Куда повезутъ – никто не знаетъ. Командиръ эшелона, прапорщикъ Королевъ, можетъ, и знаетъ, но не говоритъ никому, хоть и замѣчательный господинъ. Унтеръ-офицеръ Курочкинъ не разъ выпытывалъ:
– Черезъ Москву, ваше благородiе, поѣдемъ… время улучить – можно сбѣгать, полушубочекъ закупить… Въ Москвѣ всякiе полушубки въ офицерскомъ Обществѣ…
Но прапорщикъ не идетъ и на это.
У Курочкина въ Москвѣ невѣста, и ему очень хочется, чтобы черезъ Москву. А говорятъ, что передадутъ на Орелъ, а тамъ на Смоленскъ. Все возможно. Говорятъ, что черезъ Москву – вѣрнѣй: столица, и начальство, можетъ, пожелать взгялнуть, и, вообще, – такой городъ!
– Будто, удобнѣй черезъ Москву… – говоритъ фельдфебелю Курочкинъ и накручиваетъ усики въ колечки. – Главное дѣло, узелъ. И на сѣверъ, и на югъ. Конечно, типографiя мѣстности, значитъ теперь… горячее время, а на Москву все крюкъ.
Не знаетъ и фельдфебель.
Обѣдаютъ въ баракахъ, при станцiи. Кормятъ хорошо – лапша и макароны на маслѣ. Хоть и морозъ, а тепло, лица у всѣхъ покраснѣли, клубится паръ. Играетъ на вокзалѣ оркестръ гимназистовъ, провожаютъ жители. Родныхъ мало: почти всѣ изъ иныхъ мѣстъ. Провожаетъ кой-кто изъ бабъ. Бабы не плачутъ – еще не успѣли привыкнуть, но провожаютъ сердечно. Суютъ узелки, напоминаютъ глазами: пиши, молъ, Вася! – Понятно, напишу.
Длинный гимназистъ, въ аломъ шарфикѣ на тонкой шеѣ, бѣшено тычетъ палочкой, какъ тотъ инженеръ-профессоръ, который когда-то далъ въ городѣ концертъ, игралъ героическую симфонiю. Трубятъ „Варяга“. Когда эшелонъ садится по вагонамъ-теплушкамъ, гимназисты снимаютъ фуражки и играютъ: Стройся, гвардiя, рядами! Гренадеры, строй каре!“.
Изъ вагона, напротивъ, отвѣчаютъ: – „Со восхода солнце свѣтитъ, командеръ прiѣдетъ къ намъ!“. Въ другихъ вагонахъ – по-разному. Гдѣ взводный Курочкинъ – про „дѣвочку съ кудрями“, дальше – „канарей въ клѣткѣ сидитъ, канарей пѣсни поетъ“, а тамъ – „сѣрый селезень плыветъ“, а дальше – не разобрать.
Молодой прапорщикъ принимаетъ честь саженнаго жандарма и послѣднiй разъ козыряетъ съ очень серьезнымъ видомъ дочери батальоннаго, которая ему нравилась, и съ которой, за мѣсяцъ службы, не успѣлъ сказать и десяти словъ. На путяхъ у депо рабочiе машутъ картузами, но поѣздъ не отзывается – зима.
Плывутъ чужiя мѣста подъ снѣгомъ – лѣса, лѣсочки, кусты, рѣчушки съ бурыми метелками въ бережкахъ. Неохота смотрѣть. Дорого посмотрѣть на родное – пусть хоть болотина, гдѣ косили, пусть ручеишка, гдѣ когда-то лошадь поили, пусть хоть столбикъ на полѣ, невѣдомо для чего стоящiй.
Молодой солдатъ Ждановъ сидитъ у окошка: можетъ, не чужiя скоро будутъ мѣста. Не скоро, верстъ триста до нихъ. Можетъ быть, и не будетъ ихъ. А если не на Москву, – тогда будутъ; только, пожалуй, ночью поѣдутъ, – не увидишь.
– Да уѣзду-то ты какого? – спрашиваетъ товарищъ, который хочетъ, чтобы в Москву, хотя ему до Москвы интересу нѣтъ – взглянуть только. – Этого? Нѣтъ, до энтого не доѣдемъ.
– Чую, черезъ Москву! – говоритъ Куочкинъ отдѣленному. – Сонъ видалъ.
– Невѣсту опять?
– Нѣтъ, ягоды. Какъ ягоды – исполняется.
