Сразу с нескольких сторон доносился гитарный перезвон, на него наслаивался шелест судорожно листаемых страниц. Сильные мужские голоса, наперебой кричали с первого этажа, выкликая своего друга, ходившего по второму и друг, подходя к перилам, отвечал им тем же, деланным, грудным голосом, говоря, что скоро будет, но пусть идут его не ждут.
Спустившись на первый этаж, Анна вышла на улицу и прошла в скверик, где невольно подслушала разговор педагогов.
– Не сажайте вы, Михаил Борисович, им цветов. Какой смысл? Вытопчут. Посмотрите на клумбу, видите след? – Говорила полная темноволосая женщина.
– Пусть топчут. Я новые посажу, – отвечал седовласый мужчина, одетый в коричневый костюм.
– Они же, как слоны. Снова затопчут.
– Снова посажу.
Педагоги прошли мимо, продолжая свой примитивный спор, а к Анне подошёл мужчина средних лет с пухленьким лицом и очками в роговой оправе, удобно сидевшими на толстом носу.
– Олежек Соскин, поэт, – представился он. – Печатаюсь. Закончил Литературный институт. Ищу жену с гуманитарным образованием.
Он был одет в мятые, неприлично грязные брюки и рубашку без пуговиц, не какую-нибудь модную, где пуговицы отсутствуют намеренно, а самую обычную, узлом завязанную на пупе. Обут в рваные сандалии на босу ногу. От поэта скверно пахло, а из бокового кармана брюк торчала зелёная бутылка красного вина.
– Не хочешь пройтись, прогуляться? – Поинтересовался Соскин.
Анна сразу поняла, что поэт примеряется к ней, как к возможной жене. Ей стало смешно, но удержавшись от того, чтобы рассмеяться, она отказалась от прогулки, мотивируя это тем, что ждёт сестру и ни с кем пойти прогуляться не может.
Посмотрев на неё в упор своими крохотными глазками, которые казались таковыми из-за толстых вогнутых стёкол его очков, он чему-то обрадовался, стал потирать руки и, брызгаясь слюной, заговорил:
– Отменно. Подождём сестру, а я тебе пока расскажу, как я в литературный институт поступал.
В этот момент подошла Рита, и взяв Анну за руку, не церемонясь с Соскиным объяснениями, отвела её в сторону.
– Ты с такими посмелее, – громко сказала она, неприязненно поглядывая на поэта. – Говори им прямо: «Двигай, давай, свиное рыло!». А если будешь так стоять… Ну, ладно. Как отчиталась? Что сказали?
Анна всё подробно рассказала, закончив рассказ притязаниями главного.
– Ну, с конкурсом ты что-то напутала, – сказала Рита. – Не может быть, чтобы тебя, сырую, сразу на конкурс. Ты, что-то не поняла. Сейчас узнаю. А, Романюка не бойся. Я о том, что просил тебя ноги показывать, о Викторе Григорьевиче. Он к барышням равнодушен. Помнишь того, что тебя провёл? Вот это и есть любовь его.
– Соловьёв? – Вспомнив фамилию студента, громко сказала Анна, не совсем понимая, о чём говорит сестра.
– Тихо ты. Чего кричишь? – Цыкнула Рита и, осмотревшись по сторонам, предупредила. – Хоть все об этом и знают, никому не говори.
Сходив и разузнав, как и обещала, Рита вернулась со следами удивления на лице.
– Ну, мать, ты даёшь! – Сказала она. – Ты не обижайся, что я тебя матерью. Это привычка. Тут все друг друга «старик», «старуха» зовут, или вот «мать». Ну, да ты ещё понаслушаешься. Постой, о чём? Ах, да! Навела ты шороху! Я такого, что-то даже и не припомню. Хотя, в прошлом году одного мальчика взяли, так же, сразу. Он даже по сочинению двойку получил, но вовремя позвонил мастеру, и всё уладили. Потом он, правда, быстро ушёл и месяца не проучился, что-то случилось… Да! Ну, поздравляю! С тебя пол-литра.
Рита замолчала и с застывшей улыбкой на губах, вопросительно посмотрела на сестру.
– Как? Ты и пить здесь уже научилась? – Поражённая всем увиденным и услышанным, стрижкой и покраской волос, сигаретой в руке, рассказами о Романюке, а теперь вот и таким предложением, спросила Анна.
