На землю опустился туман. Кларк отдал приказ расчехлить винтовки, и рота двинулась на Сандерсонвиль.
Когда началась стрельба, последняя телега ехала через перекресток на окраине городка, поэтому возница, не без криков и ругани, сумел развернуть перепуганных мулов в обратную сторону. Перл перелезла с козел в фургон и стала смотреть назад. Никто за ними не гнался. Услышала крики. В свете беглых вспышек ружейной пальбы она видела, как солдаты падают с коней. Ездовой вовсю нахлестывал мулов, фургон несся все быстрей. Перл выпрыгнула. Приземлившись, упала на руки и коленки. Прихрамывая, отошла в кусты и спряталась.
Короткое время спустя мимо галопом промчались две лошади без седоков. Через минуту проехали трое или четверо федералов, потом двое на одной лошади. После этого она сбилась со счета. Молилась только, чтобы никуда не делся ее лейтенант.
Отступить Кларк не мог, даже если бы захотел. Ни о чем не думая, он лишь старался справиться с запаниковавшим конем, держа повод в одной руке, а локтем другой прижимая к себе энфилдовский мушкетон [5]и паля из него в каждую мимолетную тень и силуэт. Внезапно выехав из переулков, южане кинулись на врага рассыпной наступательной лавой. Сержанта Мелоуна, когда он привстал на стременах, чтобы прицелиться, на скаку зарубили саблей. Вот он оглянулся на Кларка, а у самого словно кровоточащий рот удивленно раскрывается на шее, и он падает наземь. В тумане воинственные крики инсургентов превращали их в завывающих призраков, в дьявольские видения, которые появляются и тут же исчезают. Кларк тоже что-то кричал. Он не испытывал страха, пока его винтовка не перестала стрелять. Тогда он набычился, по-жокейски приник к шее коня и попытался броситься куда-то галопом — куда именно, он не ведал и сам. Но конь оступался, спотыкаясь о тела, и вдруг перед Кларком выросла стена из коней и всадников. Выпрямляясь, он почувствовал, что к его затылку приставлен ствол: услышал, как взвели курок. Кларк замер и этим словно подал сигнал отбоя; шум схватки как по команде стих, и стало слышно тяжкое дыхание лошадей и людей.
Рядовой Толлер — тот самый Падж Толлер, пианист — помог ему снять тужурку и оторвал от нательной рубахи рукав, чтобы сделать жгут. Сам Кларк до тех пор даже и не чувствовал, что истекает кровью от пулевого ранения в руку.
В камере тюрьмы вместе с ним оказались его солдаты, человек двенадцать. Он понятия не имел, скольким его подчиненным удалось уйти и сколько из них погибло. Он думал, что и Перл погибла тоже. Черт, все из-за него! — из эгоистических, аморальных побуждений загубил девчонку. От угрызений совести к горлу подступил комок. Он всегда верил в разум, считал главной движущей силой своей жизни здравый смысл, а сам даже не заметил, как оказался вдруг опутан чарами, природу которых толком не мог понять. А теперь она мертва.
Каждые несколько минут рядовой Гэллис подтягивался на прутьях решетки и выглядывал в окно. Снаружи двое охранников, — сообщил он. — А вот еще подошли люди, стоят отдельными группками, разговаривают. Кто эти люди, солдаты-повстанцы или гражданские, он определить затруднялся.
Сэр, что они теперь с нами сделают? — спросил Толлер.
Мы военнопленные, — ответил Кларк. — Они отправят нас в какую-нибудь хренову тюрягу.
Кларк старался выставить их положение в как можно более оптимистичном свете. Говорят, такое заведение есть в Миллене, — сказал он. — Это как раз на пути продвижения наших войск. Нас отправят в Миллен, а через несколько дней он будет взят, и мы опять окажемся в строю.
Народу прибывает, — сказал Гэллис. — Все с ружьями.
Кларк с трудом встал. Тут обнаружилось, что в камере все на ногах, все стоят и напряженно слушают. А куда ж охранники-то делись? — удивленно проговорил Гэллис. — Что-то я их больше не вижу. Там теперь толпа какая-то непонятная.
Вынув из клеенчатого пакета писчую бумагу и графитовый карандаш, Кларк за неимением бювара приложил бумагу к стене и следующие несколько минут занимался сочинением письма. Что пишет, самому было не видно. И как раз в тот момент, когда он, надписав адрес на конверте, заклеивал письмо, ворота тюрьмы сотряс первый удар.