– А у меня ягоды къ нехорошему.
– Это когда ѣсть. А тутъ онѣ мнѣ на лужку были представлены.
Ждановъ слышитъ Курочкина, и сосетъ у него на сердцѣ. Ну, скоро Орелъ, тогда объявится. Нѣтъ, не скоро.
– Орелъ городъ знаменитый! – говоритъ Курочкинъ, наливая чай въ синюю кружку. – Городъ древнiй – Орёлъ! Орловскiе – самые отчаянные.
Густо отъ махорки и новыхъ сапогъ, паритъ. Топятъ жарко. Трое сидятъ передъ печкой на карточкахъ, будто у костерка, и глядятъ въ огонь. Усиковъ еще нѣтъ, глаза дѣтскiе, словно порядились солдатами и балуются у огонька. Пекутъ картошку. Насовалъ кой-кому въ карманы старичокъ-лавочникъ, у вокзала, когда закупали ситнаго и махорки. Стали было на штыкѣ печь, но Курочкинъ не дозволилъ.
– Штыкъ на непрiятеля береги, пуще глазу! Ну-ка, какъ у васъ спеклось, дай-ка…
Жданова не интересуетъ картошка. Не думаетъ и о томъ, куда идетъ эта очередная рота пополненiя. А вотъ – куда изъ Орла? Въ Орлѣ онъ ни разу не былъ, и не до Орла ему. А есть на пути между Орломъ и Смоленскомъ мѣсто…
– Рѣчка тамъ Чолкна… Не знаешь?
– Не знаю. Оку знаю.
– Нѣтъ, Чолкна… Маленькая, налимовъ много. А на ней моя деревня. Скворча называется.
– Не знаю. У насъ Зайцево есть… еще Хомуты, большое село!
– Если мимо поѣдемъ, мнѣ духомъ добѣжать, съ версту.
До Скворчи отъ узловой станцiи больше четырехъ верстъ, но онъ говоритъ всѣмъ, что съ версту. Сказалъ и Курочкину. Такъ научили его въ батальонѣ знающiе – дѣло бывалое. А то ротный не пуститъ. Да, Скворча… Какъ сѣлъ въ вагонъ, такъ и сталъ разсказывать про Скворчу, которую никто не знаетъ. Тамъ графское имѣнье, съ прудами, графъ богатый, всѣ его знаютъ: генералъ Грушевъ.
– Это не можетъ быть, – говоритъ сосѣдъ. – Графъ выше генерала.
– Нѣтъ, вѣрно. На почтѣ извѣстно, что генералъ. Четыре медвѣдя у него въ каменномъ сараѣ… заводъ желѣзный. Церковь въ Лиховѣ старинная, съ Ивана Грознаго. Два монастыря…
– И у насъ монастыри есть. А грыба много?
– Много. Тамъ у меня мать съ отцомъ, двѣ сестры… одна замужняя, другая – дѣвушка.
– Красивая? – спрашиваетъ черноглазый, глазастый Вальковъ, бывшiй гармонистъ, у котораго оборвался любовный интересъ съ прачкой и который любитъ говорить про дѣвокъ.
– Понятно, красивая. Я самъ красивый.
– Курносенькая, стало-быть. Что жъ, и курносенькiя бываютъ…
– Нѣтъ, моя сестра не таковская. Помощникъ безо всего бралъ, – еще подумаетъ.
У Жданова нѣжное розовое лицо и свѣтлые глаза.
Онъ очень наивенъ и ласковъ. Старый запасной, унтеръ-офицеръ Шкробовъ, пожелавшiй на позицiи изъ „учителей“, называетъ его – сынокъ.
– Готово! – кричитъ маленькiй Рыбкинъ, служившiй въ молочной приказчикомъ. – Слушай сочиненiй – стихи!
– Прочитай, – говоритъ Курочкинъ.
Рыбкинъ можетъ сочинять стихи и знаетъ изъ Пушкина всего Гусара и Вѣщаго Олега.
– Слушай, какъ мы ѣдемъ на войну… – покашливая, говоритъ Рыбкинъ, почесываетъ карандашикомъ у носа и глядитъ въ клеенчатую книжку:
Мчитъ насъ поѣздъ нашъ желѣзный,
Мимо станцiй все гремитъ!
Мое сердце по любезной
Не тоскуетъ, не болитъ.
Ѣдемъ, братцы, на войну,
Эту пѣсню знай одну!
– Ловко! Ну, сочини мнѣ про… бой! – говоритъ Курочкинъ.
