В доме доктора Стивенса свет не горел. Она погромыхала ручкой двери, заглянула в окна. Обежала дом вокруг. В конюшне пусто. Нет больше доктора Стивенса. Нет больше Милледжвиля. И что теперь прикажете делать? Она бросилась бежать. Увидела яркий свет и кинулась к нему. Позади солидного городского особняка весь двор был освещен факелами. Там стоял ряд белых крытых фургонов, и у каждого мула по собственной торбе с овсом. Услышала стоны и между двух повозок протиснулась туда, где люди. Санитары поднимали на носилках солдата. Солдат приподнялся на локте и, растянув губы в подобии улыбки, посмотрел на нее. Весь его мундир был пропитан кровью.
А на земле перед открытыми воротами амбара лежало нечто, от чего она не успела вовремя отвести взгляд. Смотрела и глазам не верила: там лежала склизкая куча отрезанных человеческих рук и ног.
Внутри, освещенный множеством фонарей, амбар был залит таким ярким светом, какой бывает при пожаре. У стола стоял армейский хирург, вокруг суетились санитары. Он обернулся, глянул на нее и что-то пробормотал. Таким, каков он был в тот страшный миг, он и запечатлелся у Эмили в памяти. Это был небольшого роста ладно сложенный мужчина, казалось совершенно равнодушный ко всей той крови, что лилась вокруг. Поверх мундира на нем был резиновый фартук. В руке окровавленная пила. Из-под густых нахмуренных бровей смотрели серо-голубые глаза. Ей показалось, что в них она увидела боль, которая была отражением ее боли. К ней подбежал санитар. Вам нельзя сюда, мисс, — сказал он, разворачивая ее к двери. Нам нужен доктор, — сказала Эмили. — Мой отец — судья Томпсон, и с ним очень плохо.
Сказав это, она поперхнулась. Она знала, что с ним не просто плохо, он вообще-то умер.
Сбреде Сарториус, военный врач, будучи полковником, превосходил рангом всех тех офицеров, что разместились на ночлег в доме Томпсона. Он приказал им очистить помещение.
А старик — что ж, он действительно отдал богу душу. Почему-то было чуть ли не странно видеть смерть человека столь преклонного возраста. Лицо на подушке слепо смотрело вверх, будто он и впрямь летит к небу. Когда глаза закрыли, его нос как будто вырос.
Сбреде сказал мисс Томпсон, что гроб он достанет. Грустно улыбнулся. У нас есть все. На все случаи жизни.
Доброта хирурга очень тронула Эмили. В то же самое время это лишний раз подтвердило то, что она и так о себе знала: с нею так и должно быть, она на это имеет право.
Посланная найти и привести отца Макки, Вильма обнаружила его в состоянии едва ли не слишком сокрушенном, чтобы идти с ней. В церкви Святого Фомы побывали вандалы, — сообщил он Вильме. — Выломали скамьи и пустили на топливо для костров. Осквернили алтарь. Как могут называть себя христианами те, кто это сделал? — жаловался Эмили священник. Глядь, и уже она, скорбящая, утешает его.
Утром войска вновь были на марше, нескончаемой процессией потянулись через город. Тюрьму подожгли. Из городского арсенала доносились приглушенные взрывы. Милледжвиль был опустошен: окна выбиты, огороды вытоптаны, из лавок вынесен весь товар.
Сбреде настаивал на немедленных похоронах. Для охраны он прислал кавалеристов. И вот одинокий катафалк с гробом повлекся сквозь толпу по направлению к кладбищу на холме, где выдающийся гражданин штата судья Томпсон обрел свой вечный покой. С начала до конца этих горестно кратких похорон Эмили рыдала. Почему народу не дали времени попрощаться с ее отцом? Он был великий человек, — внушала она Сбреде по дороге домой. Хмурилась и промокала уголки глаз платочком. Его суждения вошли в историю юриспруденции. Если бы вы с вашей армией не ворвались к нам, в церквах по всей Джорджии звонили бы колокола, и весь город потянулся бы отдать последний долг покойному. Да-да, и нефы тоже, потому что он был хороший человек — добрый и великодушный.