Вопросом о том, что теперь делать, Перл не задавалась — идти вперед, что же еще. Идти вперед, искать лейтенанта Кларка. С теми, кто бежал с поля боя, его быть не может — это она нутром чувствовала. Но если он не бежал, то где он? Если прогнал южан, почему не придет, не отыщет ее? Она внимательно следила за дорогой, но с тех пор, как все стихло, никто на ней не показывался.
В основном она шла лесом и, лишь если туман становился совсем уж черным и густым, как дым на кухне, когда в печи от ветра пресекается тяга, выходила на дорогу. Оказавшись у самой окраины городка, она услышала ружейный залп и спряталась за деревом. Стояла как вкопанная, пока эхо залпа перекатывалось по лесу. Подождала, не будет ли других каких событий, но ничего не происходило. Она еще подождала.
Под мундиром у Перл было платье, закатанное до пояса. Она сняла китель и расправила платье, потом завернула фуражку в китель и спрятала у подножия дерева. В городок входила обычная девчонка-негритянка, разве что с очень светлой кожей.
Туман стал рассеиваться, небо понемногу прояснялось. Замигали первые звезды. Перл наступила на что-то мокрое и скользкое. Вся дорога была залита кровью, из капель, пятен и потеков образовался след, который вывел ее на городскую улицу, а затем и непосредственно к воротам тюрьмы. Ворота были открыты. Внутри было слишком темно, чтобы туда заглядывать, там стоял запах крови, но чувствовалось, что никого нет.
За тюрьмой расстилалось поле, на прояснившемся небе засияла луна, и Перл увидела. Тела! Тела убитых. Господи, боженька Иисус, не заставляй меня глядеть на это! — взмолилась она про себя. — Неужто я еще мало за свою жизнь всякого навидалась? Нашла Кларка. Тот лежал на боку, одна нога подогнута, другая отброшена в сторону. На левой руке толстая повязка. Перл потянула его за плечо, развернула лицом вверх. Казалось, он хочет ей что-то сказать. Губы раздвинуты, поблескивают зубы. Глаза смотрят куда-то вдаль. В руке зажато письмо, которое она еле вытащила из крепко стиснутых пальцев.
VI
В корзину Софи положила хлеб, свиную солонину, вареную картошку, сахар и чайный лист. Туда же упаковала свечи и мыло, столовое серебро и салфетки, его табак и коробок шведских спичек. А фляжку пусть возьмет в карман. Упаковала его дорожную сумку, потом завернула кое-какие свои вещи в шаль, завязала узлом и повесила себе на локоть. Следом за ним пошла через поселок с сумкой в одной руке и корзиной в другой.
Давай-давай, пошли, пошли, — непрестанно поторапливал ее он. Шел, опираясь на палку, но довольно быстро для немощного хромого старика. Она же, нагруженная багажом, да и сама страдая лишним весом, скоро запыхалась.
Поезд стоял на станции. Она помогла ему подняться в вагон. Там никого не было. Кому, скажите, придет в голову путешествовать по железной дороге во время такой войны? Кроме Марка Аврелия Томпсона — никому, это точно.
Вагон двинулся, качнулся и остановился, вновь рывком дернулся вперед и пополз. Через несколько миль пути пейзаж за окном стал плоским, все словно затвердело и казалось выжженным, будто землю прогладили раскаленным утюгом. Это был какой-то неизвестный, новый мир — не тот, каким его сотворил Господь. А там, где раньше были дома, высились одни печные трубы посреди черных куч пепла — стояли как могильные стелы.
В следующем поселке им сказали, что поезд дальше не пойдет. Старик пришел в ярость. Не хотел выходить из вагона. Пришел проводник, говорит: Мистер Томпсон, сэр, вы — пожалуйста, вы можете оставаться. Сидите тут сколько влезет, только мы ведь назад поедем.
Они стояли на станционной платформе, составив багаж у ног. Практически в чистом поле, под открытым небом. Вокзал был сожжен дотла. Поселок уничтожен, дома и лавки рухнули, превратились в кучи дымящихся обломков. В кустах белели запутавшиеся клочья хлопка. Впереди рельсы выдраны, разогреты на огне и загнуты вокруг деревьев.
Софи покачала головой и села на обломок стены. Старик стоял сгорбившись, опираясь на палку, и то и дело поворачивал голову из стороны в сторону мелкими дергаными движениями, как птица на насесте. Наверное, хочешь вернуться? — спросил он.
Ну уж нет!
