Софья Витовтовна и сын её, разумеется, очень хорошо были осведомлены о происхождении несметных богатств Витовта. Более того, разорённые новгородцы отказались в прошлом году давать Москве обусловленный со времён Дмитрия Донского чёрный бор, ссылаясь на то, что во всех новгородских волостях, включая Заволочье, с каждых десяти человек берётся в казну один рубль серебром, чтобы только возместить нанесённый литовцами урон. Единственным утешением Василию Васильевичу было то, что литовский дедушка после грабежа клятвенно обещался не трогать больше порубежных русских земель.
Семь недель шло празднование, все ждали приезда посла Римского, из рук которого должен был Витовт принять венец и называться после этого королём Литовским.
Но не суждено было тому сбыться. Остался Витовт по-прежнему князем. Воспротивились вельможи польские, испугались, что Литва, став независимым королевством, на Польшу покуситься может, и не пропустили в Литву императорских послов.
Весёлые пиры сразу прекратились. Опозоренный Витовт слёг в болезни. Венценосцы и князья покинули Литву. Но московских родственников и митрополита просил Витовт задержаться. Конечно, они уважили его просьбу, остались ещё на одиннадцать недель.
Обманутый в своих честолюбивых чаяниях коварными ляхами, Витовт искал утешения в душеспасительных беседах со святителем и, к несказанной радости Фотия, легко согласился на присоединение Киевской митрополии к Московской. Так же, без малого колебания расстался Витовт с церковными сокровищами и святынями — передал Москве доски великих страстей Спасовых, ступенки[23] Богородицы, честные иконы, обложенные золотом и серебром. И хотя передал он их не митрополиту, а дочери своей, так что находиться они должны будут не в митрополичьей ризнице, а в великокняжеской казне, дела это не меняло — главное, что теперь уж не попадут они в руки латинян.
И о своей решительной поддержке Василия Васильевича в его противостоянии с дядей Юрием Дмитриевичем заверил Витовт, говорил слабым, но любезным голосом:
— Не дал мне Господь сына, только дочери родились, зато вот внук пригожий — и великий князь, и обличьем в меня!
Софья Витовтовна при этих словах втай усмехнулась: носатый и сумрачный Василий, может, и впрямь в литовского деда, но ростом, статью, силой не по годам — явно в русскую родню. Последышек. Божьей милостью один выжил из всех сыновей.
— И отцом твоим завещано мне блюсти права твои великокняжеские, — продолжал Витовт.
Вот это правда. И тут ты, батюшка, мог бы быть попроворней и порешительней, особо сейчас, как настала пора Василию престол московский занять. С десяти лет сирота, и Софье Витовтовне самой надлежало управлять да совету боярскому. Но совет этот — с ним ухо востро держи, никому нельзя верить, но и показывать недоверие нельзя. Приходится вид делать, что все в согласии и благочинии идёт. Терпеть надо, пока Вася в возраст придёт. Среди бояр искать сторонников всеми способами, с деверьями родниться, но опасаться их люто: и Юрий Дмитриевич, и Константин Дмитриевич сами на престол залезть хотят и в большом гневе, слышь, часу ждут решительного. На кого опереться? Теперь скоро уж. А дедушка-то литовский больше словами тёплыми да дарами памятными гораздует. У него своих дел и забот невпроворот: и татары, и поляки, войны с Новгородом и Псковом. А у неё с сыном своя страна и своя судьба, от родины и батюшки Витовта отдельная. Даже и с ним приходится зорко себя держать, догадливо. Как орлица, одна с птенцом малолетним оберегала она эти годы гнездо московское.
Софья вздохнула с горделивой печалью, Должен бы опекать её семью великий князь литовский, да всё-таки больше надежды на Фотия: искусен в уговорах-убеждениях, в речах тих, но твёрд, в стремлениях неотступен. И ей, православной, митрополит — заступник верный. А батюшка Витовт до старости перекидчив и в мыслях, и в поступках. Это от слабости души, от тщеславия. Хоть и горд, казалось бы, но то он католиком сделается, то из выгоды опять в православие сигает, а ино снова к латинской вере перемётывается. Мечта его о королевстве не сбылась. Жалко отца по-настоящему. Труды его, конечно, сложны и опасны. Ну, она, Софья, достойная дочь, сама порадеет укрепе великого княжества Московского. Высоко её судьба вознесла, самовластье даровала лестное, и она его не уронит, не раскрошит на мелкости, во всей силе сыну отдаст, наследнику славного рода Дмитрия Донского.