– Смеюсь, – отшутилась сестра, отводя глаза в сторону и, вдруг став внезапно серьезной, заговорила по-деловому сухо. – Хотя знаешь, по случаю твоего приезда и в виду такого успеха, я думаю, можно было бы шампанского, по глоточку. Как ты, не настроена?
– Не знаю, – ответила Анна.
– Ну, ладно, видно будет, – отступила Рита. – Я теперь в общежитии не живу. Ушла из общежития. Хорошо, что ты меня здесь поймала. Снимаю квартиру. Держи ключи и бумажку с адресом. Поезжай, там всё написано. Я бы с тобой поехала, но у меня сейчас мастерство и ещё дела кое-какие.
Рита отдала ключи и скрылась в здании института.
* * *
Стипендию за май месяц Максиму не дали. Ему, как и всем его сокурсникам, сказали: «Двадцать пятого июня получите за два месяца». Но, уже семнадцатого июня классный руководитель персонально звонил всем на практику и под предлогом того, что можно приехать, получить майскую стипендию, собирал студентов на перевыборное собрание.
Перевыбирать хотели старосту, комсомольского секретаря и профсоюзного организатора.
Приехав в техникум, Максим нашёл там добрую половину своей группы, собравшуюся по просьбе классного руководителя в читальном зале библиотеки. Среди своих был гость, известный всему техникуму Антипов, защитившийся в этом году и не призванный в ряды Советской Армии по причине плохого здоровья. Он говорил, что у него одно лёгкое, но курил так, будто их было три. Уверял, что одна почка, но почти ежедневно слонялся по техникуму пьяный. Возможно, про плохое здоровье лгал, и увильнуть от службы помогли деньги и связи родителей, людей влиятельных, из-за которых в сущности, его, лоботряса, в техникуме и терпели, но он получал большое удовольствие, представляясь ущербным, находящимся чуть ли не у порога смерти. Был единственный дефект у Антипова, для всех очевидный – заячья губа, так её он стеснялся и в кровь дрался с теми, кто называл его зайцем. В глаза его так не называли, а за глаза величали почти что все.
В тот момент, когда Максим вошёл в читальный зал, Антипов в сотый раз рассказывал, как защищал диплом.
– Только чертежи развесил, только последней кнопкой угол прижал и собрался рот раскрыть, просыпается Нестор, Нестёркин, председатель дипломной комиссии и спрашивает: «Всё»? Я сразу же скумекал, говорю: всё! «Вопросы будут»? Все молчат. Тишина. Спят коллеги с открытыми глазами. И вся защита. Смотрите, пять балов.
Он показывал отличную оценку в дипломе и шутил:
– Лучше иметь синий диплом и красную морду, чем наоборот.
Слушавший Антипова Назар, заметив Максима, подошёл к нему.
Узнав, что стипендию Максим получил и, что его не видел классный руководитель, он тихо сказал:
– Кролик хочет сыграть. Карты со мной. Говорит, есть хороший чердак. Только идти надо сейчас, до прихода Балбеса.
Кроликом Назар называл Антипова, всё по тем же, уже известным причинам, а Балбесом любящие ученики, Назар не являл собой исключения, за глаза называли любимого учителя.
Чердак, на который привёл Антипов, оказался специально оборудованным для игры в карты. На одну из балок, проходившую в сорока сантиметрах от пола, была прибита фанера, выполнявшая роль стола, и кроме двух возможных мест, на той же балке, было ещё два стула, кем-то принесённых на чердак. Так что можно было играть парами.
Чьей-то заботливой рукой была осуществлена электрификация карточного столика. Прямо над фанерой висела в патроне электрическая лампочка, которая включалась и выключалась посредством вкручивания и выкручивания. Играли в «Буру» до тридцати одного, в закрытую. Играли втроём.
Приглашая Максима на игру, Назар не сомневался в выигрыше. Кроме того, что играли на одну руку, что само по себе увеличивало шансы на победу, была и ещё одна неоспоримая деталь, дававшая преимущество. Десятки и тузы в колоде у Назара были помечены, так что проиграть было практически невозможно.
Но случилось невозможное – карта, что называется, просто шла Антипову и никакие ухищрения и метки не работали. Выйдя через час из подъезда старого, двухэтажного дома, картёжники молча побрели по узкой, стиснутой домами улочке. Рявкнув, как тигр, Антипов напугал маленькую лохматую собачонку, кинувшуюся на них с недобрыми намерениями. Глядя вслед удалявшейся, напуганной собаке, все трое рассмеялись, после чего Максима и Назара посетила грусть проигравшихся игроков, а Антипов пошёл, насвистывая, не считая нужным скрывать свою радость.
