– Я же послала телеграмму, тетя, – ответила Анна-Вероника.
– Это был настоящий удар. Ты не дала себе труда написать поподробнее.
– Я сообщила, что все благополучно.
– Гвен тоже сообщила, что она счастлива. До получения телеграммы твой отец даже не знал о твоем уходе. Он как раз начал сердиться, что ты опаздываешь к обеду – ты ведь знаешь его, – и в это время принесли телеграмму. Ничего не подозревая, он вскрыл ее, а прочитав, стукнул по столу, отшвырнул столовую ложку и расплескал суп на скатерть. «Боже мой! – сказал он. – Я разыщу их и убью его. Я разыщу их и убью его!» В первую минуту я подумала, не от Гвен ли эта телеграмма.
– Но что же отец вообразил?
– Разумеется, он вообразил! Каждый бы это сделал на его месте. «Что случилось, Питер?» – спросила я. А он стоял, держа в руке скомканную телеграмму, и произнес ужасное слово! Затем сказал: «Анна-Вероника ушла и последовала примеру своей сестры!» «Ушла?» – переспросила я. «Ушла! – повторил он. – Прочти» – и он так швырнул мне телеграмму, что она угодила в суповую миску. Когда я пыталась достать ее разливной ложкой, он выругался и сообщил мне ее содержание. Потом отец сел и заявил, что людей, которые пишут романы, следует вешать. Все, что мне удалось сделать, – это помешать ему выбежать из дому и помчаться искать тебя. Со дней моей юности я не видела твоего отца в таком волнении… «Ах, малютка Ви! – воскликнул он. – Малютка Ви!» Потом закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно, пока опять не вскипел.
Анна-Вероника слушала тетку стоя.
– Вы хотите сказать, тетя, – сказала она, – что отец решил, будто я сбежала с каким-то мужчиной?
– Что же другое он мог подумать? Кому могла прийти мысль о том, что ты окажешься настолько сумасшедшей и уйдешь одна?
– И это после того, что произошло накануне вечером?
– Ну к чему вспоминать старые обиды? Если бы ты видела отца в это утро, его жалкое лицо, белое, как полотно, и все изрезанное бритвой! Он хотел первым поездом ехать искать тебя, но я сказала ему: «Подожди почты!» И действительно, пришло твое письмо. Его руки так дрожали, что он с трудом вскрыл его. Затем бросил письмо мне и сказал: «Поезжай и привези ее домой; это не то, что мы думали. Это просто шутка с ее стороны». И отправился в Сити, мрачный и молчаливый, оставив на тарелке недоеденную свиную грудинку, большой кусок, почти не тронутый. Он не завтракал, не обедал – проглотил одну ложку супа – и это со вчерашнего чая.
Она умолкла. Тетка и племянница смотрели друг на Друга.
– Ты должна немедленно вернуться домой, – сказала мисс Стэнли.
Анна-Вероника опустила глаза на ее пальцы, лежавшие на бордовой скатерти. Тетка вызвала в ней слишком живой образ отца, человека деспотичного, властного, сентиментального, шумного и нецелеустремленного. С какой стати он мешает ей развиваться и идти собственной дорогой? При одной мысли о возвращении в ней снова проснулась гордость.
– Едва ли я смогу это сделать, – сказала Анна-Вероника. Она подняла глаза и почти беззвучно произнесла: – Извините меня, тетя, но этого я сделать не могу.
Тогда, собственно, и начались уговоры.
На этот раз тетка убеждала ее в общей сложности в течение двух часов.
– Дорогая моя, – начала она, – это немыслимо! Об этом и речи быть не может! Ты просто не имеешь права так поступить. – И, вдаваясь в бесконечные рассуждения, упорно возвращалась все к тому же. Лишь постепенно до ее сознания стало доходить, что Анна-Вероника настаивает на своем решении. – Как же ты будешь жить? – взывала она. – Подумай, что скажут люди. – Она повторяла это, как припев. – Подумай, что скажет леди Пэлсуорси! Что скажет?.. Что мы скажем людям? Что я скажу твоему отцу?!
Вначале Анне-Веронике еще не было ясно, откажется она вернуться домой или нет; она даже мечтала о капитуляции, которая принесет ей определенную свободу, но когда тетка стала описывать ее побег с разных сторон, когда она, путаясь в мыслях, непоследовательно и противоречиво хваталась то за одно, то за другое соображение, смешивая обещания, убеждения и чувства, девушке начало становиться все яснее, что очень мало или даже ничто не изменится в ее жизни, если она вернется домой.
– А что скажет мистер Мэннинг? – спросила тетка.
