«Как ни менять коэффициенты и показатели, неизвестное не определится.
«Все неопределенно. Самая точная наука породила на свет теорию вероятностей и неопределенных уравнений. Самая точная наука – наука самая относительная. Но отношение без относящихся – нуль.
«Все течет. Несется. Мчится на туманных кругах. Огромный смерч мира несет в буревых объятиях всякую жизнь. Впереди него пустота. И сзади то же.
«Куда он примчится?»И неслось, и неслось. И в окна стучалась метель. И белые крылья метели кружились над лесами, городами и равнинами.
XV
Одевались. Один не мог попасть в калоши от волнения. Тряс пальцем, вразумляя лысого бактериолог «Я говорил, что это опасный человек, которому место не среди ученых».
«Не хочу осаждаться в колбе», – ворчал бактериолог.
В ту пору ботаник Трупов, нагнувшись над письменным столом, перелистывал «Гражданственность всех веков и народов».
Лысина его была озарена желтым пламенем. Стекла очков не позволяли видеть безжизненных глаз.
А филолог Грибоедов читал: «Мухоморы».
Оба они думали: «Сколько на свете специальностей и сколь широка каждая специальность!»Ночь была грустна и туманна.Вдоль тающей мостовой шагал бледный, озлобленный колпачник с поднятым воротником у пальто и с волчьей бородкой торчком. Прохожие невольно сторонились от него, а он, придя в телеграф, отправил телеграмму следующего содержания: «Самарская губерния. Змеевое Логовище. Владиславу Денисовичу Драконову. Приезжайте. Хандриков бунтует. Ценх».
Вдоль бесконечных рельсов с невообразимым грохотом несся огромный, черный змей с огненными глазами.
Приподнял хобот свой к небу и протяжно ревел, выпуская бездну дыма.
Это он мчался из Самарской губернии, из «Змеевого Логовища», сознавая, что близится последняя борьба.В соседних деревнях многие сквозь сон слышали эти зловещие стоны, но думали, что это – поезд.
XVI
На другой день Хандриков дерзнул отправиться в лабораторию, несмотря на вызов, брошенный Ценху.
Раскрыв дверь в отделение Ценха, он увидел только серотуманный грот. Посреди грота сидел неведомый колпачник с лицом Ценха, но в коричневых лохмотьях и грозился Хандрикову старинным ужасом.
В страхе побежал Хандриков вон из лаборатории. Понял – началась его последняя борьба за независимость с Ценхом.
А приват-доцент Ценх, стоявший среди химических испарений в коричневой куртке и с полотенцем на плечах, ничего не понимал.
Всю ночь Хандриков не спал. Шагал по комнате. Знал, на что шел. Шагал, дожидаясь рассвета.
Знал, что его вчерашняя перчатка не была простым несогласием. За этим пряталось нечто большее.
Знал – Ценх не простит ему. Всю жизнь будет проливать на него свои потоки ярости.
Бросая перчатку, делал вызов судьбе. Знал, что от этого произойдет перетасовка в космических силах. Собирался сделать визит доктору Орлову – врагу Ценха.
Знал, на что шел. Золотые звезды глядели к нему в окна. Ночь была безлунна. Горизонт гляделся чернотой. Неизвестно, что там было – небо или тучи.
Вдруг на горизонте обнаружилось сине-черное небо над тучами, окаймленными серебристой каемкой. Восходил запоздавший месяц, наполнял просветы туч серебром.
Обнаружились трубы домов черными выступами, и там, где прежде был только мрак, открылась перспектива крыш.
Он знал, что это не было спроста и что с этой ночи будет обнаруживаться такая же перспектива в самом страшном.
Прежде оно было неизвестно, и туда вливались многие известности, как ручьи в море, а теперь оно само должно проясниться, вызывая к жизни многие неизведанные ужасы и восхищения.
А уж луна вознеслась над тучами и сияла на небе. Кверху и книзу от луны тянулся воздушно-золотистый перст.
Он вышел на улицу.
Ночь пахнула сыростью. Снега таяли струями. Неслись вдоль тротуаров, срываясь в черные дыры – городские бездны. Сквозь туман раздавался голос песен одинокой Вечности: «Я иду за мраком градовым, за тяжелым испытанием».