Но Жданова и стихи не интересуютъ. Когда проѣзжали открытымъ степнымъ мѣстомъ, подъ яркимъ снѣгомъ, увидалъ онъ обозъ вдалекѣ. Шли мужики съ возами. И тутъ выплыло въ памяти и навязло на языкѣ любимое стихотворенiе, которое онъ училъ въ школѣ и не забылъ. Оно опять выплыло, когда Рыбкинъ читалъ стихи. И теперь все не отстаетъ.
…„Пришал зима. Трещатъ морозы. На солнцѣ искрится снѣжокъ.
Пошли съ товарами обозы по Руси вдоль и поперекъ“.
Только и зналъ. Все повторялъ, глядя на качающiяся тяжелыя ноги товарища, напротивъ вверху. Даже головѣ стало больно.
Ждановъ достаетъ открытку съ краснымъ крестомъ, на которой напечатано – „изъ Дѣйствующей Армiи“, и начинаетъ писать карандашикомъ. Смотритъ на потолокъ и уписываетъ по словечку.
– Писарь нашъ писалъ хорошо, – говоритъ сосѣдъ. – Такъ начинается… „Лети мое письмо черезъ моря, черезъ лѣса, черезъ высокiя горы… въ городъ Танбовъ, прямо въ квартиру полковника Волгина“… У него тамъ знакомая въ горничныхъ служила.
Но письмо не пишется, да и писать не о чемъ. Это потомъ.
Уже вечеръ. Лежатъ. Въ уголкѣ играетъ гарманя – „Сухой бы я корочкой питалась“.
Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бѣленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ухѣ. Подхватилъ на дорогѣ, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъ-мышкой, – рѣшилъ везти на войну. Собаченкѣ обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзалѣ прихлестнули ремешкомъ къ ножкѣ стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка ѣдетъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.
– Изъ хорошаго дома, можетъ, – хвостъ-то отрубленъ! Сетеръ, можетъ…
– Служитъ, стерва! А? Какъ здорово-то!...
„Сетеръ“ помаргиваетъ влажными глазками, подрагиваетъ плечиками, но служитъ.
Можетъ быть, думаетъ умной маленькой головой: гдѣ онъ? и кто они? Ему даютъ сахару, вжимаютъ въ зубы, онъ трусливо опускается на лапки и, подогнувъ огрызокъ хвоста, свой „штыкъ“, уползаетъ подъ лавку, кладетъ сахаръ и начинаетъ тихо скучать. И жестко, и всѣ толкаютъ ногами.
Наступаетъ долгая ночь. Потрескиваетъ остывающая печка. Сидитъ передъ ней дневальный на корточкахъ и подкладываетъ уголь. Стоитъ густой храпъ, качаются тяжелые сапоги, гремитъ и скрежещетъ подъ поломъ мерзлое желѣзо. Отъ фонаря ходятъ и ходятъ тѣни.
Ждановъ лежалъ наверху, къ окошку. Ему не спится. Все думаетъ, – на Брянскъ или на Москву? Въ Орлѣ будутъ утромъ, еще темно. Все думаетъ, какъ это случится, – позволятъ ли ему на большой остановкѣ сбѣгать на часокъ въ деревню. Бывали случаи. Станцiя тамъ узловая, на узловыхъ подгоняютъ обѣдъ, стоятъ. А если ночью туда?.. Дорогу хорошо знаетъ, только бы отпустили. Онъ уже загадалъ: будетъ считать. Если до сотни не почешется Рыбкинъ противъ него, – а онъ сколько ужъ разъ чесался, – тогда на Брянскъ.
Досчиталъ до восьмидесяти и теперь спѣшитъ. Нѣтъ, досчиталъ. И тутъ какъ разъ почесался Рыбкинъ, и отлегаетъ отъ сердца. Потомъ начинаетъ думать, какъ побѣжитъ въ деревню. Потомъ о войнѣ, о бояхъ. Видитъ бѣлое поле, окопы, какъ на картинкѣ въ „Зарѣ“. Слышитъ, какъ воютъ пули. Это онъ знаетъ: ходили на стрѣльбище. Тутъ начинаютъ ползать мурашки въ пальцахъ, и позываетъ сходить за надобностью.
– Орелъ-то не проѣзжали? – спрашиваетъ Рыбкинъ – словно не спалъ.
– Нѣтъ, къ утру будемъ.