– Мне все равно, кто и что подумает, – ответила Анна-Вероника.
– Не понимаю, что на тебя нашло! – воскликнула тетка. – Не могу взять в толк, чего ты хочешь. Ты просто глупая девчонка!
Анна-Вероника промолчала. Где-то в глубине сознания еще смутно шевелилась и смущала мысль о том, что ведь она сама не знает, чего хочет. Но все же называть ее глупой девчонкой было несправедливо.
– Разве тебе не нравится мистер Мэннинг? – спросила тетка.
– Не понимаю, какое он имеет отношение к моему переезду в Лондон?
– Он? Да он благословляет землю, по которой ты ступаешь. Ты этого не заслуживаешь, но это так. По крайней мере так было еще позавчера. Вот тебе! – Тетка красноречивым жестом раскрыла ладонь и выпрямила пальцы, затянутые перчаткой. – А я считаю, что все это сумасшествие, одно сумасшествие! И все только из-за того, что отец не позволил тебе ослушаться его!
Под вечер труд по увещеванию взял на себя сам мистер Стэнли. По мнению отца Анны-Вероники, увещевать следовало достаточно резко и убедительно. Сидя под газовой люстрой у стола, покрытого бордовой скатертью, на которой лежали его шляпа и зонтик, разделявшие их, как жезл в парламенте, отец и дочь жестоко поссорились. Она решила держаться величественно и спокойно; но в нем с самого начала кипел гнев, и он тут же заявил, что бунт подавлен, – а уж одно это было нестерпимо для нее, – и она должна покорно вернуться домой. Его желание быть настойчивым и отомстить за страдания, испытанные накануне вечером, быстро перешло в грубость; таким грубым она видела его впервые.
– Я здорово переволновался из-за вас, сударыня, – сказал он, входя в комнату. – Надеюсь, вы теперь удовлетворены?
Она испугалась: его гнев всегда пугал ее – и хотя скрыла страх под видом величественного спокойствия, это притворство было противно ей самой. Она ответила, что не хотела доставить ему боль своими поступками, которые вынуждена была совершить, а он ответил, что хватит валять дурака. Она попыталась защищаться и заявила, что была поставлена им в невозможное положение. Тогда он закричал:
– Вздор! Вздор! Любой отец на моем месте поступил бы так же!
Затем добавил:
– Ну, ты пережила небольшое приключение, надеюсь, с тебя хватит. Поднимись наверх и собери вещи, пока я пойду за кэбом.
На это только и можно было ответить:
– Я домой не вернусь.
– Не вернешься?
Несмотря на намерение сохранить твердость, Анна-Вероника, ужаснувшись самой себе, расплакалась. Разговоры с отцом обычно кончались слезами, потому что он всегда вызывал ее на неожиданно решительные слова и действия. Она испугалась, как бы он не принял ее слезы за слабость, и поспешила сказать:
– Я домой не вернусь. Я лучше умру.
После этого заявления разговор на минуту прервался. Затем мистер Стэнли сложил руки на столе, в позе скорее подходящей для адвоката, чем для просителя, грозно глянул на дочь сквозь очки и произнес с нескрываемой злобой:
– В таком случае осмеливаюсь спросить, что ты собираешься делать? Как ты намереваешься жить?
– Как-нибудь проживу, – всхлипывая, ответила Анна-Вероника. – Можешь не беспокоиться! Я устроюсь!
– А я не могу не беспокоиться, – сказал мистер Стэнли. – Я беспокоюсь. Ты думаешь, мне все равно, если моя дочь будет бегать по Лондону, искать случайной работы и унижать себя?
– Я не возьму случайной работы, – ответила Анна-Вероника, вытирая слезы.
И с этой минуты они начали пререкаться с нарастающим озлоблением. Мистер Стэнли со всей своей властностью приказал Анне-Веронике ехать домой, на что она, разумеется, ответила отказом; тогда он предупредил ее, предупредил весьма торжественно не оказывать ему открытого неповиновения и снова повторил свое приказание. Потом добавил, что если она не повинуется ему, то «никогда не переступит его порога», и вообще держался крайне оскорбительно. Эта угроза привела Анну-Веронику в ужас, и, продолжая всхлипывать, она страстно заявила, что никогда больше не вернется домой, и тогда в исступлении они заговорили одновременно, перебивая друг друга. Он спросил ее, отдает ли она себе отчет в своих словах, и разъяснил ей, что она не получит ни одного пенса до тех пор, пока не вернется домой, – ни единого пенса… Анна-Вероника ответила, что ей и не нужны его пенсы.
