Удовиченко пришёл к дяде не с пустыми руками. Принёс чемодан с вещами, собранными для отпуска, потому как двое суток остававшиеся до двадцатого, намеревался прожить в тереме. Чемодан Степан спрятал в прихожей.
Обитая шёлком и бархатом прихожая напоминала огромную шкатулку. Зеркало, висевшее на стене, это ощущение только усиливало.
– На публичный дом похоже, как я его себе представляю, – сказал Фёдор, спускаясь куда-то вниз по лестнице, когда Марко слышать его уже не мог.
– Что-то вроде того и есть, – ответил Степан, шагая впереди.
Спустившись, друзья оказались в настоящем ресторане, с эстрадой, освещённой разноцветными огнями, столами, квадратными по форме, покрытыми белыми скатертями, с небольшими светильничками, стоящими по центру, излучавшими розовый свет, а главное – с характерными для таких заведений запахами и посетителями.
– Красиво, – дал оценку Фёдор, от души удивляясь увиденному. – Это что, подпольный?
– Подвальный. Для личного пользования, – с гордостью ответил Степан и, указав на свободный столик, у самой эстрады, с табличкой «Просьба не занимать», сказал. – Садись. И на пол посмотри, ты такого ещё не видел.
Пол был синего цвета, прозрачный, светящийся, весь усеянный пузырьками различного размера. Можно было представить, что терем стоит на огромной, полированной льдине, привезённой с северного полюса.
Централизованного освещения в ресторане не было, был специальный свет, направленный на эстраду, свет от светильников, стоящих на столах и свет, скользивший по стенам, где за толстыми стёклами в изумрудной воде беззвучно бурлил и поднимался воздух.
Поражал запах в ресторане. Угадывались спиртные пары, ароматный, почти полностью поглощаемый вентиляцией, табачный дым, и сладкие, тонкие, пикантные запахи кухни. С эстрады, притопывая своим разудалым песням, пели яркие, нарядные цыгане. Да, это был настоящий ресторан и притом шикарнейший.
– Думаешь, кто здесь хозяин? – Спросил Степан, необыкновенно вдруг повеселевший. – Я хозяин. То есть, пока конечно, не я. Но дядька, стоя передо мной на коленях говорил, что в неоплатном долгу передо мной, за мать. Так что все эти у меня вот здесь, – Степан обвёл глазами присутствующих, сжал кулак и показал его Фёдору. Фёдор вспомнил, что именно так, по любому поводу, любил сжимать и показывать кулак отец Степана, Филипп Тарасович.
– Теперь смело можешь с работы уходить, – сказал Фёдор, желая сменить тему, так как знал за другом некрасивую привычку похвалить себя.
– Зачем? А-а, ты про магнитофон. Всё уладилось. В мой выходной, пока был на похоронах, в магазине, оказывается, была проверка из торга, у директрисы.
– Пистемеи Витольдовны?
– Во-во. У этой самой Пистемеи сапоги нашли. «Что ж ты не довольствуешься малым». – Это она мне говорила, когда я прощения просил. И у заведующего нашли. Вот уж кто обнаглел, так это он. Ирка рассказывала, как он бегал весь красный. Сам из кафе им кофеи на подносе носил. Они всё у него описали, акт составили, но всё же сумел, откупился. Отдал им и свою ручку с золотым пером. Это он мне потом сам рассказывал. Мишка, утром, деньги совал, я не взял.
– Помню.
– Думал, заведующий, загнал магнитофон за моей спиной.
– Ты мне это вчера говорил.
– Вот. А после обеда, только ты ушёл, пришёл заведующий, с утра его не было. Мишка ему объяснил, что я деньги не взял. Вызывает к себе. «Понимаешь, такая суровая проверка была, проверяющему твой магнитофон понравился. Я и сам, кроме всего прочего пострадал, пришлось ручку подарить». И деньги мне эти даёт. Ну, тут я ладно, когда так.
Подошёл официант и Степан, мгновенно переключившись, стал делать заказ:
– Украинский борщ, свинину на рёбрышках и овощей.
Записав всё в книжечку, спросив о здоровье и получив утвердительный ответ, официант ушёл.
– А тебя действительно здесь знают, – сказал Фёдор, ожидавший того, что их погонят из-за стола. – И сколько будет стоить украинский с сотоварищами?
– Нисколько, – ответил Степан. – Я же говорил, это не для прохожих. Ресторан для своих, для гостей. Видишь сколько, всех кормить надо.