Сбреде не отвечал. Он подозревал, что Эмили Томпсон давно знала, что отец умрет, станет еще одной жертвой войны. В другой части кладбища посланные копать могилы солдаты-федералы в поте лица своего погребали тех раненых при Окони-Ривер, кого медицинская служба оказалась не в состоянии спасти, но Эмили этого не видела. Не замечала она, между прочим, и явно преувеличенного внимания, которым окружил ее полковник. Сбреде был натурализованным гражданином из немцев. Ухаживал по-европейски. Да и в ней, уже в самой осанке этой молодой женщины, он распознал что-то вроде аристократизма — на местный, конечно, захолустный манер. Маленькая, с ладной фигуркой, она одевалась так, что грудь в глаза не бросалась, а ее чопорно сжатых губ — он мог поклясться — еще не касались губы мужчины. Однако в ее глазах горел огонь, виден был непокорный дух, не сломленный горем.
Вот уже и арьергард армии покидает город. Сбреде стал прощаться. Он сообщил ей номер своего полка, сказав, что, если ему придется еще раз побывать в здешних краях, он бы с удовольствием вновь навестил ее. Выразил ей соболезнование и закрыл за собой дверь.
В Милледжвиле сошлись оба крыла армии Шермана — северное и южное. Весь день через город проходили части, следовавшие за теми, что ночевали в городе. Шли, шли, и не было им конца и края. Эмили стояла у окна. Колонна сменялась колонной, потом обозы с вооружением, подводы с фуражом, санитарные фургоны, стада коров. При каждой роте — барабанщик, задающий ритм. Она попыталась считать полковые вымпелы — сбилась.
Вся улица была обсажена молодыми деревцами — для тени. Теперь войска и подводы проходили задами, прямо по огородам, а чернокожие саперы с двуручными пилами валили деревья. Другие черные солдаты обрубали ветви, а отдельная команда занималась погрузкой стволов и веток на ломовые телеги, запряженные шестерками и восьмерками мулов. Все делалось очень четко и расторопно, так что улицу опустошили одним махом. Эмили нравились эти высаженные рядами деревца, и теперь она стояла в таком ошеломлении, что ничего даже не чувствовала кроме того, что свет в доме стал другим. В отдалении послышался полковой оркестр. Он словно издевался над ее печалью. Появится тут еще раз этот хирург с безупречными манерами и странным именем Сбреде Сарториус или не появится — в любом случае ждать ей больше нечего.
Вильма в спальне судьи поменяла простыни на постелях. Открыла окно, впустив холодное солнце, подмела, вытерла пыль и побросала лекарства судьи в коробку. И только когда укладывала его тапки и плед в чулан, где висели костюмы, сюртуки и цилиндр, только тут она заплакала. А прибираясь в нижнем этаже, носилась как оглашенная, выметая сор и табачный пепел, весь этот кавардак, оставленный военными. Как всякая хорошая служанка, Вильма работала по-хозяйски. Когда Эмили Томпсон вздумалось проверить, все в доме было уже в порядке, за исключением разве что пары царапин на столешнице да стула со сломанной ножкой.
Общими усилиями две женщины сняли с окон второго этажа черные шторы. Прическа Эмили растрепалась, волосы свободными прядями падали на лицо, но глаза ее были сухи, она сидела, смотрела в никуда, предоставив Вильме готовить чай. Чай остыл и все еще не был выпит, когда до Эмили вдруг дошло, что Вильма стоит над ней в дорожном платье и с саквояжем в руках. Вглядываясь в коричневое лицо, Эмили испытала ощущение, будто видит его впервые. Ну да, глаза, конечно. Вроде те же — эти темные глаза с их чуть восточной раскосостью ей хорошо знакомы. Но как прямо, как смело они смотрят! Широкий округлый лоб, твердо очерченный рот и высокие скулы… Лицо не девочки — нет, взрослой и весьма миловидной дамы. Но куда девалась вся ее почтительность? Ухожу, мисс Эмили, — говорила тем временем Вильма. — Все, я пошла. Они вместе выросли, Вильма была всего-то на год или на два младше. Куда ты? — спросила Эмили. Куда все, — отвечала Вильма. Постой, постой, — бросилась за ней Эмили. — Вильма, подожди! Эмили сбегала наверх, в спальню, где стоял сундук с приданым матери. Вытащила из него спрятанный там джутовый мешок со съестным и, вынув оттуда несколько свертков для себя, вновь завязала мешок, с ним спустилась. Вот, пожалуйста, возьми. Вильма покачала головой. Возьми, это мое тебе последнее напутствие, — упорствовала Эмили. — Ради бога, возьми это!