Стало быть, решила не бросать меня, даже если я пойду к черту в зубы. Мне обязательно надо кое о чем поговорить с братом, пока он не помер.
Только когда солнце подбиралось к полудню, они увидели фермера на телеге, запряженной неторопливым мулом. Крестьянин ехал, поглядывая на землю — то с одной стороны телеги, то с другой. Старик поднял палку, помахал ею в воздухе.
Вы не довезете нас до Милледжвиля? — крикнул он. — Сколько возьмете?
Тысячу долларов Джеффа Дэвиса, — ответил фермер. Усмехнулся. Темный от загара, он сидел сгорбившись, кутаясь в серую армейскую шинель.
У меня есть предложение получше, — сказал мистер Томпсон. — Я дам вам федеральный двухдолларовый золотой. А как вы пристроите меня на подводу, это уж думайте сами.
Фермер съездил куда-то в поселок и вернулся с роскошным мягким креслом. Правда, обивка кресла была местами порвана и по краям выпачкана — может быть, даже в крови. С помощью Софи фермер, взяв старика под локти, поднял на телегу, где тот уселся в кресло. Софи, загрузив в телегу багаж, с трудом забралась сама и села на боковую скамеечку.
Вообще-то мы никогда не ладили — мистер знаменитый председатель суда Гораций Томпсон и я, — сказал старик. — Об этом мне есть что порассказать.
Не сомневаюсь.
Какие уж тут сомнения. Он всегда был атеистом — ты знаешь, что такое атеист?
Кто не верит в загробную жизнь?
Правильно. И хулит имя Господа нашего Иисуса Христа.
Вдоль дороги лежало множество убитых лошадей и коров, и вонь от этого стояла невыносимая. На солнце трупы раздуло, их животы полопались. Софи поймала летевший по воздуху клочок хлопка, вынула из сумки флакон одеколона, плеснула им на хлопковый комочек и подала старику.
Где ты это взяла? — нахмурился он.
В секретере у хозяйки.
Стащила, что ли?
Она вздохнула. Я в ее комнате все оставила как было. Все на местах, все как при ней. Если хотите вонищу нюхать, пожалуйста, мне все равно.
Ладно, ладно, — сдался он, уткнувшись носом в хлопковый комок.
И не надо понапрасну мне такие слова говорить!
Да ладно, — повторил он.
Упрямо и неспешно, нагнув голову, плетется мул. Попадающиеся по дороге несгоревшие дома разграблены, стоят с выбитыми окнами, двери сорваны с петель. Надворные постройки по большей части опрокинуты, лежат, как распавшиеся карточные домики. Пустые амбары, несобранная фуражная солома на полях. Иногда они катили мимо солдат, те сидели на обочине и даже не удостаивали проезжих взглядом. Потом за ними увязался какой-то тип, просил еды. Уйдите, сэр! — сердито замахал на него тростью мистер Томпсон. — Прочь! Прочь! В полях виднелись коленопреклоненные фигуры — люди собирали с земли зернышки и початки. Но много ли так соберешь? А бывало, что колесо подскакивало, наткнувшись на мертвую собаку — похоже, всех собак в округе поубивали выстрелом в голову.
Софи видела, как один солдат выковыривает зерна овса из кучки конского навоза.
Мост через реку Окони был разрушен, на паром стояла очередь. Позади лежали вытоптанные поля, где северяне некоторое время стояли лагерем. Впереди за рекой разрушенная столица штата. Над сгоревшими зданиями — завитки дыма.
Да почему же так долго?! — Старик Томпсон встал со своего кресла и, обращаясь к тем, кто приехал на подводах, стоящих впереди, крикнул: Вам-то что здесь надо? — Никак он не мог смириться с задержкой. Ему нужно многое сказать Горацию, прежде чем того приберет дьявол!
Не волнуйтесь, — сказала старику Софи. — Так вы только зря себя утомляете.
Что ж, она права. Он вновь уселся, закрыл глаза и, чтобы успокоиться, стал читать молитву. Сидел и с закрытыми глазами вдыхал запах убитой страны.
Софи, — сказал он неожиданно, — я что, фараон?
Она покачала головой. Вечно с ним так: никогда не знаешь, что вдруг сказанет. Вы — это просто вы сами, — сказала она.
Потому что, если я фараон, то с меня хватит. Не надо мне ни жаб, ни саранчи, я тебя отпускаю. Хочешь свободы — пожалуйста, я тебе ее дарю. А вот это все, — сказал он, обводя широким жестом пейзаж вокруг, — к ней прилагается. Это то, что идет в придачу к дурацкой вашей ниггеровой свободе.