Вернувшись из техникума, друзья разделились. Сытый, подзаправившийся на практике Назар, пошёл сразу на голубятню, а Максим домой, чтобы перед тем, как присоединиться к Назару, пообедать.
* * *
Со Степаном Удовиченко Фёдор познакомился в школе, в первом классе, третьего сентября.
Младшие школьники, вследствие затянувшегося ремонта, учились в помещениях учебных мастерских. И вот, третьего сентября, выйдя из здания в котором располагались мастерские, Фёдор увидел Степана, дерущегося с одноклассниками. Напавших было трое, все с одного двора, знали друг друга до школы и, попав в один класс, решили взять власть в свои руки.
Начали с самого своенравного, коим им показался Удовиченко. Долго не думая, Фёдор встал на сторону Степана. И не потому, что были соседями, а ради справедливости. Они видели друг друга до школы, но не было случая познакомиться, а жили в одном подъезде. Фёдор на четвёртом, а Степан на пятом этаже.
Степан появился в доме за неделю до школы, и всё это время был неразговорчив и держался во дворе обособленно. Многим и во дворе показался высокомерным. В тот же день, третьего сентября, Степан пригласил Фёдора домой, познакомил с отцом и мачехой. Пили чай из хрустальных стаканов, вставленных в серебряные подстаканники, что казалось Фёдору диковинным, и Филипп Тарасович, отец Степана, учил их жизни.
– Так и держитесь, – говорил он, показывая сжатый кулак. – А если будете так, – он разжимал кулак и растопыривал пальцы, – по одному переломают.
С того дня и стали друзьями. Степан оказался совсем не высокомерным, он был ранимым и застенчивым.
В настоящее время Степан работал в комиссионном магазине, специализирующимся на радио- и электроаппаратуре. Сидел на приёмке и оценивал вещи. До его магазина Фёдору никогда не удавалось добраться менее, чем за час, а так как на будильнике, при выходе из дома, стрелки показывали двенадцать сорок пять, то как раз и поспевал к двум часам по полудню, ко времени с которого в магазине начинается обед.
Так и получилось, приехал, как раз к двум и, пожав молча другу руку, пошёл вместе с ним в кафе, располагавшееся рядом с комиссионным. Кафе было небольшое и уютное, кроме старика-инвалида, который все свои дни проводил в этом заведении, смотря телевизор и питаясь от щедрот посетителей, да двух «чернокнижников», спекулянтов, специализирующихся на перепродаже книг, там никого не было.
Степана в кафе знали, и пока одна из девиц обслуживала случайных посетителей, стоя за стойкой, другая, выслушав заказ, принесла всё на подносе прямо к столу. В кафе практиковалось самообслуживание, и подобное обхождение было редким исключением из правил. Заказано было: жареные куры, сок, кофе, хлеб, пирожные и коньяк.
– Может, и ты? – Спросил Степан, указывая на высокую объёмистую рюмку с золотым ободком.
Фёдор отказался и сказал:
– Сопьёшься ты на этой работе.
– Работа что? Работа хорошая, я плохой. И ты прав, скоро с неё уйду.
Степан выпил коньяк, запил соком и, разрывая руками румяную курицу, стал говорить совсем не о том, о чём душе его говорить хотелось.
Одет он был в грязный, с чужого плеча, свитерок и неприлично короткие, чужие брюки, что было не характерно для пижонистого, всегда щегольски одетого друга. Ногти на руках были давно не стрижены, волосы беспорядочно зачёсаны. «А ведь вчера ещё, кажется, был другим или просто не заметил?», – мелькнуло у Фёдора в голове, но он отбросил эти мысли и стал слушать Степана.
– Не рассказывал? – Говорил Степан. – Тут история со мной случилась. Автомобильный магнитофон купил и колонки к нему, отдельно, две коробки. Магнитофон хороший, мощный, колонки большие, спрятать некуда. Купил, не оформляя, чтоб потом перепродать. А Инга, напарница моя, что стекляшки принимает, рядом была, видела. Отнёс я всё в раздевалку, сунул в сумку, а сумку так и оставил на лавке. И работаю себе, ни о чём не думаю, а Инга, делать ей нечего, пошла в кабинет к заведующему и там: шу-шу-шу. Из кабинета прямым ходом в раздевалку, мне показалось, что даже как-то на цыпочках шла и оттуда все стекляшки, что скупила и припрятала, назад выносит и на полку выставляет. Мне ни слова. А, я что-то не сообразил. Тут, через некоторое время, приходит из основного магазина директриса и, не здороваясь, сразу к заведующему в кабинет.