К тому времени подразделения арьергарда уже прошли, за ними целой процессией потянулись негры, решившие последовать за армией. Их были сотни — мужчины, женщины, дети… — пешие, на телегах, увечные и хромые, и звук от них шел другой, нежели от солдат прошедшей армии. Ни барабанов, ни грома тяжелых орудийных лафетов, ни сигнальных горнов. От них распространялся гул раскованный, праздничный — так радостно щебечут птицы в кронах деревьев; то смех вдруг донесется, то обрывок песни. Такой шум бывает при всеобщем воодушевлении, когда люди, отмечая праздник, идут в церковь или направляются на пикник. Дети с их высокими, звонкими голосами прыгали рядом, играя в солдат, или бегали — то забегут вперед, то возвратятся. Эмили остановилась в дверях и смотрела, а Вильма скользнула в эту толпу, оглянулась через плечо, улыбнулась, нерешительно помахала рукой и была такова.
После чего город Милледжвиль стал совсем уже тихим и пустым, он словно опешил от того, как его грубо разворошили, а потом покинули, и лишь ветерок на перекрестках шуршал летучими бумажками и гонял по улицам золу и угольки от костров. Пахло горечью. Когда все начиналось, Эмили не понимала, что значит война. А значила она смерть всех ее близких. Смерть Томпсонов. Эмили чувствовала себя выпотрошенной, как будто в ней не осталось сил даже на то, чтобы горевать о них. Война оказалась в состоянии лишить ее всего ее прошлого, вплоть до последнего момента. Эмили бродила по дому, в котором прожила жизнь. Обходила комнату за комнатой, и все они, казалось, дышали враждебностью. Встала в дверях отцовской спальни. Ее знаменитый, всегда такой энергичный отец, при всей значительности его облика и уважении, которое он всем внушал, при всем благообразии его румяного лица под шапкой густых седых волос, съежился в ее памяти, заслоненный жалким зрелищем умирания обычного старика, слабого, стонущего, а затем застывшего в смерти со стиснутыми кулачками на одеяле. Его лицо, каким оно сделалось за время этого умирания, так и стояло у нее перед глазами. Она думала о том, как он лежит там, в глубине земли, в гробу, низведенный до того, что называется останками. А еще есть останки матери. А останки брата Фостера похоронены где-то в Теннесси. Поежившись, она плотнее закуталась в шаль. Ужас какой! Нет, это действительно ужасно! А сама она — неужто тоже одни останки? А дом — могила?
Ну вот, теперь в город вступил конный эскадрон — кавалерия генерала Конфедерации Худа, та самая лихая конница, которая, вцепившись мертвой хваткой, неотрывно висит на хвосте северян. Народ высыпал на улицу приветствовать своих. Партизаны захватили троих отставших федералов, в том числе мальчишку-барабанщика. Пленников вели на лассо как скотину, руки у них были связаны сзади, они плелись, спотыкались, и им улюлюкали вслед. Эмили смотрела из окна, как ее соседи, доселе прятавшиеся подобно мышам, героически вышли теперь на свет божий приветствовать воинов. Так что образовалась еще одна процессия, несколько, впрочем, худосочная — из тех немногих граждан, что на конях последовали за жалкой троицей, глядя победительно и гордо в ожидании возможности казнить двух солдат и мальчишку. Вот он каков — ответ инсургентов. Эмили обуял ужас.
Она сунула кое-какие пожитки в портманто, скромный свой запас пищи — в другое. Надев зимнее пальто и взяв с собою для спасения от холода одеяло, она направилась в конюшню, где запрягла в коляску отцовскую лошадь. Лошадь — это был еще один подарок Сбреде Сарториуса, который проследил, чтобы ее не реквизировали для нужд федеральной армии. Выезжая из города, Эмили даже не оглянулась. Лишь вожжами передернула. Ветер сдувал слезы. Она знала, в каком направлении ушла армия. Впрочем, не нужно было и знать. Езжай просто по тем дорогам, что плотнее утоптаны, и вскоре услышишь гул, совсем не свойственный сельской местности. Потом и запашок почуешь.