Тогда мистер Стэнли вдруг переменил тон.
– Бедная девочка! – сказал он. – Неужели ты не понимаешь всего безрассудства твоих поступков? Подумай! Подумай, от какой любви и привязанности ты отказываешься! Подумай о тете, заменившей тебе мать. Подумай, что сказала бы твоя мать, будь она жива?
Мистер Стэнли, глубоко взволнованный, умолк.
– Если бы моя мама была жива, – всхлипнула Анна-Вероника, – она бы поняла меня.
Разговор становился все бесполезнее и мучительнее. Девушка почувствовала себя неопытной, не умеющей держаться с достоинством, отвратительной и, в отчаянии, все более ожесточенно и враждебно спорила с отцом, придумывая язвительные ответы, будто он ей не отец, а брат. Это было ужасно, но что можно было сделать? Она стремилась жить по-своему, а он с оскорбительным презрением стремился помешать ей в этом. Все, что теперь говорилось, Анна-Вероника воспринимала или только так, или как обходный маневр.
Позднее, размышляя обо всем случившемся, она была поражена тем, как быстро все разлетелось вдребезги в то время, когда она уже в душе согласилась вернуться домой, но только на определенных условиях. Ожидая его прихода, Анна-Вероника представляла себе, как ей казалось, со всей полнотой и ясностью свои настоящие и будущие отношения с отцом. Она надеялась на свое объяснение с ним. Вместо этого разразились буря, крики, рыдания, пошли угрозы вперемежку с неуместными просьбами. Беда была не только в том, что ее отец наговорил много нелепого и вздорного, но что она, непонятно почему, заразившись его тоном, отвечала ему тем же. Он утверждал, что основным предметом спора был ее уход из дому – все вертелось только вокруг этого – и что другого выхода, кроме ее покорности, быть не может. А она отчаянно боролась, и сопротивление казалось ей уже вопросом чести. Кроме того, он позволил себе несколько раз самым чудовищным и недопустимым образом намекнуть на то, что во всем замешан какой-то мужчина… Мужчина!
А в заключение всей этой сцены – фигура отца в дверях, дававшего ей последнюю возможность одуматься: он держал шляпу в одной руке, зонтик – в другой, потрясая им, чтобы придать еще большую силу своим словам, и говорил:
– Значит, ты понимаешь? Ты понимаешь?
– Понимаю, – ответила Анна-Вероника. Лицо ее было мокро от слез и горело от волнения, но ей, к ее собственному удивлению, удалось выстоять в этой схватке как равной. – Понимаю. – Она подавила всхлипывания. – Ни пенса, ни одного пенса, и я никогда не переступлю твоего порога!
На следующий день тетка вновь приехала и стала ее уговаривать. Но как только она произнесла: – Это же неслыханная вещь, чтобы девушка ушла из дому, как это сделала Анна-Вероника! – появился отец, которого ввела приветливая хозяйка.
Отец принял новое решение. Положив на стол шляпу и зонтик, он подбоченился и решительно посмотрел на Анну-Веронику.
– Пора, – сказал он спокойно, – прекратить эти глупости.
Анна-Вероника хотела ответить ему, но он продолжал с неумолимым спокойствием:
– Я здесь не для того, чтобы ссориться с тобой. Хватит этого вздора. Ты поедешь домой.
– По-моему, я объяснила…
– Ты, кажется, не расслышала меня, – сказал он. – Я же велел тебе ехать домой.
– По-моему, я объяснила…
– Поехали домой!
Анна-Вероника пожала плечами.
– Что ж, хорошо, – сказал отец. – Полагаю, что вопрос исчерпан. – И он повернулся к сестре: – Не будем же мы умолять ее. Пусть сама наберется ума, если так господу богу угодно.
– Но, дорогой Питер! – сказала тетка.
– Нет, – отрезал мистер Стэнли, – не дело родителя уговаривать свое дитя.
Мисс Стэнли встала и пристально посмотрела на Анну-Веронику. Девушка стояла перед ними, заложив руки за спину, мрачная, решительная, задумчивая, прядка темных волос упала ей на глаз, черты лица казались нежнее обычного, и она более, чем когда-либо, напоминала упрямого ребенка.
– Она же не знает.
– Знает.
– Не могу понять, почему ты так рассердилась на все и на всех, – сказала мисс Стэнли своей племяннице.
– Какой толк от этих разговоров? – прервал ее брат. – Пусть идет своей дорогой. В наше время дети больше не принадлежат отцу. Это факт. Они восстают против него… Пагубное влияние дрянных романов и всяких негодяев. Мы не в состоянии защитить наших детей даже от них самих.