…В обратный путь отправились уж на санном полозе. До Москвы оставался один день пути, когда догнали их сразу две скорбных вести. Сначала игумен монастыря, в котором остановились на ночлег, сообщил, со слов калик перехожих, что днесь в Москве почил в Боге знаменитый изограф Андрей Рублёв[24]. И в этот же день прискакал в Вязьму на взмыленном коне литовский гонец с грамотой: расставшийся с мечтой стать королём Витовт, так и не восстав от недуга, отбросил все свои земные помышления.
Софья Витовтовна велела немедленно поворачивать назад. Уверена была, что и митрополит поспешит на погребение её отца, но Фотий неожиданно отказался:
— Он скончался в иной вере, по католическому обряду его и проводят.
Софья Витовтовна ничего не ответила. Тяжким было их обоюдное молчание. Вышед из возков, стояли они на ветру близ полураздетой, поскрипывающей чёрными ветками рощи. Василий, пошмыгивая носом, топтался в грязной снеговой каше, раздавленной полозьями. Слуги и стража почтительно ждали в отдалении.
— Прости меня, Христа ради, княгиня, — молвил наконец Фотий. — Пожалей немощь мою в твоём великом горе.
В упор встретились взглядами: княгинин — гневный, прозрачный, и тихо-неуступчивый, соболезнующий — владыки.
— Благословит тебя Бог на скорбные труды твои!
Софья не подошла к руке. Отвернувшись, бесслёзно уткнулась губами в воротник шубы. Брови сошлись в горькой складке.
Василий, поспешно скинув шапку перед митрополитом, тоже полез в возок вслед за матерью.
Стражники понужнули коней. Раскидывая снежные комья, княжеский поезд тронулся.
Долго, с болью в душе глядел ему вослед владыка. Твёрдый лист в красных прожилках, оторванный ветром, слетел ему на грудь, приник плотно, будто нуждаясь в защите. Сердцем, сквозь одежду владыка, казалось, почувствовал его холод. Снял его с груди и, забыв в пальцах, шептал:
— Прейдем, как сей лист, и во прах возвратимся, — и всё не мог отвести взгляда от змеящегося на белом снегу уже далёкого княжеского поезда.
Последний раз возвращалась Софья Витовтовна на родину. Со смертью отца порывались все связи. Если только возможно порвать эти связи в душе… Невидяще следила великая княгиня, как бегут мимо белые равнины, рассечённые чёрными ранами незамерзших ручьёв, дымами невидимых деревень, уставленные стогами с перекрещенными наверху жердями, и пустота невозвратности пополнила душу. Жалко было гордого старика, вислоносого, надменного, с выпяченной губой, худенького, как мальчик, беспомощного в тяготе лет своих, никому не нужного в одиночестве смертного часа.
Теперь с её родины будут идти лишь угрозы и нестроения. Где лунный свет в озёрах детства, позеленевшая медь городских шпилей в тёплых туманах белых ночей, острые отцовские колени и хитрый прищур его глаз? «Моя умная дочь будет государыней Московской. О-о, страна богатая и страшная! Но наша дочь отважна, не так ли? Она будет править со своим юным мужем правильно и справедливо. Разве нет, родная? Что скажешь?» И молодой румянец Софьи, и жестковато-застенчивый взгляд юного русского жениха, обветренного, отважного, как настоящий мужчина и воин. О, сладкий страх первых прикосновений мужа, почтительность бояр русских в толстых шубах, первое шевеление ребёнка под сердцем… Кому, кому нужны, кроме неё, эти сокровенные воспоминания? Толстая старуха с дорожной ломотой в шее и ногах. Как провожали их со свадебного пира в опочивальню: «Бог на помощь! Время тебе, государь, идти к своему делу!» Пунцовые щёки мужа, смелая жадность его поцелуев.
Смех, смешанный с рыданием, вырвался у неё из груди.
— Матушка? — сонно откликнулся задремавший Василий.
— Ничего. Спи! — приказала сухо и холодно.
Суровая гнетущая тишина предзимья, обширность чёрно-белых пространств, стылые прикосновения ветра — какая великая предсмертная неизреченность природы… Слезящимися глазами всматривался владыка в затянутое серое небо, желая, чтоб утишилась боль в душе, но даже постоянно творимая молитва Иисусова не приносила сейчас облегчения: Софью обидел, не помог ей словом жалости и сочувствия, князю Василию подал недобрый пример равнодушия, заботы о чине, а не о человечности. И главное, знал про себя владыка: не потому не поехал хоронить Витовта, что он католик, — потому что другой не оплаканный им покойник ждал в Москве погребения, с ним проститься рвалось сердце, ему прошептать: Бог даст, свидимся скоро, Андрей… Все мы уходим отсюда с надеждой на милосердие Божие, но почему же печаль так терзает остающихся, хоть и грех это?
