вот-вот вернутся, он во всем видел хорошие предзнаменования и тем утешался, смягчая боль утраты. Он считал, что непременно все станет как прежде, и все ждал, что дверь вот-вот отворится, и на пороге появится она, что вновь в комнате зазвучит ее голос, что ее нежная рука уберет с его лба непокорную прядку, падавшую на глаза. Он думал, что завтра он, быть может, наверстает упущенное, получит несколько добавочных часов счастья, тех часов, что были потеряны им сегодня, вчера, позавчера… я опять услышу, как позвякивают ее браслеты, мы поедем на мотоцикле за покупками, мы будем ходить загорать на реку, а мой отец будет задавать нам хитрые вопросы в надежде, что мы запутаемся и попадем в ловушку. И он больше не будет будить меня по ночам и спрашивать, что она все же сказала перед уходом, он не будет вскакивать как сумасшедший и бросаться к телефону, и люди у меня за спиной не будут больше перешептываться, словно есть вещи, о которых я не должен знать и о которых я не имею права даже думать. Но все это будет потом… потом… когда она снова будет здесь, когда она вернется…
Но год шел за годом, он справлял день рождения за днем рождения, а она все не возвращалась, ее все не было и не было… могли бы, наверное, погаснуть все свечи на всех пирогах мира, на всех днях рождения, а она так бы и не вернулась…
Семнадцатого апреля он задул семь свечей, вкривь и вкось воткнутых в готовую ромовую бабу, купленную отцом накануне в супермаркете, и внезапно высказал довольно странное предположение по поводу того, что его мать не сидит за столом вместе с ними. «Знаешь, ей надо было присутствовать на другом дне рождения, обязательно надо было, вот она и не смогла прийти. Она непременно придет на следующий год». На следующий год горели восемь свечей, а еще через год в шоколадный мусс были воткнуты девять свечей, и Пьер наконец опять осмелился спросить, почему его мать ушла из дому, хотя и знал, что он, само собой разумеется, по какому-то негласному уговору не должен был задавать этот вопрос, никогда, никогда… Раздраженный, доведенный до белого каления этим вопросом Марк зло бросил: «Без сомнения, она тебя слишком сильно любила». В качестве утешения он выпил стаканчик рома, правда, налил немного и Пьеру. Затем они повторили. «Тебе ее очень не хватает?» — «Мне нравилось, что она спала со мной, было так хорошо». — «Нет, старик, ты кое-что забыл или путаешь, она обычно спала со мной внизу, а к тебе поднималась, когда тебя мучили кошмары или у тебя была высокая температура. А что ты вообще помнишь? Она любила завтракать в постели, как настоящая принцесса… Помнишь?» — «Нет». — «Да, а вот интересно… скажи-ка, какая она была? Блондинка или брюнетка?» — «Блондинка!» — «Да, как же, блондинка… блондинка-то блондинка, только крашеная, а вообще-то волосы у нее были иссиня-черные, как у тебя, ну да, ведь в вас обоих течет испанская кровь…» «Она была довольно высока», — заявил Пьер. «Да нет же, она была маленького росточка, настоящая Дюймовочка, от земли не видать. Но и то правда, что в пятилетнем возрасте все кажется очень большим: и дома, и деревья, и люди, и мама, даже если она и ростом… как говорится, с ноготок… Правда, она все время старалась казаться выше, носила туфли на высоких, нет, высоченных каблуках, кое-где она этими острыми каблуками даже плитку на кухне пробила, если не веришь, можешь сходить и посмотреть. Она очень своеобразно смеялась… да, признаю, у нее был чудесный смех, громкий, звонкий… немного действовавший на нервы, следует признать, если она принималась хохотать, то не могла остановиться. А смеялась она часто, ей многое казалось смешным. Кстати, она бы и тебя нашла ужасно забавным, если бы увидела твой сопливый нос. Постарайся узнать ее в следующую субботу». — «Она придет?» — «Нет, это мы нанесем ей визит». И они отправились в Париж… зашли в какой-то бар… Пьер дремал в дальнем углу полутемного бара, потягивая коктейль, где основу составлял гранатовый сироп и куда для запаха добавили капельку анисового ликера. Он слышал, как вокруг смеялись и перешептывались незнакомые люди. Ему говорили, что он должен вести себя прилично: сидеть и помалкивать, — что он и делал. Когда они вышли из бара, он вдруг увидел освещенную ярким светом Эйфелеву башню, но толком рассмотреть ее не успел, потому что свет внезапно погас. «Знаешь, у нее сегодня было много работы, она не смогла вырваться. Но она обязательно придет на следующий твой день рождения, когда тебе исполнится десять лет».
Он видел ее по ночам… Она являлась ему во сне, и глаза у нее были грустные. Она опять и опять уходила из дому, и он выбегал на улицу… шел снег, он бежал за ней по снегу, догонял ее и приводил обратно домой, заставлял принять горячую ванну. Она говорила, что где-то по дороге потеряла свой рюкзачок, и он снова выбегал на улицу, на холод и искал пропажу на дороге и в конце концов находил на краю ущелья. Она опять уходила, но всегда возвращалась на Рождество и на его дни рождения. Эти дни они проводили как члены нормальной семьи, они пили ром и веселились от души. Она приходила к школе и ждала его после уроков, она несла его ранец, и ему было плевать, блондинка она или брюнетка, он так гордился ею, ведь это была его мать. Однажды ночью он вылез из постели, чтобы нарисовать ее рядом с самолетом. В одну из ночей он узнал ее голос, звонкий и чистый, звучавший где-то вдалеке, и зажег свет, чтобы она не споткнулась о ступеньку на лестнице и не упала. А вот еще был случай, когда он проснулся от тарахтенья мотоцикла, встал, вышел из дому и пошел по дороге… и так дошел почти до самого Лумьоля. По утрам книги, которые когда-то она читала, выглядывали из складок одеяла и простыней… Да, Марк был прав, она была недалеко, совсем недалеко, где-то поблизости, но всегда только поблизости, и никогда ее не было в доме, рядом с Пьером.