Внизу бредитъ молчаливый Печонкинъ, зоветъ Пашку:
– Пашка… Пашка… Панька…
– Держи огонь! – приказываетъ дневальному Курочкинъ.
Подъ лавкой начинаетъ скулить собачка.
– Цыцъ! – стучитъ на нее штыкомъ дневлаьный.
– Молчи, Штыкъ! – приказываетъ Рыбкинъ сверху, возится и кидаетъ сахаръ.
Долгая ночь, темная ночь. Ждановъ глядитъ въ запотѣвшее окошко, протираетъ шапкой.
Мутно бѣлѣютъ проплывающiя поля. Гдѣ-нибудь тутъ деревни, спитъ народъ. И вспоминаетъ Ждановъ свою Скворочку, видитъ избу; на стѣнкѣ, подъ часиками, купленная имъ къ Пасхѣ картинка – „Крестьянинъ и Медвѣдь“. Сидитъ съ уголка стола мать, заколола къ колѣнкѣ и шьетъ розовую рубаху. Горитъ лампочка. Дуня надѣваетъ валенки – время идти на фабрику, смѣна.
„Дуньку не захвачу, пожалуй“, – думаетъ Ждановъ, – на фабрикѣ“…
Синее утро. Орелъ. Поѣздъ стоитъ два часа.
– Орелъ? – Орелъ.
Курочкинъ убѣжалъ. Слышно – будетъ прицѣпъ. Проходятъ, въ затылокъ, по-двое, съ мѣшками, въ сѣрыхъ папахахъ. Шумятъ. Музыки не слыхать. Значитъ, еще эшелонъ.
Бѣжитъ мужикъ въ рыжей шапкѣ, въ овчинномъ воротникѣ; спотыкается на полу тулупа.
Прошелъ офицеръ, за нимъ солдатъ съ чемоданомъ у головы, кто-то въ формѣ, – студентъ, должно быть, – и барышня въ бѣлой шапочкѣ и съ платочкомъ у носа. Опять пробѣжалъ мужикъ съ сѣрымъ мѣшкомъ, волочится за нимъ красный кушакъ, путается въ ногахъ. Три бѣлыхъ хлѣба у него подъ-мышкой – вотъ-вотъ выскочатъ. Все останавливается, ищетъ глазами, дергаетъ солдатъ за рукавъ – распрашиваетъ. Три бабы бѣгутъ за нимъ, закутанныя въ красные, въ зеленую клѣтку, платки. „И чего это онъ?“ – думаетъ Ждановъ и видитъ опять – уже съ другого конца бѣжитъ все тотъ же мужикъ, шапка у него сдвинута, бѣлые хлѣбы уже несетъ самая высокая баба, одна нога его въ двери, а голова смотритъ назадъ, и ротъ ощерился. Кличутъ его. Онъ машетъ мѣшкомъ на себя, зоветъ.
Всѣ четверо сбились въ кучку, къ стѣнѣ, съ ними солдатъ. Мужикъ все дергаетъ его за рукавъ и тычетъ пальцемъ по воздуху, – разсказываетъ, должно быть, какъ искали.
Проходитъ сѣдой полковникъ, съ орлинымъ носомъ и черными, лохматыми бровями, тяжело опираясь на палку; за нимъ вѣстовой съ синей тетрадью. Провели солдата съ зеленымъ лицомъ, прапорщикъ пишетъ, отрываетъ листокъ и даетъ унтер-офицеру, машетъ рукой – должно быть, отправить въ околотокъ.
Приходитъ Курочкинъ, говоритъ Шкробову:
– Нѣтъ, у машиниста справлялся… на Брянскъ.
Ждановъ ежится въ уголокъ, старается дышать тише. На Брянскъ!
– Прощай, Москва, златыя главки! – отзывается сверху Рыбкинъ, прыгаетъ внизъ и свиститъ:
– Штыкъ!
Нашариваетъ собачку подъ лавкой, тащитъ за лапки.
– Что, стерва… ѣдешь!
Поѣздъ идетъ. Солдаты пьютъ чай. Рыбкинъ несетъ Штыка къ печкѣ и все поглаживаетъ.
Собачка отворачивается и все моргаетъ.
– Штыкъ! – говоритъ Рыбкинъ, вѣшая ему на носъ баранку, – шабашъ теперь, къ нѣмцамъ ѣдемъ. Жилъ ты у барыни своей, супъ лопалъ… звали тебя Бобикъ, а то… Тузикъ… и знакъ у тебя на заду благородный…
– Чего собаку притащилъ, все равно бросишь… какъ по частямъ распредѣлютъ, – говоритъ бородатый Шкробовъ. – Штыкъ, подь сюда.