Как ни гнали лошадей, опоздали, однако. Уж и помин справили, когда прибыл владыка.
В воротах Андроникова монастыря, где покойный иночествовал, на крутом берегу Яузы встретились лицом к лицу с князем Юрием Дмитриевичем. Не удивительно, что он приехал: в последние годы Рублёв много работал по заказам этого заносчивого благочестивца — расписывал в Звенигороде придворный собор Успенья Богородицы и каменный храм в созданном князем Юрием Сторожевском монастыре. Исключением была разве что «Троица», которую написал он по просьбе Никона Радонежского, игумена Троице-Сергиевой обители.
Юрий Дмитриевич остановился получить благословение, сказал, прикрывая лицо голичкой от обжигающего ветра:
— Проводили на вечный покой Андрея.
Зачем говоришь слова, князь? Разве то мне не ведомо?… Владыка сознавал, что причина его раздражения в усталости многодневной, телесной немощи и душевной туге, но не мог не грешить тайным гневом на Юрия Дмитриевича: разве убедишь такого, что его притязания на престол поведут Русь к беде, к новым раздорам? Не остановится он ни перед чем. И этому предчувствию должно исполниться.
Владыка строго и неподвижно глядел на князя. Юрий Дмитриевич пометался выцветшим взглядом по сторонам, но всё-таки решился с едва скрытым радостным интересом:
— Литовский князь, слышно, тоже закончил земные подвиги?
— Почил, — коротко отозвался владыка. — Прости, Христа ради, устал я, князь, с дороги, и невмочь мне беседовать с тобой.
Юрий Дмитриевич помигал согласно запухшими веками, давая понять, что сочувствует владыке, но вместе с тем догадывается об истинной причине его нерасположения.
«Ну и догадывайся. Умру я — распояшешься. Никого не пощадишь и ни с чем не посчитаешься, паче с моим произволением». Мысли владыки были ясны и жёстки. Беспокойство последнего времени как-то вдруг исчезло в нём. Если нет страха перед близким исходом ко Господу, то и земные дела Господь управит. «Смиримся с волею Его и будем терпеть. Греха много — и терпения надо много. А главное, во всём полагаться на Господа. Как ты мог забыть об этом, Фотий, и стал вмешиваться в дела мирские промеж князей? Твоё дело молиться обо всех».
Он уговаривал себя и знал, что только уговаривает, что способствовать миру на Руси, согласному, совместному процветанию её — и его христианский долг тоже. Но всё-таки давняя тревога отлегла от сердца. Скоро он оставит тут всех своих детей, умных и неумных, благородных душою и злых, слабых в искушениях, упорных в страстях земных, — но разве от этого перестаёшь любить их, разве вправе отринуть от себя заботу о них? Больных-то, перекорёженных, погибающих в заблуждениях ещё сильнее любишь, ещё жалостливее.
А отпущенные Фотию семь семидесятидневных седмиц таяли. Надо было спешить, не терять напрасно ни дня. «Подобно каплям дождевым, дни мои, оскудевая понемногу, уже исчезают», — не раз мысленно повторял он.
Антоний был всегда неотлучно при митрополите: на церковных службах иподьяконил — подавал владыке кадило, посох или мантию, выносил свечу на Малом и Великом входе, а также приготовлял воду для умывания рук священнослужителей, охранял Святые врата, чтобы никто из недостойных не зашёл внутрь алтаря. И был этот послушник одним из немногих, кто видел владыку не только в сакосе и митре[25], но и просто в подряснике и часы отдыха в лесу или на речке, а то и вовсе при одном нательном крестике, когда подавал ему распаренные веники в русской бане, к которой владыка сильно пристрастился за годы архиерейства. Сопровождал Антоний митрополита во всех поездках, был постоянно его собеседником, но никак не решался высказать свою мечту об иноческом постриге. Фотий сам давно заметил в послушнике стремление стать на путь монашеского служения, чтобы восстановить у себя в душе образ Божий, но было жалко отпускать от себя сметливого, надёжного, не по годам образованного помощника. И вот пришло, однако, время. Фотий предвидел большое будущее Антония на ниве служения Богу и Отечеству и сразу после приезда в Москву велел ему готовить себя постом и молитвами к последованию великого ангельского образа.