Посмотрев по сторонам и увидев, что за каждым столиком сидели люди, Фёдор согласился. Гостей действительно было много.
– Хлеба не заказал, – напомнил Фёдор, глядя по сторонам.
– Может, по пятьдесят, для аппетиту? – Пропуская замечание о хлебе, предложил Степан.
– Ты же говорил, что нужно будет с Черногузом пить? – Напомнил Фёдор. – Споить хочешь?
– С дядькой чисто символически. Слегка пригубишь, а захочешь, можешь отказаться. А от пятидесяти грамм, под хорошую закуску, ничего не сделается. Поменьше, Макейчик, волнуйся. Чувствуй себя, как дома. Можешь даже побезобразничать.
Посматривая на улыбающегося от поучений друга, Степан заказал подошедшему официанту, четыреста грамм водки.
– Столичную, Сибирскую, Московскую, Пшеничную? – Стал уточнять кудрявый, седой старик, выставляя с подноса на столик борщ, хлеб, ломтями нарезанный, и блюдо с овощами да зеленью.
– Андроповскую, – подсказал Фёдор, замешкавшемуся в выборе другу.
– Андроповской нет, – признался официант, виновато глядя на Фёдора.
– Он, Карпыч, будет пить «Столичную», как и я, – успокоил Степан, потерявшего лицо официанта. – Ты к ней запить что-нибудь принеси. Какого-нибудь сока томатного.
– Да. «Столичную», – подтвердил Фёдор, не сводившему с него глаз и удручённому тем, что был вынужден огорчить отказом, Карпычу.
– Значит, «Столичная», четыреста и томатного, – повторил Карпыч вслух, что-то в уме соображая и наконец, согласно кивнув, удалился в дверь, располагавшуюся слева от эстрады и тот час возвратился с водкой, соком и пожеланием «приятного аппетита».
Не успели друзья налить водку, из стеклянного с золотым ободком графинчика, в рюмки с такими же ободками, как закончившие к этому времени очередную песню цыгане, сойдя с невысокой эстрады, обступили их столик плотным кольцом и стали петь заздравную, поминая Удовиченко по имени. Степан встал из-за стола, и под переливчатые голоса и гитарный звон, медленно, на показ, выпил налитую рюмку до дна.
Заметив бородача, наблюдавшего за происходящим с лёгкой ухмылкой, Степан подозвал его к столику.
Это был широкоплечий, широкогрудый мужик лет пятидесяти, с длинными сильными руками, с рыжей бородой, с редкими, но крепкими зубами. Одет он был в белую, широкую рубашку навыпуск, с вышитыми на груди красными райскими птицами, клювами повёрнутыми друг к дружке.
– Емельян, признайся, ты цыганву натравил? – Тихо спросил Степан у подошедшего бородача и предложил ему присесть.
– Попозднее, – неопределённо ответил Емельян и стремительно удалился.
– Ну, смотри, – сказал Степан более для себя, нежели для убежавшего бородача, и принялся за горячее, догоняя Фёдора, который пропустив пятьдесят, поглощал борщ.
С эстрады запели. Цыган, не старый, но совершенно седой, пел незнакомую песню, понравившуюся Фёдору. Подняв рюмку, Фёдор показал баритону, что пьёт, за него. Певец улыбнулся и в знак благодарности кивнул головой. После незнакомой цыганской песни, хор, помогавший солисту, ушёл, оставив его одного. Подтянув колки и не глядя в зал, баритон запел грустную, русскую песню, смысл которой сводился к тому, что жизнь грязна и что сам он снаружи замаран, но, несмотря на это просит помнить, что душа его чиста. Эта песня так понравилась пьянствующим, что вызвала целую бурю оваций. Исполнитель долго кланялся, прикладывая руку к груди, но больше петь не стал. Убежал в дверь, слева от эстрады, туда, куда ушли его цыгане.
В ресторане стало шумно. К столику подошёл Марко и сказал Степану так, что бы слышал и Фёдор, что Корней Кондратьевич занят и принять их не сможет. Степан встал из-за стола, и ничего не говоря, шмыгнул туда, откуда принесли водку и куда с такой охотой прятались артисты. Марко, поглядев ему в след и не глядя на Фёдора, не спеша направился к двери, через которую друзья вошли в ресторан.
Просидев пять минут в неизвестности, Фёдор пошёл искать Степана. Войдя в таинственную дверь, что от эстрады слева, он почувствовал себя странником, стоящим на распутье. Вся разница между ними заключалась в том, что странник выбирал дорогу, а Фёдору приходилось выбирать дверь. В коридоре их было три. Одинаковые и цветом, и размером, и тем, что все были закрыты.