– Съ ней веселѣй. Я стихъ на ее сочиню.
Курочкинъ не разговариваетъ. Приладилъ ящикъ и пишетъ письмо. Ждановъ боится попасть ему на глаза. На Брянскъ! Сто двадцать пять верстъ до Брянска. Къ обѣду и попадемъ.
Морозное утро. Багровое солнце глядитъ въ окно. Много морознаго грохота. Лѣса, лѣса…
А какiе яркiе снѣга! Ѣдетъ кто-то полемъ, по вѣшкамъ. Куда ѣдетъ? На базаръ, домой… а то за дровами… Снѣгири теперь по садамъ, на солнцѣ. Приглядывается Ждановъ къ придорожнымъ деревушкамъ – бѣгутъ, бѣгутъ. Онѣ закутаны въ соломенныя шубы, дымятъ розовыми дымками – дышатъ.
Въ инеѣ ветлы, рыхлыя, нѣжныя, розовыя противъ солнца. Да какъ красиво! А ледъ на рѣчкѣ зеленый, какъ на Чолкнѣ. Бабы болтаютъ у проруби. Мимо, все мимо. Остались висѣть на пряслѣ мерзлыя рубахи. Прощай, дѣдъ! Куда-то идетъ съ салазками… Вороны полетѣли за риги… Синяя церковь, будто въ Настасьинѣ…
– Господинъ отдѣленный… – рѣшается, наконецъ, Ждановъ. – Позвольте доложиться…
И, робѣя, просится отпустить его побывать въ деревнѣ, съ версту отъ останова. Тамъ будетъ обѣдъ, а ему на часокъ только, обернетъ живымъ дѣломъ.
– Наврядъ отпускаютъ… – сомнѣвается отдѣленный и думаетъ. – Наврядъ.
Требуетъ Курочкинъ, похлопываетъ по рукѣ письмомъ, говоритъ – такого правила нѣтъ, нельзя. Смотритъ въ дѣтскiе глаза Жданова, которые не моргаютъ, мимо которыхъ сбоку несется за окномъ бѣлое, и спрашиваетъ неохотно:
– Какая деревня?
– Скворча… съ версту всего… по документамъ у меня, господинъ взводный!
Курочкинъ не знаетъ никакой скворчи, но ему знакомо, что чувствуетъ сейчасъ Ждановъ: улыбнулась Москва! А тутъ и совсѣмъ рядомъ.
– Доложу, ладно.
Ждановъ солдатъ исполнительный, на счету. Нѣтъ команднаго голосу, потому и не попалъ въ учеьную команду, а былъ бы и отдѣленнымъ. Очень смиренъ, и лицо, каък у дѣвушки.
Курочкинъ думаетъ о своей невѣстѣ, продавщицѣ въ кондитерской, вертитъ на указательномъ пальцѣ кольцо съ синимъ камнемъ и еще разъ говоритъ, что доложитъ.
Эти версты самыя длинныя. Въ гору подвигается поѣздъ, на станцiяхъ стоитъ долго что-то. Играютъ въ Уголкѣ „корочку“, Вальковъ вынулъ зеркальце и приглаживаетъ усики-ниточки, Шкробовъ читаетъ уставъ полевой службы. Курочкинъ лежитъ на спинѣ и разглядываетъ часы, какъ прыгаетъ стрѣлка. А завтра придетъ на вокзалъ Наташа, на всякiй случай прибѣжитъ по морозцу, отпросится въ магазинѣ, а онъ уже далеко будетъ. Достаетъ изъ клеенчатаго бумажничка конвертикъ съ „электрической“ карточкой и разглядываетъ въ ладоняхъ, какъ въ ковшичкѣ, худенькое лицо съ остренькимъ, какъ у птички, носомъ, взбитые волосы и открытую шею въ ямкахъ. Прикрываетъ лицо ладонями и цѣлуетъ. Отъ карточки пахнетъ ландышемъ. Прячетъ, беретъ старую газету и читаетъ о гибели цеппелина.
– Всѣмъ бы вамъ подсохнуть, чертямъ!
А Ждановъ считаетъ версты.
– Слушай мое сочиненiе… стихъ на Штыка написалъ! – кричитъ Рыбкинъ. – Штыкъ, сюда!