Теплый, весенний ветер шевелил телеграфными проводами. Хандриков думал: «Что-то начинается».
Когда он возвращался домой, его путь пересекал громыхавший извозчик.
Он вез высокого старика с длинной бородой и немного сутулого. Увидев Хандрикова, старик снял перед ним широкополую шляпу и крикнул, проезжая: «Ждите орла, Хандриков…»Это был д-р Орлов. Страшно знакомым дуло Хандрикову в лицо, точно перед ним разверзлись хляби Вечности, а уже грохотанье извозчика замирало в соседнем переулке.Бродил до рассвета. Золотое небо вспыхнуло красным жаром. Ряды домов, точно серые утесы, убегали вдаль.
Вдали улица пересекалась другой улицей; отрезок второй был виден из первой. Туда обратил свои взоры. Увидел нечто, встревожившее его.
Это была цепь непрерывных звеньев, как бы толстосерых бочонков, соединенных друг с другом. Места соединений сгибались, и вся цепь, грохоча, тащилась вдоль улицы.
Не видал конца и начала цепи, а только ряд соединенных, грохочущих бочонков, извивающийся между двумя рядами домов.
Потом бочонки стали сужаться и окончились гадким, черно-серым завитком, который быстро пропал, увлекаемый туловищем.
Хандриков понял, что это ползла змея, выписанная Ценхом для устрашения его.
Ужаснулся, шепча: «Вот оно… началось… И не вернуться к спокойствию».
А на оранжевый горизонт выскочило толстое, красное солнце и беззвучно захохотало, играя светом.Он подумал: «Надо бежать к Орлову в его санаторию для душевного успокоения».Дома он стал укладывать чемоданы, а в стекла его окон било солнечное золото – пробивало. И сидел на корточках перед чемоданом, просиявший в потоке золота.
XVII
К вечеру он успокоился. Ценх еще только собирал против него тучу бреда. Еще ничего не начиналось. Еще ужас сгущался.
Он мог отдохнуть и собраться с силами.
Пил свой вечерний чай не без тревоги за будущее.
Наверху музыкант играл на трубе: «Выхожу один я на дорогу», а Хандриков думал, чтобы заглушить тревогу: «Бывало, сиживали мы с женою, а наверху играли все то же.
«Софья Чижиковна меня ругала. Где-то она теперь? Теперь меня никто не ругает, но мне грустно и страшно».
Против его окон черные окна пустой квартиры все так же излучали златозарный отсвет.
Некрасивое, дорогое лицо ее было увито венчальной фатой, и она была в цветах.
Он поправлял свой белый галстук. Жал ее руку и говорил: «Ведь смерть была только сном. Ведь мы неразлучны»,
А кругом были радостные лица знакомых кавалеров и дам.
Священник вывел их из церкви. Белая церковка стояла на мысе, озаренная тонким серпом полумесяца.
Кругом неслись отрывки расплывчатых тучек. Белесоватые и дымно-пепельные, они низко пролетали в священную страну.
Пролетая под месяцем, зажигались. Подвенечная фата развертывалась над миром. Была голубая ясность и серебряный блеск маленьких куполов.
Они сидели на паперти. Луна отбрасывала их черные тени, а снежная пена разбивалась у ног.Ждали. Хандрикова разбудила прислуга, говоря: «Вставайте, барин. Сичас панихида».Хандриков открыл глаза. Самовар заглох. Наверху перестали трубить. Хандриков подумал: «Недавно защитил свою диссертацию. Теперь надо защитить самого себя».
Поглядел в окно. Ночь была туманна. Черные окна пустой квартиры все-таки же излучали златозарный отсвет.
Позвонили. Хандриков вздрогнул. Это Ценх.
Отворяли. Кто-то разделся. Сморкался. Снимал калоши.
Скрипнула дверь.
Обернулся.
В комнате стояло странное существо. Это был мужчина среднего росту в сером пиджаке и таких же брюках.
Из крахмального воротника торчала большая, пернатая голова.
Хандриков заметил, как отчетливо врезался воротничок в белые перья с черными крапинками, а вместо Рук из-под манишек были высунуты цепкие, орлиные лапы.