Открывая двери по очереди, он за первой обнаружил варочный цех с электроплитами, поварами и обслугой. За второй, комнату отдыха. В ней сидели цыгане, так славно певшие и веселившие публику. Определив с первого взгляда, что Степана среди них нет, Фёдор оставил артистов в покое и направился к третьей, которой заканчивался коридор. За дверью оказалась лестница. Поднявшись по ней на второй этаж, проход на первый был закрыт, он столкнулся нос к носу со Степаном, лицо у которого было красным, как у девицы, когда той стыдно.
– Не сидится? – Спросил Степан раздраженным голосом и, взяв Фёдора за локоть, повёл его по этажу, к открытой настежь двери. Он был сильно возбуждён, таким Фёдор его никогда не видел.
Твёрдо шагая, Степан ввёл друга в комнату. Это была чья-то спальня. Первое, что Фёдору бросилось в глаза, была огромная кровать, на которой, смеясь и барахтаясь, совершенно голый мужчина то ли боролся, то ли занимался чем-то похожим на борьбу с голой женщиной. Они были, как казалось, очень увлечены и ничего не хотели замечать. На стуле, стоявшем рядом с кроватью, сидел смазливый молодой человек, одетый в кожаную короткую куртку на молниях, кожаные штаны и остроносые сапожки на высоком каблуке. Вместо ремня он был подпоясан блестящим, цвета морской волны, платком. Второй, такой же платок, был надет на голову и подвязан узлом, что делало его похожим на пирата. Под курткой у него была цветастая рубашка, в ухе блестело золотое кольцо, глаза скрывались за тёмными очками. Кожа лица была гладко выбрита и намазана жирным слоем крема. От него пахло духами. Положив ногу на ногу и держа в руках одежду боровшихся, «пират» бесстрастно следил за борьбой. Вся эта картина была так неожиданна для Фёдора, оказавшегося по воле Степана свидетелем происходящего, что он остолбенел и был не в состоянии сдвинуться с места. Степан же вёл себя иначе. Оставив друга стоять и столбенеть, подошёл к кровати и, не обращая внимания на «пирата», голосом человека до глубины души оскорблённого, сказал:
– Корней Кондратьич, кто мне слово давал? Кто просил прийти? А ведь я, как вы просили, с другом пришёл. Что он о нас подумает?
– А-а-а, Стефану! – Ответил ему расслабленный мужской голос. – Не серчай. Сегодня праздник, такой день, а ты кричишь! – Он засмеялся и добавил. – Давай, лезь к нам!
Далее события развивались со стремительной быстротой. Фёдор успел только заметить оставившего «борцов» и кинувшегося в его сторону Степана, после чего сразу же ощутил, что кто-то, крепкой рукой взяв его за волосы, наклоняет голову назад и тащит к выходу. Вторая рука невидимки заботливо упиралась в его спину, как бы поддерживая, что бы он при быстрой ходьбе спиною вперёд не потерял бы равновесие и не упал. О скорости, с которой он шёл, Фёдор мог судить по проплывавшему над ним потолку. Но до той, открытой настежь двери, в которую они вошли, невидимка его не довёл. Уже в процессе ходьбы спиною вперёд Фёдор почувствовал, что его голову не так сильно запрокидывают и что подстраховочную руку убрали со спины. В это же время слышались удары, которые судя по всему, невидимке наносил Степан. В это же время мужчина-борец, находившийся на кровати, которому всё происходящее было виднее, чем Фёдору, кричал уже не расслабленным, а сильным и повелительным голосом:
– Стефан! Бодя! Да, шо ж это вы?
В тот момент, когда Фёдор почувствовал, что за волосы его более не держат, вся возня, происходящая вокруг него, закончилась. За несколько мгновений до того, как его отпустили, он услышал хлёсткий удар, после которого, Степан упал во весь свой рост на спину, ударившись при этом затылком об пол. Полежав долгих секунд пять неподвижно, он стал медленно вставать, но сил хватило только на то, что бы сесть и покачать головой. За это время мужчина-борец, которым оказался Черногуз, слез с кровати, повелительно махнул рукой сбившему Степана с ног, что означало – скройся, и, оторвав рукав у лёгкого женского платья, подсел к потерпевшему, так и оставаясь в чём мать родила.