– Из какого основного?
– Я же в филиале работаю, у нас аппаратура и стекло, а через дорогу, помнишь, вместе со мной ходил, я выручку туда относил, тот, где тряпками торгуют, вот тот считается основным. Там директриса сидит, а у нас только заведующий. И вот они из кабинета, директриса и заведующий, прямым ходом в раздевалку. Слышу, коробки перебирают, минут десять там находились. Тащат всё, что нашли, в двух руках из раздевалки в кабинет. Стали всех по очереди вызывать, продавцов, товароведов, ну и меня вызвали. Спрашивают: есть ли твои вещи? Я показал на магнитофон и две видеокассеты.
– А ещё там что было?
– Ещё? Ещё видеокамера Мишкина. Это продавец. Магнитола двухкассетная, его же, фотоаппарат, ещё один магнитофон автомобильный, жвачки несколько блоков. Мишка, хорошенько, в опись попал. Ещё нашли посуду, дрянную, набор. Хотели Ирку прищучить, продавщицу, а оказалось, что посуда не её, а Алёны Павловны. Той, что с Ингой в смену работает.
– Что за Ирка?
– Продавщица, стекло продаёт, рыженькая. Она им, как и я, кость в горле. Ну, слушай. Акт составили, в акте написали: обнаружили такие-то вещи, принадлежащие таким-то. Ну, и на тот день всё, а на утро следующего, велели всем прийти на час раньше, назначили собрание. Мишки не было, он в запое, жена врача вызывала, из запоя выводила. Ирка пришла, её хотели щучить, а она сказала: «Посуда не моя». Алёну Павловну никто не предупредил, на час раньше не пришла. Короче, вором остался один я, вот тут-то и оторвались. Да, забыл, им вещи из раздевалки помогала таскать профорг, кобылица из основного, хотя это и не важно. Утром на собрание, как и просила, я принёс объяснительную.
– Профорг просила?
– Директор.
– Чего же ты написал?
– Написал, что по дороге на работу зашёл в мастерскую и забрал магнитофон, который отдавал в починку. А так как хранить его негде, оставил в раздевалке, в сумке. А насчёт видеокассет написал, что администрация магазина не обеспечивает необходимым для проверки аппаратуры, поэтому принёс из дома.
– Поверили?
– Слушай. Дал объяснительную директрисе, прочла, да как заорёт: «Что ты тут написал?». И заведующему передаёт. А что же, говорю, писать? Чистосердечное признание, что для спекуляции магнитофон купил? «За кого ты нас держишь? Это новый магнитофон, любая экспертиза скажет, что новый!». Ну, думаю, скажет, так скажет. Это всё директриса говорила, а заведующий молчал и вдруг спрашивает: «Что будем с ним делать?». Она: «Уволить!». И пошла к нему в кабинет. А там одевается, кофточку накидывает, расчёсывается, готовится уходить, якобы с твёрдым намерением уволить. А наши, кассир да Ирка, шепчут: «Иди к ней, проси прощения, пока не ушла!». Они шепчут, а я не иду. Надоело быть клоуном в их цирке.
– А потом?
– Потом пошёл. Говорю: «Пистемея Витольдовна, первый и последний раз, чтоб вам пусто было». Про пусто конечно не говорю, только думаю, но всё равно заметно. Хоть и сделал виноватое лицо, ей не понравилось. Посмотрела на меня и говорит: «Прощения просишь, но я-то вижу, что не раскаиваешься!». Ещё что-то сказала и ушла. А заведующий тут как тут: «Перепиши объяснительную, как надо и можешь идти». Это было вчера, я пришёл в свой день выходной. Объяснительную переписал, написал, что купил для личного пользования и тогда же спросил магнитофон. Он: «Потом, потом, иди, на похороны опоздаешь!». А сегодня подходит Мишка и деньги суёт. Это значит, у меня забрал, чтобы самому продать и сам деньги отдать не решился, через Мишку.
– А ты его не знал?
– Знал. Но, что такой, не знал. У Мишки деньги я брать не стал. Посмотрю, как он сам их отдавать будет.