Озаренный лампой, незнакомец протянул к Хандрикову эти лапы, закинул пернатую голову и потряс комнату резким клекотом.
Вся кровь бросилась в лицо Хандрикову… Закричал, смеясь и плача: «Орел, милый… Пришел… Опять пришел»,Схватил орла за цепкие лапы и долго тряс их в блаженном забытьи.Орел сел в кресло. Вынул из портсигара папиросу и закурил, закинув ногу на ногу. Видимо, отдыхал от далекого пути, а Хандриков все шагал по комнате и тихо шептал: «Орел пришел. Опять пришел».
Вот орел заговорил: «Пора тебе в санаторию доктора Орлова. Ты поедешь до станции Орловка.
«Чемоданы я потом привезу.
«Ценх придет, а тебя уж не будет». Они надели пальто и калоши. Взяли зонты: погода менялась.Хандриков доверчиво жался к орлу. Орел нанял извозчика. Сели в пролетку и покатили.
XVIII
Подали поезд. Орел захлопнул за Хандриковым дверцу купэ. Разговаривали между собой сквозь окна вагона.
Человек, проходивший под поездом, ударял по колесам, поливая их маслом. Раздавался звук молоточечка… «Тен-терен…»
Стоя на площадке, орел прощался с Хандриковым, говоря: «Моя роль кончена. Ты покатишь теперь сквозь Вечность в Орловку, в санаторию для душевно-больных».
Хандриков сердечно жал протянутую орлиную лапу, и ему стало грустно, что он так быстро расстается с орлом.
Но орел говорил: «Не грусти. Там ты утешишься. А мне суждено освобождать людей от гнета ужаса, облегчая их ноши.
«Суждено препровождать их в Орловку». С этими словами орел приподнял шляпу. Поезд тронулся. Из окна высунулась голова Хандрикова, прощавшегося с орлом.
Поезд мчался в полях. Хохот неразрешенного, вопль потраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач.
Точно на горизонте злилась гиена.
Платформа осталась пуста. Поезд умчался.
Постоял, постоял орел на платформе и ушел в зал 1-го и 2-го класса.
Часть третья
I
Парусина терраски надувалась от ветру. Обитатели санатории косились на терраску. Хандриков в щелку подсматривал их косые взоры.
Синее озеро прохладно изморщинилось от ветра. Над озером ветер со свистом нес с деревьев цветущую пыль.
И неслось, и неслось – высоко возносилось это облако. Впереди были пространства. И сзади тоже.
К Хандрикову шел Орлов, кружа по маленьким дорожкам среди круглых клумб.
Борода его развевалась. Летний сюртук рвался прочь от него. Широкополую шляпу держал он в руке.
Обмахнувшись, бросил платок на сутулое плечо.
Проходящая нервно-больная обитательница санатории указала глазами на терраску Хандрикова и сказала, обращаясь к Орлову: «И он безнадежен, Иван Иванович?»
«Прогрессивный», – ответил тот, расправив бороду. И вновь закружил вдоль круглых клумб, направляясь к терраске Хандрикова.
И неслось, и неслось – высоко возносилось оно – облако цветени, крутясь над голубым озером среди неизвестных пространств.Хандриков отскочил от щелки, образовавшейся в надутой парусине.И парусину раздвинули. Перед ним стоял доктор Орлов во всем своем величии.
А уж близился вечер. В незнакомом пространстве серо-пепельное облако дымилось и сверкало своими нижними краями на горизонте.
Над ним небо казалось зеленым, а под ним развернули желто-розовую ленту атласа.И вот она линяла.
II
«Как вы хитры, доктор! – смеялся Хандриков. – Сознавая, что они не поймут ни меня, ни вас, вы разрубаете гордиев узел – называете меня прогрессивным паралитиком».
Где-то сбоку играли в лаун-теннис, и по воздуху носились мячи, заносясь. Орлов не спеша положил на стол широкополую шляпу. В угол палку поставил. Потирая руки, заметил:
«Да, иначе никто ничего бы не понял».
Желая переменить разговор, заметил: «Ну, как вы тут?»
Желто-розовое облако, растянувшись, краснело – крыло фламинго. Одинокое сердце Хандрикова почуяло близость – приближение.
«Превосходно, – сказал он. – Я – счастлив». Сели рядом. Молча закурили.