Казалось, после этих слов огромная пропасть открылась между отцом и дочерью.
– Я не понимаю, – проговорила Анна-Вероника, задыхаясь, – почему родители и дети… не могут быть друзьями.
– Друзьями?! – воскликнул отец. – Когда мы видим, что непослушание заводит вас черт знает куда! Пошли, Молли, пусть делает что хочет. Я пытался воздействовать на нее своей отцовской властью. Она же бросает мне вызов. Что еще можно сказать? Она мне бросает вызов!
Это было невероятно. И вдруг Анну-Веронику охватило чувство огромного сострадания; она отдала бы все на свете, чтобы выразить в словах свои чувства, воззвать к сердцу отца, высказаться и преодолеть пропасть, разделившую их, но этих искренних и трогательных слов она не находила.
– Отец, – крикнула она, – мне ведь жить надо!
Он неправильно понял ее.
– Это, – неумолимо сказал он, уже взявшись за ручку двери, – твое личное дело, если ты не хочешь жить в Морнингсайд-парке.
Мисс Стэнли обернулась к ней.
– Ви, вернись домой, пока не поздно.
– Идем, Молли, – сказал мистер Стэнли уже в дверях.
– Ви, – произнесла мисс Стэнли, – ты слышала, что сказал отец?
Мисс Стэнли боролась с охватившим ее волнением. Она сделала какое-то странное движение в сторону племянницы, затем вдруг судорожно бросила что-то на стол и повернулась, чтобы последовать за братом. Анна-Вероника посмотрела с удивлением на темно-зеленый предмет, звякнувший при падении. Это был кошелек. Она сделала шаг вперед.
– Тетя! – крикнула она. – Я не могу…
Но тут же, заметив испуг и мольбу в голубых глазах тетки, остановилась, и дверь за ними захлопнулась.
Через минуту раздался стук парадной двери.
Анна-Вероника почувствовала, что она одна на свете. Теперь они ушли окончательно, и это было ужасно. Она боролась со страхом, побуждавшим ее бежать за ними и сдаться.
– Господи, – сказала она наконец, – с этим покончено! Ладно! – Она взяла изящный сафьяновый кошелек, открыла его и проверила содержимое.
В нем лежали три фунта, монеты в шесть и в четыре пенса, две почтовые марки, маленький ключик и теткин обратный билет до Морнингсайд-парка.
После этого свидания Анна-Вероника решила, что формально путь домой ей отрезан. История с кошельком подтвердила это. Однако увещания продолжались. Брат Родди, занятый в машиностроительной промышленности, пришел уговаривать ее; написала сестра Алиса. И мистер Мэннинг нанес ей визит.
Очевидно, сестра Алиса, жившая в Йоркшире, стала очень набожной, и ее мольбы не произвели впечатления на Анну-Веронику. Алиса заклинала ее не превращаться «в одно из тех бесполых мыслящих существ – не то мужчину, не то женщину».
Анна-Вероника задумалась над этой фразой.
– Это он , – сказала она. – Бедная моя Алиса!
Родди пришел к ней, потребовал чаю и попросил рассказать о положении дел.
– Ну, старик, пожалуй, перехватил, а? – сказал Родди, который у себя в автомобильном цехе усвоил особую грубовато-добродушную манеру говорить.
– Не возражаешь, если я закурю? Мне не совсем ясно, куда ты гнешь, Ви, но я полагаю, что загвоздка где-то есть.
– Чудаки мы, – продолжал Родди. – Алиса… Алиса рехнулась и наплодила ребят. Гвен – я видел ее на днях – красится еще больше прежнего. Джим по уши ушел в учение Махатмы и в теософию, Высшее Мышление и во всякую труху и пишет письма почище Алисы. А теперь ты развоевалась. Должно быть, я единственный здравомыслящий член семьи. Старик – такой же помешанный, как и вы, несмотря на всю респектабельность: в нем нет ни капли правдивости, ни капли.
– Правдивости?
– Ни капли! И он с самого начала гнался за восемью процентами. Пойми: за восемью процентами! По-моему, он когда-нибудь потерпит крах. Он уже раз или два был к нему близок. И это измотало ему нервы. Все мы люди, но какова же ценность священного института семьи? Хороша родня! А?.. Право, Ви, я почти целиком согласен с тобой; только не представляю, как ты справишься с трудностями, в этом все дело. Дом может стать чем-то вроде клетки, но все-таки это дом. Он дает тебе право сидеть на шее у старика, пока тот не обанкротится. Девушке здорово трудно раздобывать средства к жизни. Но это не мое дело.