Тащившим Фёдора за волосы невидимкой оказался тот самый парень, что встретил их перед входом в дом. Платье, лёгкое, женское, было взято из рук у «пирата», который, не вставая со стула, наблюдал за происходящим. Вытирая оторванным рукавом кровь, стекавшую у Степана с губы на подбородок, Черногуз с материнской нежностью говорил:
– Хвилипп. Точный Хвилипп. Тот тоже соби завсегда драку найдет. Як тоби дурний Бодю. Ну, ну. Шо ты? Я тихонечко.
Черногуз был среднего роста, на вид лет пятидесяти, моложавый, с жёсткими, короткими волосами чёрного цвета, щёткой торчавшими вверх. Светло-серые глаза его были неподвижны и обладали тяжёлым всевидящим взглядом, как у какой-нибудь злой куклы из театра марионеток. Зубы были на редкость крепкие, тесно один к одному прижатые. Лицо широкое, лоб с залысинами, нос толстый, приплюснутый, скулы чрезмерно выдававшиеся вперёд. Голос был низкий, грудной. В данную минуту говорил ласково, нежно, так, что голос низким не казался. Слушая его, Фёдор чувствовал себя неловко, а Черногуз продолжал своё, будто не было в комнате никого, а были только они, вдвоём со Степаном.
– Ой, Бодя, собачий потрюх! Мы з им чикаться не будем. Як шёлковый ву нас будет. Мы станем Богдану мстить, – говорил он. – Мы ведь станем Богдану мстить? Станем. Станем мстить дурному Боде, шо бы руки в его поотсохли. Шо бы поотсохли, а подняться не могли.
Женщина, которая всё это время лежала в постели, на спине, заложив руки за голову, не став долее терпеть, встала и никого не стесняясь, медленно, стала одеваться, начиная с нижнего белья. Ею оказалась совсем ещё молодая девушка, на вид лет двадцати, блондинка с голубыми, необыкновенно живыми глазами. Она ни на кого не смотрела и, казалось, не слышала тех нежных слов, которыми Черногуз обволакивал сидевшего на полу Степана. Единственная реакция, выразившаяся в удивлении, появилась на её хорошеньком личике только тогда, когда надев своё платье, она обнаружила, что одного рукава на нём нет. Но и это её занимало не долго. Она равнодушно вынула торчавшие в месте отрыва ниточки и, пройдя мимо всех, ни на кого не взглянув, вышла из комнаты.
– Развратом занимаетесь, Корней Кондратьич, – сказал Степан слабым голосом, начиная потихоньку приходить в себя.
– Шо ты, Стефану! – Вскрикнул от радости Черногуз. – Побойся ж Бога, в моём то возрасте! То так, гимнастика. Зарядка. Упражнения для мышц живота.
Довольный своей шуткой он негромко засмеялся.
– Да, вставай же уже, – отсмеявшись, сказал он, похлопывая Степана по спине, и забирая у сидящего на стуле «пирата» рубашку и брюки, заговорил неприкрыто льстивым голосом:
– Зараз айда в кабинет. Я, ты и твой перший друже. Ой, и якие ж у тоби очи, Стефану! Я в моложести такие ж имел. А теперь выцвели, стали серебряные, як у ворона. Зайдём, пропустим по шкалику, сегодня же праздник, мой день рожденья. А Богдану отомстим, сегодня же.
Обращаясь к Фёдору, он с излишним подобострастием в голосе, никак не шедшим к его суровой внешности, спросил:
– Як вы, по шкалику? Не откажитесь? Вот и гарно. Прошу до мени.
Через пять минут Черногуз, Степан и Фёдор сидели в кабинете Корнея Кондратьевича, располагавшемся на третьем этаже, обставленном пёстрой, мягкой мебелью. Хозяин, устроившись в крутящемся, единственно не мягком кресле, разливал поллитровую бутылку «Московской особой» в три хрустальных стакана.
«Ничего себе, чисто символически, – подумал Фёдор. – И попробуй, откажись».
Корней Кондратьевич поднял стакан, чокнулся и, сказав: «за знаёмство» хотел выпить, но остановился.
– Хотите, зараз скажу тост моей юности? – Спросил он.
Друзья закивали головами.
– Произносится он так, – начал Черногуз, припоминая, —
В русской водке есть витамин – казал Хо Ши Мин.
Да, ну? – казал Ану.
А Хрущёв Микита, казал – Пьём до сыта,
За шо, инной раз по пьянке, бувает и морда бита.
За старое, за новое, за влюблённых, за разведённых,
И за сто лет вперёд!