Везде легли златозарные отблески. Горизонт пылал золотым заревом. Там было море золота.
Отрясали пепел с папирос. Прошлое, давно забытое, вечное, как мир, окутало даль сырыми пеленами. На озере раздавалось сладкое рыданье.
Это восторг перерос вселенную.
Забывали время и пространство. Старый психиатр наклонил над Хандриковым невыразимое лицо свое. Бархатным басом кричал очарованному: «С каждым я говорю ему понятным языком.
«Так хорошо. Так лучше всего.
«Не все ли равно. Сидим ли мы тут в мантиях или в сюртуках. На берегу моря или озера?»
Орлов замолчал, но заговорили две серые бездны, сидевшие в глубоких глазницах.
Из главного фасада раздавались звуки корнет-а-пистона: «Выхожу один я на дорогу». Хандриков сказал: «Когда-то у меня была жена. Где это было? Как ее звали?»
Какое-то лицо, полузнакомое, всплыло из хаоса. Закивало и вновь утонуло.
Внезапно Орлов воскликнул, чиркнув спичкой: «Что значат мнения о вас обитателей моей санатории перед вселенной!»
Сдержанные восторги рвались из воспламененной груди его. Поднимали глаза к небесам. Небеса, истыканные звучащим золотом, спускались к их лицам.
Но стоило сделать движение, как все улетало вверх. И никто не знал, как оно высоко.
Тонкая, изогнутая полоска серебра уже стояла над озером. Растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити, на фоне сине-черного бархата.
Весельные всплески струили серебро. В лодке пели о луне. Сладкий ветерок шептал: «Что значит доцент Ценх с его злобой и взглядами?»
Орлов говорил: «Что значит ваше сумасшествие и мое здоровье перед мировым фантазмом? Вселенная всех нас окружила своими объятиями.
«Она ласкает. Она целует. Замремте. Хорошо молчать».
И они замирали.
Вдали несся багровый метеор, оставляя на озере летучую полосу огня… И струи плескали: «Не надо… Не надо…»И метеор рассыпался потоком искр.
III
Рявкнул гонг. Доктор Орлов, застегнувшись на все пуговицы, в знак прощанья протянул Хандрикову благословляющую десницу. Пробасил ему что-то. Взял палку и шапку и направился гулять вдоль озера – чертить на песке крючковатые знаки.
Кружиться, кружиться – возвращаться на круги свои.
Хандриков думал! «Ценх – ты не страшен мне. Меня защитят от твоих наскоков. Орлов со мной».
К сердцу из глубины подступало бархатно-мягкое, пьяное, грустное, тихое, ясное счастье.
Мягкий бархат глубины, крутясь, целовал и ласкал его.
Сама глубина воззвала к нему: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
Любовно смотрел, как старик Орлов кружил вдоль берега. Огромный белый горб повис между небом и землею.
Лунный серп, разорвав его в одном месте, посылал на старого психиатра свои лучи.
Хандриков возопил: «Глубина моя, милая… Твою тихую ласку узнаю».
И глубина в ответ: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
Из открытого окна главного фасада санатории раздавался тоскующий голос:
«Тебя я лаской огневою
И обожгу и утомлю».
Тихо кралась глубина. Стояла надо всем. Все любовалось и томилось глубоким.
Голос пел: «Побудь со мной, побудь со мной!»
IV
Однажды Хандрикова посетили его товарищи: два пасмурных лаборанта. Трепали его по плечу и неловко твердили: «Мужайся, брат: еще ты напишешь докторскую диссертацию…»
Хандриков думал: «Это шпионы Ценха». Водил их по зеленому саду.
Темно-бархатная, древесная зелень шумела о глубоком. И качались солнечные пятна на песке.
Когда же они уехали, передавали друг другу: «Хандриков безнадежен».
А он еще стоял в аллеях, беспокоясь о том, что пребывание его узнано.
А над ним раздавался темно-зеленый трепет и шум бархатной глубины: «Побудь со мной, побудь со мной!» И на песке испуганно метались солнечные пятна.
В те дни воздух был прозрачен, как лучистая лазурь. По вечерам вспыхивали зарницы, словно заоблачно-красные мечи, растекаясь по горизонту.