В назначенный день братия Чудова монастыря принесла в митрополичью церковь иноческое одеяние для Антония: хитон как напоминание терпения, добровольной нищеты и тесноты, святой крест во всегдашнее воспоминание страданий, унижения, оплевания, поношения, ран, заушения, распятия и смерти Спасителя нашего, рясу в замену козьей кожи, которую носили древние иноки, пояс — знак препоясания чресел во умерщвление тела и обновление духа.
С радостью духовной и скрытой печалью от близкого расставания совершил митрополит Фотий иноческий постриг своего любимца:
— Брат наш Антоний! Бог милосердный, яко отец чадолюбивый, видя твоё глубокое смирение и истинное покаяние, чадо, как блудного сына приемлет тебя, кающегося и к нему вторично припадающего. Желаешь ли сподобиться ангельскому образу и сопричастным быть лику иконствующих и иноческие обеты усугублённые пред Господом дать?
— Да, честный отче!
А уже на следующий день митрополит отправил нового инока с важным поручением в Грецию. Вспоминая милую родину, видя, как гибнет она под ударами турецкого султана, так что от империи остались одни только стены Константинополя, Фотий все эти годы старался посильно помогать ей. Вот и сейчас повёз инок Антоний очередные денежные поминки бедствующим императору и патриарху константинопольским.
В зиму и весну 1431 года Фотий объехал прощально все епархии, в Белозерске поклонился раке великого подвижника русского благочестия Кирилла, игумена и основателя здешнего монастыря, в двух других, вдовствующих епархиях (в одной только что преставился владыка, а епископ второй отбыл в Константинополь) посвятил девять попов и семь диаконов, а троих запретил за неблагочиние и наклонность к винопитию; возвратившись же в Москву, повелел монастырским искусникам изготовить богатый оклад на икону Владимирской Божьей Матери, оставив той ризой благодарную память о себе на многие века.
Между тем время, данному ему на рассмотрение жизни и распоряжения о пастве, кончалось, урочный час близился. Сумел ли, как должно, управить дела, не упустил ли что, не оставил ли обид незаглаженных, грехов нераскаянных, не обошёл ли кого нуждающегося заботой и душевно страждущего — советом? И видел сокрушённым сердцем, что многое не успел и многое не исполнил. Пытался утешить себя тем, что жизни земной не хватит угодить всем людям и всем оказать помощь. Но разве Богу мы угождаем не через милосердие и угождение людям? И как всегда в смиренных помышлениях прибегал владыка к любимым и спасительным словам Арсения Великого: «Боже мой! Не остави меня. Ничего не сделал я пред Тобою доброго, но дай мне, по благости Твоей, положить тому начало».
Антоний успел вернуться в Москву вовремя, застал святителя в живых. Уезжал в Византию, когда в Москве кружились белые мухи, а вернулся после того, как уже отцвела черёмуха. Привёз владыке ответные дары патриарха: два Корсунских (греческой работы) запрестольных креста, спил Мамврийского дуба[26], Кормчую книгу[27], нарочитый список литургии Иоанна Златоуста и вновь составленную пасхалию — таблицу, в которой давались на многие годы вперёд главные, определяющие слова и круги для нахождения времени Пасхи и связанных с ней других подвижных праздников — Вербного Воскресения, Вознесения Господня, Святой Троицы и Духова Дня. Старая имевшаяся в русской митрополии пасхалия доходила до 1459 года: считалось, что именно в этот год настанет конец света, признаком чего было пугающее совпадение в один день Благовещения и Светлого Воскресения. «В лето 6967 (1459) круг солнца 23, лун. 13. Индик. 7. Фемелиос. 26. В то лето будет рождество антихристово и будет в рождение его трус. Таков никакоже николиже не бывал. Прежде времени того окаянного страстного. И будет плач велик тогда на всей земли вселенской. И в ти дни зри круг солнцу и луне. И начнут быть знамения в них. И гибости звёзд на небеси, и плач на земли. Увы, увы будет нам грешным. Тогда горе и беды велики в те дни. И в лета сии. Зде страх, зде скорбь, зде беда велика». Так писалось в прежней пасхалии. Но вот отцы святые в Константинополе и Риме уточнили и предсказали, что второе пришествие и Страшный Суд случатся позже — к концу седьмой тысячи лет от сотворения мира, а потому новая пасхалия доведена была до 1492 года, если считать от воплощения Христа.