На глазах старика выступили слезы. Проклятая война разрушила не только его страну, но и все его уважение к себе и к человечеству. Что за нелепое, нарочитое притворство лежит в основе понятий семьи, культуры, истории, если все это так легко разрушить, смешать с грязью. А ведь все это — Господь! Господь сделал это, воспользовавшись северянами как орудием.
На самом деле он любил и восхищался своим братом не меньше, чем ненавидел его. До сих пор в его глазах они такие же, какими были — юные и ни в чем не желающие друг другу уступать… Мысль о том, каким старым и несчастным он увидит Горация теперь, когда у обоих жизнь на исходе, ужасала его. Стремясь к нему и страшась того, что он может увидеть, старик начинал уже роптать на самого Господа, который отнял у них все жизненные ориентиры. Но даже пополам с ненавистью — любовь это любовь, и сам Господь не в силах сие отменить.
VII
Медицинский обоз Сбреде Сарториуса двигался в составе дивизии, направлявшейся по дороге на Уэйнсборо выручать изрядно побитую кавалерию генерала Килпатрика. Шерман использовал его кавалеристов для обманного маневра, и повстанцы, думая, что он действительно все силы двинул на Огасту, оборонялись не на жизнь, а на смерть. Стратегический план сработал, но потери были ужасны. Когда Уэйнсборо все-таки взяли, Сбреде развернул полевой госпиталь в здании железнодорожного вокзала. Раненых в рукопашных схватках оказалось так много, что санитарам приходилось оставлять брезентовые носилки с ними снаружи — прямо на станционной платформе. Там они и лежали — стонали, просили пить. Среди них сновала Эмили Томпсон, тихими словами утешения пытаясь хоть сколько-нибудь облегчить их страдания. Ей открылось, и Сбреде это подтвердил, что своим милосердием женщина гораздо лучше может преуспеть в возвращении мужества воинам, чем мужчина. Другие армейские медики тоже заметили успокоительный эффект ее присутствия. Она быстро училась. К примеру, когда человек ранен в грудь или живот, ему нельзя давать больше маленького глоточка воды. Тому, чья боль была невыносимой, она нежно прикладывала ко лбу ладонь и подносила к его губам настойку опия. Другим давала глотнуть бренди. Раненые отвечали шутками в свой адрес, а подчас благодарили ее за заботу со слезами на глазах. За некоторых, совсем немощных и умирающих, она писала письма.
Эмили сама себе удивлялась. Удивлялась тому, что она, словно бесстыжая девка, в огромной массе людей искала Сбреде Сарториуса, нашла его и стала с ним неразлучна. Что она, оказывается, способна смотреть на ужасающие вещи. Что, подобно мужчинам, может жить под открытым небом, неухоженная и без всяких благ и удобств, которые, казалось бы, женщине необходимы позарез.
Вины за то, что она нарушила верность Югу и Конфедерации, Эмили за собой не чувствовала. Все, что ее интересует, — это северянин доктор. Его невероятная способность помогать раненым оправдывает ее. Федерал тот или конфедерат, военный или гражданский — он не делает различий. Вот даже и теперь — среди лежащих на больничных койках северян в синем попадаются и солдаты в форме серого цвета. Он ощущает себя выше военных раздоров, этот Сбреде Сарториус. Похож на какого-то бога, пытающегося поставить заслон потоку людских несчастий. Война отняла у нее всю семью, но тем не менее она чувствовала, что его понимание трагичности происходящего гораздо глубже. Прийти к ней в дом и позаботиться о бедном ее отце — это было очень в его духе. Когда Сбреде заговаривал с ней, спрашивал, все ли у нее в порядке, она чувствовала себя польщенной. В том, как он говорил, звучал не то чтобы иностранный акцент, скорее некая особая интонация, происходящая, быть может, от бесстрастной лаконичности его речи. От него не исходило тех эманаций, которые с детства отвращали ее от мужчин. Конечно же, он нес на себе огромную ответственность, но она была уверена, что даже в обыкновеннейшей житейской ситуации он не станет прибегать к хитростям и уловкам. В нем совершенно не было наигранной галантности, свойственной южанам, которые — она отлично это знала — ни на секунду не задумаются, если им выпадет возможность воспользоваться ее слабостью. Тем не менее она удостоилась от него некоего мужского признания, прозрачного намека на то, что ее присутствие он одобряет не только по службе.