IV
Они додумались даже затереть грязью знаки различия. Да ну! — лишнее. Когда вновь оказались в городе, уже стемнело. Милледжвиль являл собой одну сплошную вечеринку. Дворец губернатора был полон северян-офицеров. Уилл видел их в окнах. В законодательном собрании штата тоже — офицеры, офицеры, хохочут и поют. Ну да, и выпивка, конечно, полным ходом, и ноги на столах. В своем тесноватом капральском мундире Уилл, нисколько не согревшись, обливался потом, переживая, что будет, если его узнает какой-нибудь тюремный начальник или кто-то из охраны. Представлял себе, как он будет юлить: дескать, разве меня не помиловали? Нашел о чем думать! — охраны и след простыл. Как и всех тюремных начальников. Все вплоть до губернатора сбежали. Голод и усталость мешали Уиллу рассуждать здраво.
Ехать в седле был черед Арли, Уилл шагал рядом.
Уилл, малыш, что-то ты сник. Подозреваю, то, о чем ты сейчас размышляешь, не поможет нам в нашем деле.
Знаешь, я и не думал, что так трудно быть перебежчиком!
А ты себя перебежчиком считаешь? Брось, смотри на вещи проще. Как лояльный сын Юга в стане врага, ты можешь быть, например, шпионом.
Да поди пойми теперь, кто я таков, когда я вообще мертвеца тут замещаю.
Прежде всего, надо понимать так: ты голоден, и с этого следует начинать. Вот, пошли-ка по этой улице, вроде нормальная, подойдет. Чем пахнет, чуешь? Пошли.
На лужайке перед одним из домов горел костерок, который подпитывали рейками от забора. На крыльце стояли старики — муж и жена. Военные мимо них заходили в дом, другие выходили, что-то выносили охапками. Женщина бранилась, муж успокаивающе похлопывал ее по руке.
Смело и непринужденно заходим, — сказал Арли уголком рта. — Будто право имеем.
А с лошадью как?
Покормим потом. Сейчас ее надо привязать тут где-нибудь, где понадежнее, чтобы не украли.
С этими словами Арли прямо на лошади въехал на крыльцо и через парадную дверь в холл, где обмотал повод вокруг балясины лестничных перил. Попал в самую точку: солдаты-северяне захохотали, старуха подняла крик.
Тем самым Арли с Уиллом с ходу вошли в игру — принялись хозяйничать в кладовке, потом в погребе, где обнаружили мешки со сладким картофелем. Уилл усомнился было, так ли уж радушно примет их эта пирующая шайка победителей — янки-то были все из одной роты, — но когда они с Арли вышли и внесли свою лепту, сбросив мешки у костра, этого оказалось достаточно, чтобы сойти за своих, тем более что большинство солдат были изрядно пьяны.
Слезы навернулись на глаза Уиллу. Чего тут только не было: цыплята на вертеле, запеченный в углях картофель, на сковородах жарилась капуста с беконом. Горшки с соленьями и вареньями и ломти настоящего хлеба. В жестяную кружку Уиллу щедро налил из своей бутылки сам сержант. Уилл по-турецки сел на траву и принялся за лучший свой обед с тех самых пор как не был дома. С набитым ртом и масляным подбородком он думал о том, что, может быть, и впрямь все люди братья!
Позже, когда уже взошла луна, Арли закурил сигару и принялся с должной скромностью повествовать о своих геройских подвигах во время битвы при Окони-Ривер; слушали его с уважением, которое, впрочем, вполне могло быть вызвано наличием на его шляпе лейтенантской кокарды.
Но Арли не только говорил, он и слушал тоже. После того как они с Уиллом распрощались с компанией у костерка и нашли для лошади корм и стойло в конюшне позади брошенного дома, а сами с удобствами расположились на втором этаже в гостиной, Арли сообщил Уиллу, что с рассветом армия выступает. Кавалерия обманным маневром пойдет по направлению к Огасте, но на самом деле армия двинется на Саванну, — сказал он.
А генерал Шерман в курсе? Может, пойдешь, доложишь ему?
Ты не смейся, этот их генерал такой умный — у-у-у! — куда до него другим генералам! Ведь в самом деле, если в Огасте сосредоточены силы, способные дать отпор (как все, с кем я разговаривал, полагают), так зачем туда лезть? Кроме того, есть же еще и федеральный флот, корабли которого, насколько я понимаю, ждут невдалеке от Саванны, а в них почта, боеприпасы для артиллерии, новая обувка для солдат, да, кстати, и жалованье, которого мы не получали со времен Троила и Крессиды.